Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)

 

 

ХОХЛУШКА - часть первая

 

 

Розхен

В огромной евангелической палатке, - на 1500 христиан, - свободных мест не было. Собрание закончилось. «Розхен, Розхен!» – неслось со всех сторон. Она смеётся и говорит мне:

– Мне уже за 70, пятерых детей вырастила, внуки взрослые, а всё ещё – Розхен. На самом деле я – Розалинда, только твоя мама меня звала Линда. Тяжёлое нам с ней досталось время.

Мамина подружка и сейчас стройна, красива, привлекательна и активна, вот только подбородок мелко дрожит, и слёзы быстро заливают добрые материнские глаза, когда она вспоминает очередной отрезок своей суровой юности, в ссылке, на далёком русском севере.

– Я молодая, бойкая была, смелая. Всё время из детдома сбегала, не хотела колхозной быть и в пионеры вступать боялась. Мой любимый герой был пилигрим с котомкой за спиной, идущий по жизни, о котором раньше часто рассказывал отец. Я не знаю, когда я родилась, и придумала сама себе день рождения осенью, когда собирают урожай, чтоб сытно было, радостно и чтоб на всех хватило. Наголодалась я в молодости – вспоминать страшно.

Сегодняшняя молодёжь себе такое и представить не может. Сколько помню себя, столько и молюсь, Христос – мой спутник через всю жизнь. Ещё в юности усвоила: в доме, где читают Библию, – да ист фриден.

Жизнь прожить – не поле перейти. Сейчас вроде всё есть, а многие ропщут, недовольные. Альтруисты вымерли – эгоисты процветают. Вот опять новость слышала, одна знакомая    от мужа ушла. Семья распалась.

Не понимаю женщин, которые мужей бросают, детей от отцов отрывают, сиротами делают, о старости не думают, Бога не боятся, в церковь не идут, любовь не дарят. Быстро онемечились. Не ведают, что творят. Жена – это помощница и слава мужа. Она – хранитель домашнего очага, уюта и семейного счастья.

Мы сиротами росли не по своей воле – война была, время кошмарное, а сейчас всё есть. Живи, радуйся, благодари Бога. Жизнь – она без трудностей не бывает. Всё равно что-нибудь подкинет. Но терпенье и труд всё перетрут. Всё перемелется – мука будет. Когда вдвоём, то всё по силам.

Вот и я, который год вдова, часто вспоминаю мужа, молюсь и плачу. Нехорошо человеку быть одному, будь моя воля - вернула бы мужа моего, голыми бы руками из могилы выкопала.

Дом, семья, любовь – это самое главное на свете. Я, сирота, знаю. Когда у человека есть семья и любовь, всё само собой становится на свои места, наполняется смыслом. Десять заповедей гласят: возлюби ближнего своего, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не клевещи и так далее, но любовь – главное. Если ты любишь человека, разве убьёшь его, разве будешь прелюбодействовать, разве оклевещешь или украдёшь у того, кого любишь? Бог есть любовь! А как я до сих пор люблю свою маму, как мне её не хватает, как не хватает моего дорогого мужа, многих других, кого уже нет с нами! Мы не вечны, но наши дела, и наши поступки, и память о них  живёт дольше нас в вечности...

 

Проклятые

Она вспоминала свою юность, а я представил себе наши Коми-края и это военное поколение, про которое уже многое слышал. Детства у них не было. Дети должны были выживать по взрослым нормам в условиях лесоповала. Было там, на Севере, целое кладбище детей.

Все навечно высланные немцы в ссылке звались спецпереселенцами и жили семьями. Собирались вечерами тайком, чтобы пропеть вполголоса песни, прославляя  Бога, набраться духовных сил, подбодрить друг друга библейскими словами. Трудно было. Вокруг на сотни километров – никакого селенья, только лес, болота и работа, работа, работа...

Потом пригнали в леспромхоз поволжских немцев-трудоармейцев. Эти люди были похожи на заключённых, ниже заключённых и, если по правде, ниже рабов древнего Рима. Одинокие, без семей, голодные, больные, худые доходяги, молодые старики. Шкура и арматура. Одетые в грязные, драные рубища, на ногах чёртоходы – Holz Pantofeln – деревянная подошва, верх – из автомобильной покрышки. На работу – по много километров, в жару и мороз, в дождь и в слякоть, здоровые и больные ходили строем, под конвоем. Охрана всех велась по инструкциям для заключённых.

Пригнанных голодных людей кормили свежим горячим хлебом. Вкусно! Люди жадно ели. А утром их трупы на санках вывозили в лес. Лопались с голодухи кишки. Так полсостава вывезли со словами: «Так им и надо». Остальных прозвали «физкультур-никами», потому что они вертелись на полу, как ужи, или на стенку лезли от боли.

В конторе висел плакат «Убей немца!» По радио захлёбывался антифашист Илья Эренбург: «Немцы – не люди. Немец – это проклятие. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты убил одного немца, убей другого – нет ничего веселее немецких трупов. Будь проклята мать, родившая немца. Немецкая нация должна исчезнуть с лица земли. Немецких детей нужно убивать на улицах и душить в колыбелях...»

Говорили – для фронта, а убивали нас. На фронте все вооружены и защищаются, там убить трудно и рискованно, а здесь, в тылу просто: мы – беззащитные, можно убивать словом, презрением, голодом, трудом, равнодушием. Мы умирали, как мухи, за других, вместо других, из-за других. За то, что немцы.

Погибший народ не имеет надгробий, нет и обелисков,  не сохранилась история, мёртвые не говорят. Они умирали невинными, молясь о прощении грехов своих мучителей. Холод, голод, нужда. Карточная система. Бесконечные очереди за хлебом, за супом в котлопункте.

Главная беда – это еда. Жили бедно, питались плохо. Суп без жира, вода да крупа, реже – капуста, иногда – картошка, часто мороженая. Летом – крапива, листья турнепса, щавель. Соль была не всегда. Дрожащими руками скребли ложками по котелку, вылизывали посуду. Осенью было легче: кормил лес – грибы, ягоды, охота.

Все высланные жили в деревянных бараках. Электричества не было, свечек тоже. Пользовались лучиной, она сильно коптила, и свет был очень слабый. Обувь и одежду сушили на печке, поэтому воздух в помещении был спертый. Проветривать не удавалось, получался сквозняк. Дети постоянно болели.

Семья от семьи отделялась перегородкой из простыни. Бараки из деревянного бруса, на пакле. Бараки были старые, брус рассохся, растрескался, и в щелях завелись клопы. От них никому не было спасу. Люди замазывали щели глиной, замуровывая целые клопяные муравейники. Но по ночам всё равно откуда-то приходили целые полчища клопов. Люди ставили ножки кроватей в банки с водой. Кровати подвешивали на верёвках. Тогда клопы падали в постель сверху с потолка и выпивали по ночам остаток чуть тёплой, но живой крови. На помощь клопам прилетали огромные голодные комары. Они не пили кровь, а заправлялись, становились надутыми, круглыми и большими. Если такого прихлопывали - кровь брызгала, как от взрыва. Оводы и мошкара не давали покоя ни днём, ни ночью. Вши в одежде кишели всюду, люди беспрестанно чесались. Дети расцарапывали всё тело. От укусов кожа зудела, покрывалась язвами.

 

Дохлая лошадь

Жил в бараке, с семьей Розхен, один доходяга, страшный такой дядька, очень жить хотел. Завербовали его НКВД-шники в сексоты – секретные сотрудники. Доносил он на своих людей в НКВД ещё в Карелии, куда были высланы они целыми сёлами из житомирщины. Все об этом знали и сторонились его.

Затем, в начале войны, всех выслали в Коми АССР  в таёжную глушь. В Троицко-Печёрске, на лесоповале, он совсем отощал. Личное горе всегда больше других, потому что оно – своё. А когда человек в горе, в нужде, в голоде, он теряет остаток совести, гуманности, понятие о вежливости и по головам, по смертям бежит  к кусочку хлеба, мыла, глотку свежего воздуха, окурку – малейшей радости. Без Бога голодные люди теряют волю и разум. Он брал пайку хлеба жены и детей, и всё съедал сам. Вроде, в своём уме, а жене говорил: «Очень есть хочется. Всё внутри болит. Давай детей своих съедим». Жена боялась его и не спускала с него глаз, чтоб не согрешил.

И тут вдруг зимой слух прошёл, что везли на санях продукты, а лошадь-то по дороге и издохла, лежит в тайге за 50 км от лесоделянки. Страшный дядька предложил ей, соседской девчонке, сходить с ним и принести мяса. «Взрослые целый день на работе, а ты, Розхен, – подросток, свободная. Принесём мяса, наедимся вволю!».

Заманчиво. Розхен очень боялась его, боялась в мороз идти в такую даль, а голод – не тётка, заставил. Взял дядька кастрюльку, соль, топор, нож, мешок, спички - и пошли. Прошли по санной дороге первое болото, отдохнули. Дядька впереди идёт, а Розхен сзади, на расстоянии, чтобы убежать успела, если что он удумает. Дошли до второго болота на 25-м километре. Замёрзли. Смотрят – а  на болоте избушка в снегу стоит, из неё дым идёт. Зашли погреться, а там охотник с собакой сидит и печь топит. Попросились погреться. Куда идут - не говорят, военная тайна. Лошадь-то казённая, звери растащат - с них спросу нет, а узнают, что люди взяли, – засудят. Все друг другу не доверяют. Закон – тайга, время военное. А есть хочется.

Дядька шепчет по-немецки::

– Если не найдём лошадь, убьём собаку у охотника и съедим.

– Ты что! Охотник не даст собаку убить, сам нас уложит, кто в тайге нас найдёт, кто с кого спросит?

«А вдруг дядька меня убьёт и съест?» – Розхен аж вспотела от этой мысли. Стала молиться, страх ушёл.

Лошадь они нашли быстро, недалеко от другого охотничьего домика. Сразу растопили печь, сварили в кастрюльке лошадиную печень, наелись горячего. Нарубили мясо, переночевали и пошли обратно. Идти далеко. Нести тяжело, а сил нет. Стали по дороге прятать мясо под ёлки, чтоб потом за ним вернуться, в этот раз не донести. А мороз крепчал. Идут, Бога молят, чтоб живыми добраться, не умереть по дороге и диких зверей не встретить. Осталось до дома километра три, но идти уже невмоготу, дядька ноги руками передвигает, вот уже на четверёньках ползёт, вот совсем затих. Говорит: «Ты, Розхен, иди, а я здесь замёрзну. Отмучился». Решила тогда девочка на дороге костёр развести, согреться и подкрепиться.

Веток наломала, а спички не зажигаются, руки не слушаются от холода. Страшно. Плачет и молится ребёнок, слёзы на щеках замерзают. Темнеет. Дядька лежит, не шевелится. Последняя спичка всё-таки зажглась, пламя запрыгало по сухим веткам. Дядька открыл глаза, подполз поближе и сел у костра. Его разморило, он заснул и упал в костёр, ватные брюки загорелись, он испугался и проснулся. Стал тушить, валяться в снегу и со страху  пополз к дому.

А его жена уже не надеялась, что они вернутся живыми. После работы набралась смелости, пошла в контору и выпросила лошадь, чтоб привести замёрзшее тело. Но в это время полуживой, полумёртвый, страшный дядька уже подползал к дому. Розхен поделилась с его женой остатками мороженого мяса, поплелась домой. И на сей раз дядька остался жив  благодаря своей маленькой спутнице.

К весне всех доходяг собрали, и они пешком пошли 100 километров в инвалидный дом. Дядька там умер. Жена следом ушла в иной мир, а затем поумирали и дети-сиротки.

 

В тюрьму, к маме

По-всякому было, и к ним беда повторно ворвалась в семью. Её бедную мамочку забрали ночью. «Чёрный ворон» растворился с ней во тьме. Рёв ребятишек рвал тишину в клочья. Уснули от бессилья на рассвете, с опухшими глазами. Отца с другими мужиками забрали ещё раньше.

Через некоторое время по слухам стало ясно, где мама. Розхен решила идти к ней в тюрьму. 100 километров пешком, по тайге не испугали малышку. Помолившись, как учила мама, решительно пошла вслед за «Чёрным вороном». Страха не было. Шла долго, спала в деревнях или просто под ёлкой, как придётся, где ночь застанет. Ела ягоды и свои припасы, попрошайничала. Самое главное – не думать о еде, и чтобы отвлечься, она пела свою любимую песенку:

 

«Посмотри: вблизи потока,

У прозрачных, чистых вод,

Посреди травы высокой

Пышно лилия цветёт.

 

Жаждет лилия простора,

Смотрит прямо к небесам,

И влекут её узоры

Скромных пчёлок к лепесткам.

 

Если лилию Бог любит

И заботится о ней,

Разве он тебя погубит,

Позабыв в любви своей?

 

Сок приятный и пахучий

Наполняет душу в ней.

Кто богаче и кто лучше

Одевался из царей?

 

Корни крепкие питает

Влаги чистая струя,

И росою наполняет

Чашу ранняя заря.

 

Так живёт творца творенье

В блеске дивной красоты

Без забот и без мученья...

Отчего ж печален ты?»

 

Розхен подошла к деревне. Она слышала от людей, что в дороге можно на крайний случай ночевать в баньках, что стоят в деревенских огородах, но лучше проситься в дом.

В северных деревнях замков на дверях сроду не бывало, но все знали: если коромысло или веник к дверям приставлен - значит, дома никого нет. Заходить не стоит. А  если дверь свободная, надо стучаться. Одни не пустят, другие не пустят, третьи не пустят, пятые не пустят, но кто-то всё равно пустит. Кто-то помнит, о чём завещал Христос. Мир не без добрых людей. А где ночуешь, там и накормят, так уж у христиан заведено. На Руси издревле так странники ходили от деревни к деревне.

«Как же мне сказать, чтоб не прогнали, а приютили? – думала Розхен. – Обманывать нехорошо, а правду говорить нельзя. Война кругом. Если скажу, что я немка, не дадут хлеба, фашисткой назовут, а местные пацаны ещё и отлупят. Чем я-то виновата? С голоду умирать тоже не хочется, даже в ссылке».

И тут вспомнила Розхен, что они были высланы с житомирщины и акцент у нее украинский. Вылитая хохлушка. Так и решила отвечать. Постучавшись в первый дом, решила попросить милостыню.

– Кто там, рочь яс? Русские? – раздалось за дверью.

– Нет! Хохлушка я, высланные мы, с Украины. Мамку вот в тюрьму посадили, к ней иду. Кушать хочется! Дайте хлебушка! Одна я осталась, никого больше нету у меня, кроме Бога. Мне всего-то 11 лет и я ещё счастья не видела, досыта не ела, голова вот кружится. Кушать очень хочется! – Крупные слёзы застряли в огромных глазах. – Подайте, Христа ради, милостыню, – она положила левую руку на грудь, на сердце, а правой трижды перекрестилась и низко поклонилась в пояс.

Худенькая, зарёванная, чумазая хохлушка вся в синяках и ссадинах вызывала сострадание, и люди по-разному реагировали: одни приглашали в дом и сажали за стол, другие выносили поесть на улицу. Розхен подставляла обе руки, одну нельзя – мало положат.Так ходила она, прося милостыню. Коми народ – добрые люди. Все что-то давали. Кто кусок рыбника, кто шанежку, кто хлеба, кто картошку, кто сахар...

В благодарность помогала людям пилить на дрова брёвна у реки, косила сено, носила воду, помогала по хозяйству. Валилась с ног от усталости.

Пришла в тюрьму после обеда. Обошла её вдоль забора. Колючая проволока, вышки по углам, внутри тюремные бараки. Страшно. Со стороны реки часовых нет. Нарвала в поле огромный букет ромашек. Пролезла под колючей проволокой и забросила букет сквозь решётку в окно барака. Маме!

Затхлым запахом и духотой пахнуло из-за решётки. Выглянули худющие, чужие люди и спросили:

– Кто твоя мать?

Розхен рассказала.

– Беги к реке. Твоя мать там работает на заготовке дров. Там пилят брёвна, что при сплаве остались на берегу.

Как на крыльях, полетела малышка к мамочке. Увидев её впалые глаза, ободранное платье и худые плечи с выпирающими, как крылышки, лопатками, мать охнула и села, беззвучно заплакав. Розхен стала целовать её мокрые, соленые глаза.

Часовой стал отгонять девочку. Работа застопорилась. Другие женщины тоже заплакали, вспомнив про своих брошенных малышей. Часовой стал кричать, погнался за усталой девочкой и схватил её. Допрашивали долго: «Кто послал? Что велели передать?» Небритый дядька, пахнущий самогоном, махал перед носом пистолетом и кричал. К вечеру, не добившись ничего, измученную, испуганную и голодную, её выгнали за ворота тюрьмы. Дождавшись, когда стемнеет, Розхен снова пролезла под колючей проволокой и подползла к бараку. Мать выбросила в окно свою пайку, хлеб и соль. Тут послышались голоса охранников, и девочке ничего не оставалось, как отступить к реке.

Несколько дней вертелась она возле тюрьмы. Спала под лодкой. Было одиноко, холодно и страшно. Молилась, пока усталость и сон не обрывали молитву. Она плакала по маме, а мама в тюремном бараке плакала о дочери. Обе искренно и слёзно просили Бога о слиянии двух скорбных душ.

Утром спящую девчушку поймали солдаты и сдали в милицию. Опять начались допросы. В милиции решили определить её в детдом. Розхен очень испугалась. Она уже была там и сбежала, потому что там пацаны лупили за немецкий язык, за немецкую фамилию, за родителей – врагов народа, обзывали фашисткой и тыкали пальцем.

Там кормили каштановым хлебом, и никто никого не жалел и не любил. Один только раз хромой директор с печальными глазами отвёл её в сторону и сказал:

– Тебе не надо стыдиться, что ты немка, это нам надо стыдиться, что вас так мучают!

Но он редко попадался на глаза, и жаловаться было не принято. Теперь опять в детдом? Нет! Там заставят вступать в пионеры, отказаться от Бога, отца, матери. Маленькое сердце затрепетало от страха и несправедливости – это выше её сил. И как только милиционера куда-то позвали, она выпрыгнула в окно и убежала в лес. Бежала, пока силы не покинули её.

Когда опомнилась – поняла, что заблудилась. Слёзы мешали идти. Она упала на колени в мокрый мох. Подняла голову к макушкам сосен и стала в слезах громко молиться:

– Помоги мне, Боженька! У меня нет ни отца, ни матери, нет хлеба, нет сил! Я не знаю, что мне делать? Спаси меня! Пожалуйста!

Комары густым облаком висели над ней, но она не замечала этого, лишь плакала, громко всхлипывая.

– Боже, миленький, на тебя вся надежда, не покидай меня, будь со мной. Выведи из леса. Не дай погибнуть. Верни мамочку.

Израсходовав все слова и силы, поплелась она, куда глаза глядели, и вскоре вышла к знакомой деревне. Постучавшись в избу, попросилась на ночлег к уже знакомым хозяевам. Выслушав новости, они посочувствовали, досыта накормили и уложили спать на тёплую русскую печку.

Подкрепившись и успокоившись, решила Розхен возвращаться к своим, назад на делянку. Дорога знакомая. Сто километров надо успеть пройти до первых морозов. Как-то на дороге нашла расчёску, обрадовалась и обменяла её на хлеб, в первом же селе. Потом нашла красивую шёлковую ленточку, видно, выпала у кого-то из косы. Розхен тут же постирала находку в ручье и продала её в следующей деревне. На лугах паслись козы, и девочка доила их в свою баночку, подкрепляя силы. Добралась без особых приключений, Бог шёл рядом. Бригадир на делянке лесоповала долго ругался:

– Людей не хватает, сучки некому жечь. На фронте люди гибнут. Стране лес нужен! А ты где-то шляешься. Хочешь, чтобы и тебя «Чёрный ворон» увёз? Будешь отрабатывать все дни, – вынес он приговор и отвёл к костру.

– Господи! Да это же Розхен! – сказал кто-то из рабочих. – Да она ж на человека не похожа! Исхудала-то как! Эй, Розхен! Возьми в костре картошку печёную да дух переведи. Потом всё расскажешь!

Сосны смотрели сверху молча и равнодушно. Лишь Иисус – единственный утешитель и спаситель – в душе говорил: «Придите ко Мне все усталые и обременённые, и Я облегчу ваше бремя».

 

 

ХОХЛУШКА - часть вторая

 

Плот

Лес. Тайга. Комары. Клопы. Вши. Холод. Голод. Война, непосильная работа. Беспросветная глушь. Каждый день – смерть. Мужчин почти не осталось.

Разве это жизнь? Но все хотят жить. Особенно дети.

Старики и малыши остались без кормильцев. Отец в тюрьме, мать в тюрьме. Сроки давали двухзначные, без сдачи. Кто был недоволен – прокурор  добавлял. Вся Россия – в лагерях.

Старую бабушку и малышей заставили переехать на другой  участок. Транспорт в тех северных краях был один – река. Посадили всех на большой бревенчатый плот и столкнули в реку, вниз по течению. Вместе с ними на плоту оказались ещё две семьи – одни женщины и маленькие дети. Погода была пасмурная. Плывут бабы и дети и горько плачут. Снизу в реке вода, сверху льёт дождь – тоже вода, и из них в три ручья слезы, солёные и горькие текут, как морская вода, щёки разъедают. Везде всё сыро. Молятся, рыдают – на берегу слышно.

Плот где на мель сядет, где за корягу зацепится, надо в воду прыгать и толкать его, чтоб дальше плыть, а сил нету – одни молитвы сквозь слёзы.

Есть хочется. Пробовали рыбу ловить, но плохо получается, когда снастей нету. Плот течением несёт, крутит, то к одному берегу приткнёт, то к другому. Река широкая и глубокая, вода чёрная и холодная.

Жизнь плохая – такая и дорога. Утонуть боязно, плавать никто не умеет. Малыши ревут – охрипли, плач на многие километры над тайгой слышен.

Но вот на берегу показывалась деревня, все, как и чем могли, направляли плот к нужному берегу. Пристанут – и бегом в село. Грязные, оборванные, чумазые, заплаканные, лохматые, вшивые, с детьми, как цыгане, попрошайничали от двора ко двору. Самим себя жалко и стыдно, а другого выхода нет. Хотя и говорили по-русски, но плохо, с сильным украинским акцентом, и уверяли всех, что они – чистокровные хохлушки, только высланные. Крестились все, и, если им что подавали – готовы  были от благодарности руки целовать спасителям.

Добрых людей на Севере большинство, сострадали всем сердцем, последнее пополам делили.

Обошли всех, опять на мокрый плот сели и отправились дальше. Поблагодарили Бога, что живут. На другой день увидели колхозное картофельное поле, к берегу пристали. Дети постарше сбегали в поле, осторожно накопали молодой картошки. Отплыли подальше, развели костёр, наварили её. Ели без хлеба, без соли, запивая водой из реки, и у всех животы разболелись.

Наконец, добрались до места назначения. Сняли сплавщики их с плота, пересадили в лодки, велели вверх по течению плыть на другой участок.

Но все три семьи договорились плыть вниз до Котласа, а там на поезд – и бежать на Украину, где было тепло и сытно. Но не успели они далеко отъехать, как догнала их лодка с мужиками и милиционерами – вернули назад.

Сил нет грести против течения, так их лодку милиционеры к своей привязали – то ли затем, чтобы снова не сбежали больше, то ли на буксир взяли. Потащили.

 

Детдом

На новом месте кроме пайки в 400 граммов хлеба на нос есть было нечего. Взрослые – кто на кладбище, кто – в тюрьме, кто – в лесу на работе. Дети по баракам ревут с утра до вечера. Старые больные бабушки на детский плач реагировали вяло: они сами болели и смерти ждали. Много сиротушек на нарах одних осталось, без присмотра. Многие умерли.

Тогда начальство решило увезти всех детей в детдом. Объявили, что, как погода наладится, их на лодках отправят в город. Во всех бараках оплакивали предстоящую разлуку. Родители учили детей молиться, когда трудно будет – больше ничем помочь не могли.

Розхен была старшая в распавшейся семье, и она должна была заменить младшей сестрёнке мать и отца. Малышка Мелита – совсем ещё несмышлёныш. Розхен брала пайку хлеба и делила её на два раза – на вечер и на утро. А как делить, когда так кушать хочется? Тогда Розхен начала собирать в лесу мох и мешать его с хлебом, чтобы больше было. Попробовала – есть невозможно: горько, невкусно и противно пахнет болотом. А сестрёнка давилась, но ела. Она послушная была и очень спокойная.

Розхен с утра сажала её на скамейку перед крыльцом, и та спокойно сидела на ней до вечера, держа в руке ножик и ложку.       Соседский парнишка научил Розхен ловить рыбу, сделал ей удочку, дал крючок, показал, где и как надо червей копать, как на крючок насаживать, и дело пошло. Сначала рыбки попадались совсем маленькие. В первый раз за утро полстакана наловила, но и этому была очень рада! Так благодарила Бога за это спасение! Потом нарвала щавеля и супу наварила: уха без петуха, но всё же не вода, погуще, да и запах есть.

Вскоре назначили дату, когда детей отправят в детдом. Только Розхен твёрдо решила, что в детдом не поедет: «Лучше умру, но останусь здесь. Там обижать будут, там в Бога не верят. Не поеду».

В их землянке жила одна верующая женщина. Розхен с ней всегда молилась вместе. Попросила присмотреть за сестрёнкой, а сама пошла за 50 км. в село менять вещи на продукты. Наменяла картошки, хлеба, немного муки. И денег дали. Теперь можно было выкупить хлебушек. Перевезли её на лодке через реку, и пошла она назад. Дошла до леса, сняла свой рюкзак с плеч. Встала на колени и начала молиться. Взывала к Отцу небесному, к Иисусу Христу: «О, слава тебе, Иисус дорогой, что ты так чудно вёл меня такими трудными путями. Не отдавай меня в детдом. Спаси и сохрани в дороге мою душу!»

Встала, нашла крепкую палку, взяла её в руки и двинулась в путь, так, как в книге шёл её любимый пилигрим. Дорога углубилась далеко в лес, вдруг Розхен показалось, что впереди, у обочины, стоит медведь, внимательно смотрит на неё и не шевелится. Затаился. Розхен замерла, стоит – не дышит, и он не шевелится. Но назад пути нет, только вперёд. Сестрёнка ждёт дома голодная, хоть бы успеть накормить её перед дальней дорогой, пока не отправили ее в детдом.

И Розхен пошла осторожно и медленно, внимательно всматриваясь вперёд. И видит – не медведь это вовсе, а похожая на него коряга!

Чтобы побороть страх, стала громко петь песни, все, что знала. Так и прошла полдороги. Смотрит – сбоку избушка стоит, где она зимой со страшным дядькой ночевала, когда за лошадиным мясом ходили.

Встала на колени, помолилась Богу за спасение. Долго молилась, всё, что на сердце было, всё ему рассказала, всплакнула, попросила, чтоб Он и матери, и отцу помог, чтоб война скорее кончилась, и голод прошёл, чтоб быстрее всем вместе в семье жить и друг друга любить, а то надоели разлуки, опять с сестрёнкой расставаться придется, но надо – всем не прокормиться.

Встала с колен – усталости как не бывало, отправилась дальше. Ног не чувствовала, они сами несли. Вот уж вечер наступает, а путь впереди ещё не близкий. Дошла, наконец, до второй охотничьей избушки на болоте. Походила вокруг, дров набрала, чтоб на всю ночь хватило. Занесла дрова в избушку, сняла рюкзак.

Растопила печь. Огонь радостно запрыгал по сухим веткам. Стало тепло, уютно, в сон потянуло. Около печки стояла чурка, девочка села на неё, прислонилась к печке и уснула.

Проснулась от холода. Дрова в печи прогорели. «Наверное, утро», – решила Розхен. Выглянула в оконце – сумерки. Встала, взяла свой рюкзак, палку, помолилась и – вновь в дорогу. Прошла лес, дошла до болота. Начался мелкий холодный дождь, и стало совсем темно. «Наверное гроза будет, надо поспешить». Пошла по болоту. Но становилось все темнее. Поняла, что это не рассвет, это ночь наступает, что проспала немного, вечер с утром перепутала. Что делать? Прошла два километра, осталось ещё три. Одна посреди болота, ночь, под дождем... «Нет! Назад не пойду. Мне уже 13 лет, я почти взрослая. Только вперёд!». Стала молиться: «О Господи, дай мне силы пройти этот путь без страха! Ты – мой хранитель и утешитель. Только на Тебя взирая, черпаю я свои силы. Не оставь меня тут одну». И Розхен запела в холодной, тёмной, мокрой ночи:

 

«Иисус – душе спаситель,

Дай прильнуть к твоей груди.

Среди волн будь мой хранитель,

Не оставь меня в пути.

 

Я тебе лишь доверяю.

Я тебе лишь отдаюсь.

Вечно зреть тебя желаю,

Быть твоею, мой Иисус».

 

С Божьей помощью, собрав силы, прошла она страшное болото и чёрный дремучий лес. В полночь мокрая, усталая постучала, наконец-то, в свои двери.

Через некоторое время стали собирать детей для отправки в детдом. Розхен взяла Милиту за руку и пошла к реке. Посадив сестричку в лодку среди других детей, Розхен стала тихонько отходить. Милита это заметила и начала плакать. Розхен говорит: «Я сейчас вернусь», – и убежала в лес. Оттуда хорошо виден берег с лодками. Милита в лодке плачет, и Розхен в лесу плачет. Потом лодки отчалили и поплыли под общий рёв детей в лодке и женщин на берегу.

Первое время Розхен пряталась от людей. Старалась не попадаться на глаза. Но начальник участка знал всё. Он нашёл Розхен и стал её ругать:

– Чтобы не болталась без присмотра, будешь ходить с женщинами на работу в лес, сучья жечь, хоть польза будет.

Розхен заплакала:

– Не буду я там комаров кормить, тяжелая это работа – взрослые еле ноги таскают, а вы хотите, чтобы и я их протянула. Не буду! – и убежала в лес поплакать и помолиться.

Всё равно начальник покоя не давал. У него – план. И решила Розхен сама уехать к тёте в город. Когда привезли на лодке продукты в леспромхоз, Розхен попросила мужиков-лодочников взять её тайно с собой:

– Сирота я, сестрёнку в детдом забрали, бабушка целый день на работе, устаёт, болеет, трудно ей со мной. Некому обо мне заботиться. Хочу к маминой сестре в город, у них детей много – вместе будет веселей. Да и детдом там недалеко, можно сестру проведать.

Мужики согласились. Розхен сбегала домой, взяла свои вещи: перину, Библию, песенник и книгу о пилигриме. Лесом пробралась к реке, чтобы никто не заметил, залезла в лодку и спряталась под брезент. Лодка отчалила от берега, и все вскоре благополучно добрались до реки Вычегды. Доплыли до какой-то большой деревни. Там у берега стояли лодки, катера и большие колёсные пароходы. Мужики помогли перебраться ей на катер, на котором добралась Розхен до столицы Коми края – города Сыктывкара.

Сошла на берег. Стала тётин адрес в вещах искать, но он потерялся. В городе – первый раз. Знакомых никого. Спросила, где детдом. Люди объяснили. Решила Розхен туда идти сдаваться, там хоть накормят, выспаться можно, а дальше видно будет. 15 километров до приюта прошла быстро. Нашла там и свою сестрёнку в младшей группе.

Подошла заведующая, Розхен во всём призналась. Подняли списки детей. Нашли её фамилию, поставили на довольствие, дали одежду и коечку.

Розхен до войны ходила в первый класс, но потом началась война. Учёба закончилась. Теперь её посадили во второй класс. Выглядит в классе, как переросток, а знаний нет. Ребята смеялись, стали обзываться: «Немка, фашистка, фрициха, Гитлер!» Проучилась несколько дней Розхен в школе, наплакалась и не стала больше туда ходить.

В столовой детей кормили из глиняных чашек. У каждого была своя чашка и ложка. Всем дали целые чашки, а Розхен досталась ломаная. Всем наливали полную чашку супа, а ей – наполовину меньше. Хлеба тоже не хватало. Кому пожалуется, те смеялись только: «Пусть тебя Германия кормит!»

Решила тогда Розхен удрать. Продала свои детдомовские вещи: костюм, постельное белье. Подготовилась к побегу. Воспитатель заметил это и сказал: «За побег тебя отправят в детскую колонию, там ещё хуже, тогда ты жизнь познаешь». Розхен перепугалась и побежала искать коменданта. Комендант был хороший человек, всех высланных немцев хорошо знал ещё по Карелии.

– Помогите уйти из детдома. Меня там все ругают, обзывают фашисткой. Я не знаю фашистов, не видела никогда. Кушать не дают. Обманывают. В колонию отправить хотят. Помогите!

И встала на колени перед ним. Комендант задумался:

– Сам я ничего не могу поделать, но похлопочу. Придумаем что-нибудь, садись, чаю попей.

Он сел рядом за стол и написал бабушке, папиной маме, письмо с просьбой, чтобы она забрала Розхен из детдома и спасла её от неприятностей. Бабушка приехала быстро и забрала девочку на иждивение, так решились неразрешимые проблемы.

 

К бабушкам

Посёлок Красный Затон был расположен на берегу большого озера Выль-Ты и состоял из двух частей. Один конец назывался «Затон» – там была зимняя стоянка пароходов, а на берегу жили экипажи судов с семьями. Другой конец назывался «Судоверфь» – там, в основном, жили высланные немцы. Работали все на лесозаводе и на судоверфи, строили деревянные баржи.

Бабушка с тётей жила в небольшой комнате. Там проживало ещё шесть человек: племянницы и две чужие девушки. У бабушки было хорошо, но не сытно. Хлеба не хватало. Стала Розхен весной, как снег сошёл, ходить в колхозное поле, перекапывать землю, собирать гнилую мороженую картошку. Дома перемешивала с мукой и пекла на плите коржики. Стала их продавать, чтобы скопить денег на чёрный день.

Приходили трудармейцы, покупали эти коржики и радовались – они весь день на работе, стряпней заниматься некогда. Но вскоре торговля застопорилась. Люди бедно жили. Не стало в посёлке ничего – ни хлеба, ни денег. Что делать? Решила Розхен в город податься, на заработки. Дорог нету, добраться можно только катером.

Наломала она берёзовых веток, наделала веников для бани и повезла продавать. Цену назначила совсем маленькую, но покупали плохо. Не годились они для бани – зелёные, их, оказывается, сушить надо. Продала на два рубля – и то ладно. Остальные веники выбросила и поехала домой.

Потом ходила в лес, собирала ягоды, грибы и – на базар. Денег подкопила, а кушать всё равно нечего, и купить негде.Тогда решила Розхен вернуться в село, в леспромхоз. К другой – маминой – бабушке. Решила никому не говорить, уехать тайком, а то не отпустят. Пошла на пристань, пробралась на колёсный пароход и поехала в Усть-Кулом за 200 километров по реке. Плыли трое суток. Кушать ничего не взяла, просто нечего было взять. Села на палубу около машинного отделения. Если видела, где люди едят, подходила, просила хлебушка. На третий день ходить уже не могла, голова стала кружиться, перед глазами чёрные круги плыли. Посмотрела расписание – ещё семь часов плыть, не помереть бы.

Наконец, пароход пристал, и все сошли на землю. Розхен спросила среди знакомых встречающих про бабушку. Оказалось, её забрали в инвалидный дом, а идти туда семь километров пешком сил нету. Пошла она от пристани в село и вдруг увидела: на дровах платочек валяется. Схватила его, бегом опять к пристани. Обменяла его тут же на хлеб, ещё и четыре кусочка сахара дали. Съела хлеб, запила сладким кипятком. И в путь-дорогу, откуда и силы взялись – хоть бегом беги. Добралась до бабушки и поселилась у ней в палате. Вместе ходили в поле на прополку, за это давали немного супа из общего котла.

Два дня там пожила, и бабушке сказали, что нельзя внучке в инвалидном доме оставаться. Пускай назад в город возвращается.

Погода стояла сухая, жаркая, вода в реке спала, и пароходы больше не ходили – мелко. Пришлось идти пешком. На дорогу собрали, кто что мог, чтобы в пути обменять можно было на хлеб. Бабушки давали свои старые очки, чулки, сухари, деньги. Урожай в лесу богатый был. Дошла до дома.

Время шло. Война продолжалась. Все взрослые работали в лесу на заготовке леса. Ночевали на лесоделянках, в нескольких бараках. Высланных русских немцев осталось совсем мало. Люди умирали, в основном мужчины и, к тому же, самые крупные, самые красивые и  работящие.

 

Отец

Отец вернулся из тюрьмы зимой 44-го. Худющий! Но золотые руки не дали умереть. Он всё умел делать, даже скрипки, гитары и цитры, играл на них. Но здесь, на Севере, он занимался другими делами – делал гробы.

Потом доски кончились. Людей стали заворачивать в простыни и хоронить. Мёрзлую землю долбали ломами несколько человек. Хоронили буквально в четырех метрах от дороги: люди были обессилевшие и не могли идти дальше и хоронить глубже. Потом и копать стало некому. Мёртвых увозили на санках, закапывали в снег, чтобы весной перехоронить, когда земля оттает, а весной и косточек не находили – дикие звери съедали. Кресты забирали на дрова, а холмики сравнивали. От человека ничего не оставалось. Живые хотели выжить – о мёртвых не думали. Смерть не пугала, а избавляла от мучений.

Перед арестом отец работал в конюшне, ремонтировал сани. Рабочих лошадей кормили по норме овсом и отрубями. Давали сено. А рядом люди умирали от голода. Морозы были сильные – минус 50-55 градусов. Чтобы выжить, отец стал брать у лошадей овёс. Внутри бушлата, под подкладкой, пришил себе карман. Туда незаметно и прятал горсть-две овса, чтобы детей подкормить. Но кто-то заметил и доложил властям. Его обыскали, содержимое кармана взвесили – 400 граммов. Подсчитали, сколько трудодней он отработал в конюшне, умножили на 400 граммов и всю недостачу списали на него. Составили акт и отдали под суд.

На суде спросили:

– Почему ешь овёс бедных лошадок?

Он ответил:

– Я тумаль, рас мы и лошати фо фсём отинаковые, то сначит, и офёс мошем фместе кушать.

– Вы – не одинаковые! – сказали ему и увезли в тюрьму.

Теперь срок кончился, и он вернулся домой, в другую зону.

 

Вместе!

Наступила зима, приближался весёлый праздник Рождества. И тут прошёл слух, что детдом куда-то переводят. Решили тогда на семейном совете забрать маленькую сестрёнку домой. Розхен очень скучала по Милите. Отец собрал все документы, а самого его с работы не отпустили. Взяла тогда Розхен саночки, положила туда одеяла, подушку и пошла искать детдом. До города её подвезли и сказали, что детдом сейчас находится в Верхнем Чове. Это ещё 18 км, но делать нечего – пошла. Дорогу снегом занесло. Холодно, темнело. Стала Бога молить, помощи просить, не ночевать же на дороге, замёрзнет.

Вдруг смотрит: догоняет её высокий парень, спросил девочку, куда она идет. Розхен рассказала. Оказалось – им по дороге. Дошли до села. Попросились на ночлег, их пустили. Утром, как рассвело, парень говорит: «Мне надо дальше идти, хочешь - пойдем вместе, покажу дорогу напрямую, я знаю, где этот детдом». Розхен обрадовалась, и они пошли. Но дорога стала подниматься в гору, девочка с санками отстала. Санки тащит, а сил нету. Оглянулся парень, видит – плохо дело. Взял санки и вперёд пошел, да так быстро, что Розхен еле успевала. Пришли в село, парень довёл до детдома, толкнул санки в калитку, попрощался и дальше пошёл.

Розхен вошла в дом. Было ещё очень рано, дети как раз завтракали. Розхен достала все бумаги:

– Я пришла за сестрой, – и назвала фамилию.

А ей отвечают:

– Здесь такой нет. Немецких фамилий больше нет и не будет.

Розхен настаивает:

– Мне сказали, она у вас.

Заведующая спрашивает:

– А ты узнаешь её?

Розхен отвечает:

– Узнаю! У неё от оспы два шрамика осталось.

Все дети сидели за столами, Розхен провели по столовой, и она нашла сестричку. А сестричка её уже не узнала и разговаривать не стала.

– Она по-русски не понимает, отвыкла уже. Ты с ней по-коми говори, – посоветовала заведующая.

«Вот тебе и раз! Немецкая девочка по-русски не понимает, так её ещё и комячкой сделали!» – удивилась Розхен. Ну ладно! Главное –живая осталась. Надели ей рукавички, пальто, валенки, платок огромный завязали, только глаза видны. Посадили в санки. Завернули в одеяло, под спинку подушку положили, поехали. Тащит Розхен санки, дорога лесом пошла, никого нету. Обернулась и спрашивает на коми языке, замёрзла или нет: «Тенад кынме или оз?». Из санок отвечают: «Оз!» – нет, значит. Прошли ещё километра три, Розхен намучилась, хоть и маленькая сестричка, но укутали сильно, тяжело тащить. Дойдем ли? Посмотрела назад и видит – догоняет их вчерашний парень и говорит:

– Мне сегодня надо в городе быть, хочешь – пойдем  вместе, я санки потащу.

Взял он санки и потащил. А в это время сестрёнка в санях плакать начала, бормочет по коми:

– Меном кынме, – холодно, значит.

Дошли до деревни, попросились в дом погреться и заночевали, а парень дальше пошёл.

На следующий день опять потащила Розхен свои сани. А они ей ещё тяжелей показались. Путь неблизкий. Но Бог и тут не забыл девчушек. Догнала их подвода. Возчик посадил детей в сани, а их саночки прицепил сзади. Так до города и добрались, а там ещё больше повезло. Машина шла к ним в Затон. Шофёр и забрал обеих в кабину. Так, с Божьей помощью, добрались до дому.

Рождество встречали вместе, всей семьёй. Мама весточку прислала – живая она, скоро выпустят. Отец ёлку поставил, из бумаги цепочки наклеили. Украсили ёлку столярной стружкой, сушеными грибами, красными пучками рябиновых ягод. Красиво получилось. Печку натопили, дверцу приоткрыли, чтоб светлее было. Отец сел у печки, взял гитару и, прижавшись друг к другу, все вместе спели радостные рождественские христианские песни. Потом отец открыл Библию, почитал вслух то место, где рассказывалось, как Христос родился. И так хорошо на душе стало, забылось, что война идёт, что беда вокруг, что есть нечего, что впереди заботы ждут всякие. Забылось всё, потому что на свет родился сын Божий – спаситель, утешитель, защитник и надежда обиженных и обездоленных, наш великий Христос.

– Мы – все его дети. Большие и маленькие. Несчастные и удачливые. Мы – христиане, и горит в нашем сердце, как в печурке, его чудный огонь. И славить будем Его вечно, везде и всюду и во всём. Без Него нам, людям, и половину доли нашей не вытерпеть, а с Ним – всё легче и проще. – Отец закрыл Библию и продолжил: – Будьте благодарны Господу, дети. Молитесь. Радуйтесь в вере. Любите Его!

Не забывайте ничего, дети! Скоро все наши мученья пройдут, вы ещё будете счастливы. Когда-нибудь вы вернётесь на родину. Любите Иисуса! С Ним вам всё будет по плечу.

 

Покаяние

Замуж вышла Розхен по любви. Муж попался хороший, жить стало лучше. Нажили троих детей.

Сыну было уже семь лет, дочке – четыре годика, а меньшему – пять месяцев.

Не забывала Бога Розхен, и Бог творил чудеса не один раз в её жизни. Но время быстро бежало, и всё, вроде, некогда было себя ему целиком отдавать: то дети малые, то хозяйство, то проблемы всякие. Молитвенные собрания тогда проводились по домам. Не пропускала их Розхен. Но однажды услышала внутренний голос на собрании. Христос говорил: «Выйди вперёд. Покайся! Подойди к кресту, глянь на Голгофу, как я за Вас страдал! Покайся, и ты будешь спасена».

Но лукавый держал её, приводил аргументы: «Повремени. Урожай уберёшь, к зиме подготовишься – потом». Когда она одна в лесу была, на болоте, или когда в детдом не пошла, в пионеры вступать отказалась, ясность была, уверенность. А здесь сомнения разные появились. Господь три раза звал её: «Покайся!»

Был уже декабрь. И на собрании Господь опять ей говорил: «Если ты сейчас не придёшь, не покаешься, это будет в последний раз, когда я тебя прошу». А в душе уже были сильные призывы к покаянию. Было большое благословение. Казалось, место под ней колеблется.

И Розхен вышла вперёд. Стала на колени и попросила: «Господь, открой мои уста. Наполни их мудростью. Прими меня!» А когда она начала молиться всем сердцем, от всей души, почувствовала, что её вроде от земли, от пола подняло, как бы отключилась от этого мира. Прошла ещё одна неделя, и все сомнения начисто прошли, рассеялись. А потом душа почувствовала себя так хорошо, и ей показалось, что если она останется в прежней жизни, это станет для неё опасно и несправедливо.

Наступило Рождество. Мужа дома не было, он встречал праздник у друзей. А Розхен с детьми сидит. Старшие играют, а маленький на кровати спит. Спокойно так в доме, а душа ищет чего-то. Зовёт куда-то. Пошла Розхен в сарай. Там в одном углу  корова стояла,  а в другом углу сено лежало.

Встала коленями на сено и начала горячо молиться, душу изливать. Все тайны раскрыла, всеми сомнениями поделилась. Стала просить у Господа, чтоб забрал все её сомнения, простил и благословил её. Почувствовала на душе облегчение. Подняла Розхен заплаканные глаза и увидела, как рядом Христос стоит и молится за неё рядышком.     Свободно и сладко стало на душе. Легко, как пушинка, поднялась с колен – нет  уже никого. Тогда побежала к соседям и к родителям, поделиться радостной вестью. О чуде рассказать. Говорить не может, только петь хочется:

 

«О прими, Господь, хваленье,

Что помог мне дать обет,

Совершить своё крещенье

И исполнить Твой завет.

 

У меня одно желанье

В жизни временной земной:

Помнить твёрдо обещанье

«Верной быть Тебе душой!»

 

При первой же возможности с великой радостью приняла она водное крещение. Как дитя радовалась, беспрестанно счастливо молилась. И давала обещание Господу всюду молиться, выполнять его заповеди и всегда быть с ним. О, как счастлива была она, что Бог принял её сердце! Слава Господу за его великую любовь! Он к ней Сына в спасенье послал, послав ей в сердце дух святой. Блаженны омытые кровью Христа у подножья его креста. Аминь! Слава Господу!

Много лет прошло с тех пор, но и сегодня Розхен ещё активнее ходит в церковь, помогает своим пожилым и немощным подругам. Сострадает всем сердцем всем ближним своим и беспрестанно благодарит Христа за спасение и содержательную христианскую жизнь. Она благодарит в молитве Христа и Отца небесного за то, что он её семью благословил. Не прошёл мимо её детей. Они тоже стали верующими. Четыре сыночка и послушная дочка, зять и четыре племянника – все члены церкви.

Слава тебе, Господи, за это...

 

 

 

 

 





<< Назад | Прочтено: 721 | Автор: Шульц Р. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы