«Дорогие» россияне, кто виноват?

Вопрос «что делать» я уж в заголовок не стала выносить. Ведь тогда на него и отвечать придется. А я не знаю. Знаю только, что когда закончится война, когда наступит покаяние, когда будут выплачены репарации Украине, надо будет начинать всё сначала. И прежде всего – найти причины страшного распада страны и людей, этой дегуманизации, этой немотивированной жестокости, этой национальной катастрофы, в которой так или иначе виноваты мы все. Именно поэтому каждому из нас надо понять, где виноват лично он.

Возможно, на фоне ужасного горя, которое Россия каждый день несет Украине, это и неактуально. Но от мыслей же никуда не деться. Надо, я думаю, как-то их собрать. Авось когда-нибудь пригодится. Конечно, есть социологи, психологи, педагоги со степенью, социолингвисты, демографы и прочие специалисты по объяснению нечеловеческого в человеке. Но этот текст про то, где недосмотрела лично я. Где пропустила. И откуда началось.

А началось-то давным-давно. Что касается моей собственной биографии, то я даже знаю день. Я ученица 7-го класса. Чудесного 7А. (Дружим, кстати, до сих пор. Крымнаш отвалился еще в 2014 году.) Каждый день в школе – радость. И вдруг наша семья переезжает. И до школы мне не пять минут, как примерно всем, а целых двадцать. А по тем временам – это довольно далеко, да и рядом – две школы. Учись – не хочу.

Но ни мама с папой, ни я даже не мыслили о том, чтобы перейти в новую школу. И стала я таскаться в старую, любимую. И всё бы хорошо, но зимой темнеет рано, а мы так любили время вместе проводить: то класс украшаем к Новому году, то спектакль ставим, то к КВН готовимся. Короче, по вечерам я бежала домой, что называется, роняя на ходу галоши. Единственное спокойное место для меня было там (не смейтесь!), где рядом стояли военкомат и отделение милиции. Тут я переходила с галопа на степенный шаг и даже могла остановиться у плаката «Их разыскивает милиция»; короче, знала, что здесь уж точно со мной ничего не произойдет, а ежели хулиганы берега попутают, дяденьки в форме остановят их в два счета.

«Дядей Степой» с детства была отравлена. Верила. Таким образом данный отрезок пути я осваивала легко, а дальше опять неслась рысью и теряла галоши. Сами понимаете: нервов эти вечерние возвращения стоили мне немало.

И вот однажды засиделись мы в школе до полной темноты, и пошли наши мальчишки вчетвером меня провожать. Я так рада была: ни одной галоши не посеяла; шли, хохотали, болтали, на военкомат с милицией и взора не бросили. А утром не пришли мальчишки в школу. Мы даже особого внимания не обратили. Зима, холодрыга: может, простудились. Но на следующий день, увидев наших ребят, мы поняли, что совершенно даже не простудились, а пострадали совсем по иному поводу.

Хотела написать «мы с ужасом поняли», а сейчас подумала, что не с ужасом. Восприняли это как неприятную, но совсем не удивительную историю. Оказывается, когда ребята шли назад от моего дома и по-прежнему громко болтали и смеялись, из моего любимого отделения милиции вышли сотрудники этого отделения. И велели замолчать. Мальчишки только и успели спросить: «А почему?» Объясняли им уже непосредственно в кабинетах. Избили страшно. Ночь держали и лишь под утро отпустили.

Теперь я как раз с ужасом думаю, что самым страшным было даже не это избиение. А то, что ни мы, ни родители наших одноклассников – никто не возмутился открыто. Никто не пошел разбираться (себе дороже). Никто практически не удивился. Это нормально, что в милиции бьют. Все так и восприняли: не повезло. И я вот думаю: почему не кинулась на их защиту (в конце концов – меня же они провожали), почему папе не рассказала (он человек был известный, мог вмешаться), почему меня успокоили утешающие рассказы моих друзей (да ладно, Майка, с кем не бывает).

Кстати, история имела и более серьезные последствия. Только казалось, что друзья наши легко пережили этот случай. А он повлиял глобально. Один из тех моих детских приятелей стал и учиться хуже, и отвечать дерзко, и с соответствующей компанией связался. Из тюрем нынче выходит только на короткую побывку. А другой (и так не отличавшийся эмоциональной стабильностью) стал еще более обидчивым и взрывным. Не выносил несправедливости, но бороться за правду не получалось: слезы тут же подступали к глазам и голос срывался. Мы его любили, не смеялись. Но со взрослой жизнью, которая (ненавижу это выражение) – «слезам не верит», он не справился. Начал пить. И уже нет его на свете, славного, доброго мальчишки, который совсем не годился для жизни в обществе, где царит ложь и злая сила.

Ну и пошло, поехало. Понеслись похожие истории одна за одной. И мы жили, считая это нормой. Не ходить по вечерам одной. Да и днем обходить сборище подростков стороной. (Очень долго отвыкала я в Германии от привычки кидаться в сторону от компаний молодых парней.) Ни в коем случае не обращаться в милицию. Не уповать на справедливость. Не удивляться алкашам, валяющимся на тротуаре. Не верить в честность суда. Не надеяться на медицину, если там нет знакомых. Не связываться с хамящим продавцом, хулиганом в автобусе, пьяным соседом.

Молчать, когда не пьяная, а вполне рассудительная соседка предупреждает, что у нее клубнику на рынке лучше не покупать: она в рассаду то ли дуст добавляет, то ли хлоркой поливает, чтобы клубничка поскорее росла да покраснее была.

Не высказывать удивления, когда видишь у подружкиной мамы синяк под глазом. Папа избил.

Не возмущаться, когда все-таки в безвыходном положении обращаешься в милицию, а там первым делом подозревают тебя и твоих детей (была у меня такая ситуация).

Не бить в колокола, когда с другим твоим одноклассником происходит совершенно дикая история. Тихий парнишка, по случайности не поступивший в ВУЗ, уходит в армию, а через полгода его комиссуют в связи с психическим расстройством. И вот уже много лет он живет со старенькими родителями, не выходит из комнаты, а лишь меряет ее шагами. (Не могу забыть одну невыносимую деталь, рассказанную мне нашим одноклассником, который пришел навестить друга и увидел, что у него в комнате просто вытоптана одна половица – именно по ней он и ходит изо дня в день.) По некоторым деталям мы все давно догадались, что это психическое заболевание – результат издевательств в армии.

Тоже, кстати, для меня не новость. Помню, у нас дома жил солдатик: папа мой был военным, и в его части обидели молодого призывника. Конечно, были и разборки, и наказания, но папа решил перевести парнишку в другую часть. А поскольку всё равно не рискнул оставить его на несколько дней ожидания в казарме, забрал парня к нам домой. И опять же особого ужаса у меня это не вызвало. Только радость, что папа молодец.

И в школе я уже работала, и видела столько горя и несправедливости в семьях моих учеников – и боролась, как могла, но в колокола не била. И в совсем взрослой жизни тоже находила какие-то объяснения.

Когда рожала ребенка, лежала в палате на десять человек. Роман можно писать. Но я только про одну деталь... Молодые роженицы очень заискивали перед лежащей на привилегированном месте у окна, довольно капризной барышней, которая разговаривала командным голосом и требовала к себе особого внимания. А потом одна из моих соседок посоветовала мне поближе с этой командиршей познакомиться. Аргумент был такой: «Ее муж – начальник районного вытрезвителя! Еще как в жизни пригодится!»

То, что соседкам моим пригодится, – не сомневалась. По полночи горланили их подвыпившие мужья под окном. Некоторые радостно, а некоторые, кроя матом неправильных жен, родивших не того, кого хотели их брутальные мужья. И от этого я, если и приходила в ужас, то именно как в анекдоте: «Ну, ужас! Но не ужас, ужас!»

И опять же по анекдоту мы не «ужасно ужасались», когда маленький сын перед сном рассказывал о самых ярких впечатлениях прошедшего дня. Испуганные стояли мы с мужем у кроватки нашего птенчика, когда он, рассыпав кудри по подушке, спрашивал нас, как можно въехать «сапогом в морду». «Аня в садике медленно одевалась, и ее папа сказал, что сейчас въедет ей в морду сапогом».

А однажды мы пришли забирать нашего малыша из садика, а там сидела и плакала эта Аня, и воспитательница попросила отвести ее домой, поскольку, видимо, за ребенком тупо забыли прийти. Предупредила, что папа пьющий, а мама в тюрьме. Повели мы эту Аню, и открыл нам этот папа: пьяный и абсолютно голый – так что Аню забрали мы к себе. На выходные. Но в другие-то дни Аня шла домой. К папе этому.

А мы не забили в колокола. Впрочем, все не били в колокола. Кто-то понимал, что так жить нельзя и исправить сил нет – и уезжал. Как, например, мои приятели после одной истории.

Отвозили дочку в школу, в центр города; туда, где жуткая проблема с парковками. Кое-как запарковались: папа остался в машине, а мама пошла отводить ребенка через дорогу в эту самую неудачно расположившуюся школу. Но в это время подъехали две крутые иномарки: из одной вышли мужики вполне воинственного вида и велели моему приятелю уезжать, поскольку эта парковка у них – самая любимая. Товарищ приказа не понял, попробовал повозмущаться, но тут из другой машины вышли еще более воинственные люди и объяснили, что сейчас из авто моего друга сделают лепешку, да и из него тоже.

Вот скажите, что надо было делать? Может быть, в милицию звонить? Ответ неправильный. Сел мой приятель за руль и уехал. Жене только звонить ему было стыдно. Ну, что струсил. А не струсил бы – то, в лучшем случае, поехали бы в травмпункт. Причем не на своей машине – ее бы не было.

И вот мы все в этом жили. Патология стала нормой. Даже без этой дикой омерзительной пропаганды – дела были очень плохи. Общее выражение лица страны становилось все неприглядней. Про это – поэтическая метафора моего любимого поэта Вадима Жука.

Мы как кисти поломанные,

Мы из грязи и воска,

Мы в безумных полотнах

У Дали и у Босха.

Мировые и местные,

Мы позируем «Гернике»,

Мы у Репина в «Крестном

Ходе в Курской губернии».

Это мы безобразные –

Арчимбольдовы овощи,

В наших дремлющих разумах

Гойя видит чудовищ.

А с появлением шальных денег у одной части общества и полным обнищанием другой части – ситуация стала еще хуже. Гламурные ребята не пересекались с жителями небольших городов и поселков. Интерьеры в фильмах и телестудиях страшно контрастировали с реальной жизнью. Цинизм богатых становился беспредельным. Беззаконие – непостижимым. Расслоение общества – безграничным.

Попытка интеллигенции уйти в свои книжки, в свою музыку, в свои фестивали, в свои прекрасные радости – тоже работала до поры, до времени. Пока с государством не надо было общаться. В какие-нибудь ЖЭКи или БТИ ходить. Документы оформлять. С ГАИ дело иметь. Или с той же милицией, ставшей полицией, но не изменившей своим обычаям. Как у того же Жука…

Не получается ходить обочиной,

От филармонии на вернисаж.

А вот к седлу твой лоб и приторочили,

А вот правеж тебе, а не массаж.

Чтобы избежать «правежа» и прочих неприятностей, приходилось искать знакомых. Или платить деньги. Фразу «надо позвонить ребятам в погонах – они решат» мы слышали всё чаще и чаще. Но предпочитали даже для самих себя делать вид, что всё нормально. С дремлющим разумом и закрытыми глазами – всё полегче.

Выпадая из времени,

С напряжённою выей

Мы позируем Брейгелю

Для картины «Слепые».

И вот незаметно для себя – мы добрели до катастрофы. Как пелось в одной песне: «Беда подступила, как слезы к глазам. Однажды в полете мотор отказал». Мотор на издыхании был давно. Его подкручивали во времена оттепели или перестройки. Ему меняли детали. Но не меняли суть.

Результат – налицо. Вернее, на лице России. Что делать – предстоит решать всем миром.

Майя Беленькая (Мюнхен)

Иллюстрации Дины Крайзлер

Читайте также:

1. Мир снова в смятении. Марк Шагал. Выставка во Франкфурте. Журнал «Партнёр», № 2 / 2023. Автор М. Беленькая
2. Как петь их теперь – старые песни о главном? Журнал «Партнёр», № 9 / 2022. Автор М. Беленькая
3. Отмена русской культуры на Западе. Фейк или реальность? Журнал «Партнёр», № 7 / 2022. Автор М. Беленькая