Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

                                 Владимир Песоцкий

 

 

 

Блокнот с корабликом

 


 


               Добротный двухэтажный деревянный дом стоял на уже пологом склоне уральской горы, и потому его лицевой цоколь был несколько выше окон, выходящих во двор. Со стороны улицы дом красовался парадным подъездом в несколько ступеней, а от улицы его отделял ухоженный сквер с узорчатым металлическим забором вдоль уличного тротуара и дороги.

          Но это было не теперь. Теперь сквера как такового уже не было, было просто пустое пространство с натоптанными дорожками во все стороны, а металлического забора тем более и след простыл. Говорят, что этот дом раньше принадлежал какому-то уральскому промышленнику средней руки.

         Добровольно или иначе, но теперь этот проходной дом использовался как временное многоквартирное жильё для прибывающих на Урал по вербовке, и это всё на время, пока завербованным не предлагали соответствующую работу и порой далеко не лучшее жильё.

          Парадное дома уже имело несколько перекошенный бледный вид, но зато на входе всегда сидел дежурный в фуражке, с постоянно военным настроением и видом всё знающего нотариуса, что обеспечивало в его понимании порядок входа-выхода, посещений и времени пребывания.

        Довольно регулярно в доме объявлялся санитарный день, и тогда в окнах появлялись простыни, матрасы, подушки, а в коридорах, несмотря на требуемый сквозняк, преобладал пьянящий запах хлористых соединений.

        Вот так вот взять и вычеркнуть такой себе вполне санитарный день из жизни дома категорически запрещалось. Да оно и понятно: контингент здесь постоянно менялся, прибывая со всех концов страны, и каждый привозил что-то своё.

           Многие (но далеко не все) старались сэкономить то скромное, что ещё удавалось сохранить от полученных подъёмных, а сделать это было непросто, потому как жить хоть как-то надо было каждый день, в том числе и в день санитарный. Словом, это было неповторимое, хотя и временное своеобразие. Вот так и мы своей неполной семьёй – мать, я и сестра, младшая  меня на целых пять лет – волей судьбы и ситуации оказались на Урале в этом проходном доме.

          И вот опять как-то непроизвольно произошла эта всё оправдывающая ссылка на судьбу, хотя больше это были вполне реальные обстоятельства сложного, тяжёлого послевоенного времени: разруха, разрозненные семьи, погибшие, потерянные родные и близкие – сорок шестой, сорок седьмой и последующие голодные годы…

         Значительная часть промышленности в военное время была переброшена подальше от фронта на Урал, и вот теперь там не хватало специалистов и рабочих рук. Так и возникла эта самая кампания по вербовке, и люди шли на это, получая хоть какие-то подъёмные, что давало возможность выжить на какое-то время, а потом – будь, что будет. Кому-то удавалось, а кому-то и не очень. Что да – то да, так оно и было.

           Перед тем, как уехать на Урал по вербовке, мы временно остановились у родственников под Николаевом. Там был свой дом, абрикосы, две красивые полноводные реки Ингул и Южный Буг с бычками, просторная степь с сусликами и различными съедобными травами. Хозяин дома дядя Митя работал на судостроительном заводе, а его жена, тётя Валя, была родной сестрой моей матери. Детей у них не было.

           А ещё там перед домом росли две большие акации, они цвели пышными белыми гроздьями, душистыми и со сладковатым привкусом. На углу дома подрастал молодой клён с красивыми резными листьями. И вот как-то быстро наступила осень, погода была дождливой, и наш клён в числе первых, очевидно, по молодости, печально стал ронять свою узорчатую золотистую листву.

           Нам тогда было действительно трудно в большой семье, где работал только один человек, но как-то было босоного терпимо рядом с повседневной природой, и потому категорически не хотелось куда-либо уезжать.

           Только детские обострённые восприятия, обусловленные тем сложным временем, могли так прочно сохраниться где-то в отдельном уголке детской памяти, очевидно, в «сжатом» виде, чтобы уже потом всё же отозваться в простых, зачем-то необходимых юношеских стихах. Я их немного помню и сейчас:        

         

                    Вот и осень в сад к нам заглянула,

                    Прошлась и золотом осыпала его,

                    Журавлиную песнь затянула,

                    Затуманила наше окно.

                                 Уезжаем сентябрьской ночью,

                                 Гонимы судьбой и людьми,

                                 Помахай мне последним листочком,

                                 Оголённой кленовой ветви …

 

         Не зря говорят, что юношеские стихи – самые простые, искренние и больше для себя. К слову сказать, поэзия – это, очевидно, тоже первичный способ «сжатия» информации, продиктованный жизненной необходимостью  оптимизации знаний и чувств для их более надёжной сохранности. И действительно, ведь стихи лучше запоминаются, чем обычный текст!

         Каким образом всё это соотносится с понятием «судьба», попробуем определиться немного позже, а пока вернёмся к нашему двухэтажному деревянному дому на пологом склоне уральской горы…

 

 

         На той же стороне улицы, где стоял наш деревянный дом, возвышалось трёхэтажное здание местного угольного треста с солидной вывеской, колоннами, флагами, плакатами и доской почёта.

       Ухоженный скверик возле здания треста с серебристыми ёлочками и скамейками был огорожен красивым металлическим забором, возможно, когда-то принадлежавшим нашему деревянному дому. В этом месте улица делала крутой поворот вниз, и это уже была центральная улица небольшого уральского городка. А между нашим деревянным домом и зданием треста был проулок, который тянулся куда-то вверх к рабочим баракам.

         Но самым ценным, на наш взгляд, элементом здания угольного треста было то, что в этом здании была собственная трестовская столовая.

      С тыльной стороны, во дворе здания треста располагались несколько небольших хозяйственных построек, там же находился и сторож. Попасть во двор можно было только через ворота, которые открывал и закрывал сторож лично сам.

       Почти напротив этих самых ворот, через дорогу проулка, было небольшое приземистое здание, которое все называли «Водокачка». Там постоянно что-то ломалось. Недавно возле «Водокачки» отгрузили несколько огромных «катушек» с кабелем в блестящей резиновой оплётке.

         А в открытом всем ветрам заднем дворе нашего деревянного проходного дома на удивление остался нетронутым крепко сколоченный, высокий деревянный сарай. Наверняка на зимний период его решили не трогать, отложили вопрос его использования до более тёплого времени года. А пока двери и единственное окно сарая были надёжно заколочены досками.

          Однажды, незаметно и потихоньку обследуя территорию вокруг сарая, я обнаружил сбоку возле самой земли хорошо засыпанный лаз. Возможно, такой лаз использовали бывшие хозяева на случай содержания в сарае птицы или собак. Лаз был мной потихоньку аккуратно расчищен, были продуманы меры по его маскировке и надёжному укрытию.

         Самое интересное было внутри сарая. Внутри он был как бы двухэтажным. В качестве второго этажа был, по всей видимости, сеновал. Туда можно было подняться по чудом сохранившейся приставной деревянной лестнице. В сарае было темно, и только наверху, на просторной площадке сеновала с деревянным полом было застеклённое окно, защищённое от дождя небольшим козырьком.

         В дальнем углу сеновала была настоящая свалка запылённого и покрытого приличной паутиной тряпья, старых досок и прочего пока непонятного хлама. Более близкое знакомство с внутренним миром этого добротного сарая кардинально изменило моё так называемое «счастливое детство».

         Фактически я потихоньку переселился в этот самый сарай. В центре сеновала и ближе к окошку из досок, кусков старых ковровых дорожек и другого тряпья я соорудил довольно просторный и вполне утеплённый шалаш. 

         Больше всего я опасался пожара и на всякий случай проработал несколько вариантов экстренней эвакуации, в том числе возможности спрыгнуть со стороны менее высокой задней стенки сарая, потому что это был всё же склон горы.

         Но самое интересное было впереди. В разобранной мной свалке я, к немалому своему удивлению, обнаружил аккуратно накрытую кучу книг и стопку журналов «Крокодил». Очевидно, бывший хозяин дома, опасаясь окончательного вандализма, успел спрятать часть своей скромной библиотеки в надежде на её сохранность, возможно, «на потом», или хотя бы  на чьи-то добрые руки.

         Получается, что в моём лице бывший хозяин сарая как раз и не ошибся. Я осторожно почистил все книги и все журналы от пыли и аккуратно сложил их возле шалаша, бегло читая названия книг и их авторов, мысленно представляя себя в том неизведанном мире, который подарит мне эта теперь пока ещё моя небольшая библиотека.

          Передо мной открывался большой неведомый мир, а моими наставниками и проводниками были такие великие люди, как Чехов, Бунин, Гоголь, Толстой, Джек Лондон, Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Новиков-Прибой и другие авторы «моей» случайной скромной библиотеки.  Временно, но по жизни это были в какой-то мере мои школьные учителя..

 

          В школу мы почти не ходили, да оно понятно и в какой-то мере оправдано, потому как «пустое брюхо к учению глухо». А у меня здесь была полная свобода, правда, света немного маловато, весьма прохладно, да и часто спать хотелось потому, очевидно, что для поддержания температуры тела надо было немного лучше питаться. Словом, это была уже моя независимая страна в отдельно взятом сарае.

            Читалось много, но не всегда понятно и потому не всё и не до конца, отрывками и просто перелистыванием в силу простого невосприятия. Помню, что действительно увлечённо с утра и до темноты были прочитаны:  Бажов «Каменный цветок», «Хозяйка медной горы», Даниэль Дефо «Робинзон Крузо», Войнич «Овод», Джек Лондон «Зов предков», Стефан Цвейг «Подвиг Магеллана», Вальтер Скотт «Айвенго», Катаев «Белеет парус одинокий», Новиков-Прибой «Капитан первого ранга», «Морские рассказы» и ряд других потрясших меня книг.

           Похоже, предыдущий хозяин был самозабвенно увлечён литературой и не придерживался какой-либо системы в приобретении книг, потому в его библиотеке оказались в том числе и самые последние издания своего времени, чем и определилось такое разнообразие.

            Но вот, наконец, дело доходит до отложенной и немного повреждённой книги без обложки. Почистил, полистал – одни стихотворения. Наугад открываю и читаю:

 

                     «Куда летишь? К каким пристанешь берегам,

                      Корабль, несущий по волнам

                      Судьбы великого народа?

                      Что ждёт тебя? Покой иль бурей непогода?

                      Погибнешь иль прейдёшь со славою к векам…»

 

                                                            П.А. Вяземский, «К кораблю», 1819 г.

 

          Что-то из ранее здесь, на сеновале прочитанного, особенно из морских рассказов, отозвалось и сопоставилось с окружающей обстановкой.

            Внимательно прочитал стихотворение ещё раз и до конца. Для меня тогда не всё было понятно, но в какой-то момент мне подумалось, что мой сарай – это тоже как бы «корабль». И этот «корабль» несётся по волнам, правда, непонятно каким, куда и как долго, а я – на капитанском мостике в виде сеновала, и чем всё это кончится: «Погибнешь иль прейдёшь со славою к векам … »?

              Книгу в раскрытом виде я аккуратно и бережно устроил возле шалаша и сверху положил чистую дощечку. Темнело, и день заканчивался в раздумьях, убеждениях и спорах с самим собой, потому как рядом никого больше не было, и я иногда говорил вслух, утвердительно размахивая руками. Ничего странного и особенного в этом нет и, как утверждал Эммануил Кант, «думать – разговаривать с самим собой». 

          Сформированное и уже почти убеждённое корабельное воображение требовало реализации. Вначале решил соорудить хотя бы простой флюгер, но понял, что этого делать категорически нельзя – иначе с улицы поймут, что в сарае кто-то живёт. Что касается определения направления ветра, то тут было всё достаточно просто. Самым понятным и ожидаемым ветром был точно восточный ветер, потому что он дул со двора угольного треста, где находилась кухня столовой.

          На корабле должны быть какие-то приборы. В угловом хламе сеновала нашлись простенькие часы - ходики с маятником и гирей, которую надо было регулярно подтягивать. На помятой фигурной лицевой части часов был изображён фрагмент картины Шишкина «Утро в сосновом лесу».

          Все мои попытки запустить несложный часовой механизм (в том числе добавлением «груза») не увенчались успехом. Тогда я просто устроил часы на стропилах поближе к окошку. Зато эти часы два раза в сутки показывали абсолютно точное время. Осталось только определить, куда именно лучше поставить стрелки, чтобы они напоминали о неизбежно обязательном.

         Стропила с двух сторон окошка и ниже его я соединил доской с помощью верёвок, используя принцип морского узла: легко завязывается, трудно развязывается.

        Крестовину из двух связанных палок я прикрепил к доске непосредственно возле окошка и, держась за концы палок, представлял себя капитаном на мостике за штурвалом. А за окном, в повседневном житейском океане, иногда происходили события совсем не хуже знаменитых пиратских налётов.

 

         Дело в том, что регулярно во двор угольного треста заезжала старенькая полуторка с продуктами для трестовской столовой. Проулок между деревянным домом и зданием угольного треста был не очень широким, довольно крутым и скользким. Водителю полуторки некогда было смотреть по сторонам – надо было сходу аккуратно заехать в открытые сторожем металлические ворота, благо они были достаточно широкие, чтобы не промазать.

         Всё это было хорошо изучено местной братвой, происходящей в основном со стороны рабочих бараков. Кстати, иногда я слышал о каком-то там «болгарском» бараке. Но это было до поры до времени малозначимым.

           Так вот, частенько несколько пацанов, притаившись за «Водокачкой», в нужный момент молниеносно налетали на полуторку со стороны заднего не очень высокого борта. Хватали из ящиков всё, что успевали: свёклу, морковь, капусту, картошку... На ходу прятали всё за пазуху и по карманам и также быстро с обратной стороны «Водокачки» исчезали в сторону своих рабочих бараков, а там – ищи - свищи, почти как на карибских просторах!

            Понятно, что это кому-то не нравилось, и поэтому сторож со двора угольного треста заранее открывал свои металлические ворота и сам выходил на дорогу злополучного проулка, перекрывая возможность этого откровенного грабежа. И действительно, налёты и грабежи на время прекратились.

          Но вот однажды, находясь за штурвалом своего «корабля» и наблюдая за «океаном» в пространстве от сарая до заднего двора треста, уверенно носом держа курс по зовущим приятным запахам со стороны трестовской кухни, довелось мне стать свидетелем события, которое стало надолго значимым, в том числе и лично для меня.

 

           А было так: за недавно привезенными «катушками» с новым кабелем, что находились ближе к дороге и ниже трестовских ворот, притаился худощавый парнишка, очевидно, в ожидании полуторки. Сторож открыл ворота, внимательно осмотрел пристальным взглядом всё пространство злополучного проулка и, поверив в полную безопасность, остался у своих ворот.

         Появилась полуторка, и когда она поравнялась с кабельными «катушками», парнишка выскочил из своего укрытия, ловко зацепился за задний борт полуторки, схватил головку капусты, скинул её на обочину, спрыгнул, подхватил достаточно крупный кочан и побежал обратно туда, откуда он так удачно совершил свой почти удачный налёт.

          Однако сторож всё же заметил потерю и, размахивая руками, кинулся по дороге проулка к этим самым «катушкам». Парнишка понял возникшую опасность, бросил капусту в снег и с тыльной стороны «Водокачки» стремглав устремился в сторону спасительных рабочих бараков.

         Сторож понял, что он оказался не с той стороны «Водокачки» и, продолжая ругаться, вернулся к своим воротам и привычным манёвром закрыл их.

         Событие произошло, но ещё не состоялось окончательно. Капуста лежала в снегу, я её отчётливо видел. А что, если её видел ещё кто-то..? Надо было действовать, и я не очень быстро, но всё же успел спуститься и забрать  капустину к себе на свой «корабль». Запыхавшись, в ожидании дальнейших событий я занял свой пост за штурвалом возле окошка.

          И вот, наконец, осторожно, оглядываясь по сторонам, появился и сам налётчик. Особо не задумываясь, я скатился вниз и побежал к нему навстречу:

          – Не ищи, она у меня, сам забери её, – на ходу не очень громко крикнул я застывшему на месте испуганному пареньку.

         – Так это ты стырил её! Где она? А ну, отдавай! – в глазах его появились слёзы, и неожиданно он кинулся на меня и схватил меня за грудки.

           – Да нет, я просто перепрятал её!

         Он был немного выше меня, но худощавый, и мы с ним покатились по снегу. Из здания «Водокачки» вышла крупная женщина в промасленной телогрейке, спешно наброшенной на плечи:

          – Эй вы, сорванцы, что вы там не поделили? Вот я вас сейчас, а ну, быстро разбежались!

          И мы побежали. Парнишка бежал за мной, а я всё время махал ему рукой. Он смело следовал за мной с твёрдой убеждённостью в праве хозяина  своей добычи. Не сразу, но мы с ним оказались на сеновале моего «корабля».

          Капусту он увидел сразу, она и была на виду. Схватил её, обеими руками прижал к груди, и только потом внимательно огляделся вокруг. Я молча стоял у окошка.

          Неожиданно у меня появились сомнения и даже в какой-то мере  опасения. А может быть, не надо было с ним связываться и отдавать ему эту самую капусту, разве она была бы мне лишней? Почему этот вариант не определился в моём сознании? И вообще: зачем я его сюда притащил, ведь всё же это было моей, какой ни какой, а тайной…

        Но вот как раз тайной почему-то всегда хочется с кем-нибудь поделиться. Видно, действительно – слабые имеют свойство колонизироваться, то есть собираться вместе, а в данном случае и материальный повод для этого появился в виде крупной белокочанной капустины.

          Тем временем он, отдышавшись, придерживая капусту одной рукой, осторожно подошёл к книжной стопке, потрогал её рукой, наклонился и с явным любопытством полистал журнал «Крокодил». Похоже, он был не из робкого десятка.

          Как-то успокоившись, он вернул капусту на её прежнее место, а это как раз и была книга стихов без обложки, накрытая чистой дощечкой. Потом он деловито достал из кармана небольшой складной перочинный ножик. Между прочим, такой ножичек был тогда мечтой любого пацана.

         Хрустнула капуста, он аккуратно отрезал небольшой кусок и молча протянул его мне. Капуста была действительно белокочанная, немного как бы приплюснутая, но необычайно сочная и неповторимо вкусная. Именно с того момента и, пожалуй, навсегда я обрёл уважение к белокочанной капусте в любых её видах. Мы жадно и молча съели почти треть капусты. Остановившись, мы молча и как-то вопросительно смотрели друг на друга.

          Что же дальше? А дальше мы просто познакомились. Его звали Толик, он жил с матерью и сестрой в том самом рабочем бараке, который местные называли «болгарским» бараком. Дело в том, что там действительно жили две болгарские семьи, завербованные где-то в Одесской или в Николаевской области. Отец Толика недавно погиб при аварии на шахте, мать по этому случаю устроили уборщицей в этом самом угольном тресте.

          Остаток капусты Толик аккуратно завернул – очевидно, для сестры и матери. Правда, при этом он вопросительно посмотрел на меня. Я согласительно кивнул.

         Теперь он был постоянным гостем на моём «корабле». Ему здесь нравилось всё. Нравились книги просто потому, что они есть и их можно потрогать, но больше всего он любил рассматривать журналы «Крокодил».

           Иногда он просил меня почитать вслух и действительно внимательно слушал, особенно по части морской тематики. Чтение вслух у меня получалось плохо, к тому же он часто перебивал меня, и ему нравилось, что я не могу прямо ответить на его «умные» вопросы. Тогда он спокойно, с чувством собственного достоинства переключался на журналы «Крокодил».

          Однажды я решил пояснить ему, почему этот сарай стал для меня своеобразным «кораблём» с якобы капитанским мостиком, приборами и штурвалом. С выражением, в меру своего понимания и восторга, я прочитал ему стихотворение поэта и князя П.А. Вяземского «К кораблю».

          Как ни странно, это его серьёзно впечатлило и, похоже, даже взволновало. Возможно, это я так «красиво» читал и махал руками. Но и здесь он не без удовольствия «поймал» меня со своим «умным» вопросом. Дело в том, что в стихотворении были такие строки:

 

                       « … где Бельт полнощный,

                            Дивясь, зрел новый град,

                            возникший средь чудес?»

 

          Вот Толик со своей детской  наивной улыбкой и спрашивает:

          – А кто такой Бельт?

         Откуда я мог знать, кто такой Бельт, если со школой в то время мы дружили не очень! Уже значительно потом оказалось, что Бельт (Great Belt) – это один из скандинавских проливов, соединяющих Балтийское и Северное моря.

          И всё же с этого момента он полноценно и увлечённо пополнил экипаж теперь уже нашего с ним «корабля». А реализация воображения стала нашим каждодневным смыслом.

         В сарае темнело быстро, и мы, забравшись в шалаш, где вдвоём было немного теплее, единодушно, хотя и наивно мечтали уже в темноте. «В тёмное время хорошо видно светлых людей» – Эрих Мария Ремарк.

 

            Понятно, что наше воображение было результатом приличного недостатка со всех сторон, в том числе и знаний, но мы верили и по-детски доверяли своему воображению. Мы плохо понимали, что нас ждёт в будущем, потому что у нас было только простое «сейчас» и надежда на мнимую удачу, которая звала, и потому нам уже нельзя было  останавливаться.

          Решение было неизбежным, единодушными и обоюдно решительным: надо собираться в дорогу на юг к тёплому морю, тем более что где-то там у нас были близкие родственники. В ответ на мои сомнения Толик успокаивал:

         – Да ты не бойся – сперва поступим в Ремеслуху (ремесленное училище) или в ФЗО (фабрично-заводское обучение), там всех берут, малолетних тоже, поживём в общаге, поработаем, а потом – в мореходку!

          Договорились дождаться более тёплой погоды, а пока надо было тщательно продумать маршрут и по возможности запастись одеждой и продуктами. Ради того, чтобы точнее определиться с маршрутом, мы стали как-никак посещать школу. Несколько раз прошлись возле местной железнодорожной станции.

            А вот с продовольствием получалось совсем неважно: несколько сухарей и морковок, да ещё нашлась помятая солдатская фляга для воды.

          Но куда более важным был вопрос – как быть с родителями? Мама Толика работала уборщицей в тресте, а там была спасительная столовая, но всё же надо было прокормить Толика и его сестрёнку.

           Мою сестрёнку удалось устроить в детдом, а моя мама допоздна работала в больнице на другом конце города, и потому возвращаться вечером домой было крайне опасно: процветал бандитизм.

           В этой ситуации мы с Толиком оправдывали своё решение тем, что мы уже достаточно взрослые и нам пора думать о самостоятельной жизни, чтобы не быть нахлебниками у родителей в столь трудное время. 

           В общем, мы подготовили матерям записки, где написали, чтобы они не волновались, что нас двое, что мы едем к родственникам на юг, устроимся и всех заберём. Записки решено было оставить дома в самый последний момент перед отъездом.

           Хорошо помню, что главное в нашем плане было добраться до станции «Знаменка». Оттуда идёт прямой поезд на Николаев, Одесса рядом, а там уже как-нибудь разберёмся...

 

           Как мы добирались до «Знаменки» – сложно даже описать. На вокзалах тогда людей всегда было много, и мы старались держаться поближе к толпе, к людям, придерживались взрослых, чтобы быть незаметными для дежурных и милиции. Для того времени мы не были исключением, и в основном нас люди понимали и иногда просто жалели. Не всегда, конечно, получалось, иногда приходилось прятаться и отсиживаться.

          К слову сказать, Толик в дороге оказался намного проворнее и практичнее меня. Не зря говорят: «Умный товарищ – половина дороги». Однажды Толик умудрился обменять нашу помятую солдатскую флягу, правда, вместе с водой, на кусок хлеба. На наш взгляд, это был удачный обмен.

          И вот мы усталые, полусонные, голодные, но окрылённые, наконец, добрались до желаемого: мы на вокзале станции «Знаменка». Чем труднее был путь, тем радостней будет победа!

         В ожидании поезда мы с Толиком стоим в самом конце перрона. Людей много, и мы рассчитываем попасть в последний вагон вместе с чемоданами, мешками и узлами, делая вид, что мы свои и просто помогаем. Главное – попасть в вагон, а там, пока состав стоит, возле кого-то на время пристроиться. А потом ещё можно переходить из вагона в вагон.

         Мы стоим на самом краешке перрона. Дальше перрон обрывается,   вниз идут несколько кирпичных ступенек, и чуть дальше стоит невысокое здание красного кирпича с окном в центре стены.

         С двух сторон от окна торчат две небольшие трубы с кранами. Над трубой с левой стороны от окна крупными буквами написано «ХОЛ», над трубой с правой стороны от окна тоже крупными буквами написано «ГОР».

         От трубы «ГОР» исходит почти видимое тепло, потому что, очевидно, из-за плохо закрытого крана с деревянной ручкой из трубы капают горячие капли воды, сопровождаемые паром. Капли падают в кем-то оставленную жестянку и призывным стуком отзываются в сознании. Значит, в этой жестянке есть горячая вода!

          Мы оба смотрим туда, где написано «ГОР». Очень хотелось горячего, да хотя бы просто горячей воды. Поезд должен вот-вот подойти. И тут неожиданно я не выдерживаю:

          – Я быстро, Толик, постой, я сейчас!

         Я быстро сбежал вниз, взял жестянку и зачем-то вылил из неё воду, очевидно, мне показалось, что она не очень чистая. Просто я решил заново набрать горячей воды. В окне показалась сердитая тётя. Я завозился с краном, к тому же банка была горячей, и я держал её через рукав.

         В это время раздался хриплый гудок паровоза, застучали колёса. Придерживая банку с горячей водой, я запрыгал по ступенькам вверх на перрон, туда, где должен стоять Толик, но Толика почему-то на месте не было.

          Навстречу бежали люди и что-то кричали. Возле последнего вагона образовалась притихшая толпа, все смотрели вниз. Я подбежал и тоже посмотрел вниз. Внизу на рельсах было распростёртое тело Толика...

 

           Звякнула, упав на перрон, жестянка с горячей водой. Всё – люди на перроне, вагоны, вокзал – перевернулось наоборот и куда-то поплыло. Я молча осел, рухнул навзничь и потерял сознание. Что происходило дальше и как долго – ничего не помню, ничего не понимал и даже не чувствовал.

          Но вот что-то назойливо слепило мне глаза, и я с трудом поневоле приоткрыл один глаз. С высокого потолка мне прямо в лицо светила яркая лампочка.

        Затуманенным взглядом огляделся. Свернувшись калачиком, я лежу на какой-то тахте, укрытый серым одеялом. Просторная комната. Возле тахты – тумбочка. Возле окна – письменный стол с настольной лампой. За окном темно, но видно слабо освещённый перрон. Возле стенки напротив – ещё одна тумбочка, на ней стоит электроплитка с носатым чайником и стеклянной банкой с заваркой.  

          За письменным столом сидит молодой дядя милиционер без фуражки и приветливо улыбается. Ничего не понимая, я закрыл глаза, потянулся, немного отодвинул одеяло, открыл глаза, и сел, свесив ноги.

 

          – Ну вот, мы хорошенько отоспались, пора немного подкрепиться.

         Молча следил, как дядя милиционер деловито налил из чайника в стакан с подстаканником горячей воды, добавил заварки, опустил в стакан два кусочка сахара, помешал ложечкой и поставил стакан на тумбочку возле меня. Потом он достал из своего стола настоящую белую городскую булочку, аккуратно разломал её пополам и положил на тумбочку возле стакана.

         Во рту пересохло, очень хотелось пить, и я потянулся к стакану. Несколько горячих глотков. Тепло медленно расходится по застывшему телу. Отщипнул булочку.

           – Да ты ешь, не стесняйся!

           – А где Толик?

          – Получается, что это твой дружок? – дядя милиционер больше не улыбался, лицо его стало более строгим. – Нет больше твоего дружка. Что случилось – то случилось, но давай мы во всём спокойно разберёмся.

          Голова закружилась, некоторое время я сидел молча опустив голову, перед глазами было бледное лицо Толика, жадно смотревшего, как я набираю в жестянку живительную горячую воду. Как он оказался на рельсах? Возможно, его, ослабленного дорогой, просто затянуло ветром, потому что он близко стоял и отвлёкся, глядя на меня, или просто закружилась голова, и он упал, а ведь в дороге он вроде был крепче и выносливей меня. Значит, на его месте мог оказаться и я.

         Кушать больше не хотелось, и я попросил ещё чая. Пока я медленно впитывал тепло от сладкого горячего чая, дядя милиционер расспрашивал меня, и я ему рассказывал всё, как оно есть. Не знаю почему, но я ему доверял.

         Дядя милиционер подсел ко мне на тахту и молча обнял меня. Я поневоле прижался к его плечу и тихонько заплакал. Очень жалко было Толика, а без него я себя теперь как-то плохо представлял.

        – Ну что, старик, как будем дальше поступать? – голос дяди милиционера уже был более бодрым. – Родителям Толика мы, конечно, сообщим. Отправлять тебя обратно одного нельзя, потеряешься. Сопровождать тебя у нас некому, итак людей маловато.

           Немного подумав, он смело и решительно предложил:

          – Вот что... Ты хотел в Николаев, там у тебя родственники. Давай я тебя поездом отправлю в Николаев, там тебя встретят, и всё определится.

         Так оно и получилось. В Николаеве меня действительно встретили: сердитый пожилой милиционер и совершенно мне незнакомая тётя. Таким образом я оказался в николаевском детприёмнике, где определяли дальнейшую судьбу таких как я и мне подобных.

         Сижу в коридоре перед дверью со строгой табличкой «Директор». Передо мной туда уже зашёл один паренёк. На противоположной стенке висит большая географическая карта, на ней – два цветных полушария земли. Прямо по голубому простору океана тянется длинная пунктирная линия. Подхожу ближе, над пунктирной линией мелким шрифтом написано: Путь Магеллана.

         Вот, наконец, и меня приглашают. Возле окна – стол. За столом сидят две женщины. Солнечный свет от окна светит мимо них прямо мне в лицо, поэтому я плохо вижу сидящих за столом.  

          Мне задают вопросы, я сочиняю ответы, путаюсь, чувствую раздражение женщин, но я им просто не доверяю, сам не знаю почему. А потом меня и ещё нескольких ребят подстригли машинкой наголо и немного переодели. Но всё же я умудрился сохранить свой любимый картуз, который выручал меня везде и в любую погоду.

          Нас повели через большой двор детприёмника. Кругом был высокий каменный забор, наверху которого противно блестели острые битые стёкла. Прошли мимо закрытых высоких металлических ворот. В самом дальнем углу двора находился приземистый одноэтажный карантинный домик. Это и было нашим жильём на какое-то карантинное время. Что будет дальше – неизвестно.

           В домике вдоль одной стены прямо на полу были разложены тёмные матрасы и такие же одеяла. В углу стоял стул, на нём разместился бачок с водой, с краном и кружкой на цепочке. Я быстро устроился в самом дальнем  углу, потому что очень хотелось спать.

          Нас было человек пять или шесть. По утрам всех выводили на прогулку и проветривали помещение. Мы стояли у стены возле окон домика, с удовольствием подставляя свои бледные лица тёплому утреннему уже весеннему солнышку.

          Ребята были разного возраста: были такие, как я, но были и моложе.  Мне постоянно хотелось спать. Остальные как-то больше кучковались, и был у них вроде как бы старший. Это был мальчик немного выше ростом, примерно как Толик: худощавый, смуглое спокойное лицо, тёмные пристально внимательные глаза. Он был задумчивый и не очень разговорчивый. Впечатление было, что он обо всех и обо всём был хорошо осведомлён, к нему я тоже относился доверительно.

         Вначале мне показалось, но потом, притворившись спящим, я отчётливо услышал, что готовится побег. Как, каким образом при таком опасном и практически непроходимом заборе и металлических воротах, да, собственно, куда и зачем?

 

            И всё же побег состоялся.

          Снаружи домик закрывался на массивный засов без замка. Окна закрыты. Но на прогулке ребята умудрились как-то незаметно подковырять форточку. Глубокой ночью меня растолкали, я с трудом проснулся, вначале не хотелось куда-либо уходить, но потом всё же пошёл со всеми и как все.

          Как-то удалось открыть форточку, и самый маленький пролез через неё. Потом он тихонько отодвинул засов, и мы были во дворе. Было очень темно, небо было звёздным, но уже был близок рассвет. А дальше старший с напарником подошли к железным воротам, присели и легко снизу оттянули угол ворот. Образовалась довольно приличная щель. Щель закрепили кирпичом, подставленным в самом верху.

          Для бледнолицей команды проскользнуть в такую щель было делом быстрым и не сложным. Кирпич осторожно и бесшумно удалось убрать, и мы побежали. Куда мы бежали, я абсолютно не ориентировался. Впереди легко и уверенно с небольшими перерывами на отдых был, естественно, старший мальчик.

          Уже заметно светлело. Вся компания остановилась возле небольшой церквушки, а дальше вниз шла широкая ухоженная улица. Старший легко взял меня за плечи, повернул лицом в сторону этой улицы:

          – Это центральная улица «Советская», иди по ней до самого конца, там будет Ингульский мост, после моста иди прямо и нигде не сворачивай. Дойдёшь до перекрёстка, там стоит «Наташа с виноградом», повернёшь направо, а там уже сам разберёшься. Всё, иди уже!

            Я оглянулся. Все молча стояли, поёживаясь от утренней прохлады.

            – А вы куда?

            – А мы по Херсонской, – он уверенно кивнул головой куда-то в сторону.

             Зашагал я как-то неуверенно, возможно, поэтому он окликнул меня и подошёл поближе:

          – Подожди и слушай ко мне: ты иди тихо, увидишь подозрительных людей – быстренько сворачивай в любой двор и там отсидись. Да, и вот – возьми... – он мельком оглянулся назад, а потом протянул мне руку, в которой был бумажный рубль: – Спрячь,  пригодится!

 

               Это была полная и малообъяснимая тогда неожиданность, о которой потом я часто вспоминал, и думалось: кому и как бы вернуть эту бесценность, в которой был фактически духовный, жизненный смысл от малолетнего паренька? Возможно, это был его единственный капитал, и что его ждало впереди?

                 Спрятав драгоценный бумажный рубль в своём надёжном картузе, я оглянулся. Никого уже не было, они растворились в утренней полутьме где-то за церквушкой. 

                Утро наступало уверенно и неотвратимо. Я шёл по улице не спеша, с оглядкой, прохожих было ещё мало. Впереди увидел группу мужчин – похоже, патруль. Быстро свернул во двор.

              Двор был какой-то мрачный, с одной стороны возвышалось нагромождение из деревянных магазинных ящиков, рядом была какая-то пристройка типа летней кухоньки. Я устроился на ящике возле пристройки и внимательно наблюдал за входом во двор. Никого нет, только солнышко уже заметно и с любопытством заглядывало во двор, становилось теплее, и я незаметно уснул.

               Скрипнула и стукнула неказистая дверь кухонной пристройки, я вздрогнул. На пороге стояла пожилая женщина. Как-то неловко под мышкой она прижимала рукой курицу, а в другой руке держала большой кухонный нож. Она увидела меня, и на лице её появилась вопросительная улыбка:

 

               – Молодой человек, я вижу, вы таки поможете бабушке Розе справиться с этой птицей! Руки у меня уже совсем ослабли. И потом, я Вам честно скажу, мне её немного жалко...

                 Я утвердительно по-мужски закивал головой и уверенно взялся за нож.

               Брызнула кровь на белые куриные перья. Что-то резко отозвалось в недавней памяти. Голова закружилась, и я тихонько присел на свой ящик. Очевидно, на какое-то небольшое время я потерял сознание.

              Очнулся оттого, что баба Роза легонько трепала меня по щеке. Бездыханная курица лежала в тазике. Баба Роза облегчённо заулыбалась:

                – Вэй из мир! Это ж надо, такое счастье с утра для бабы Розы – и  курица, и стриженый мальчик, правда, оба такие худенькие... Молодой человек, скажи мне честно, ты когда-нибудь кушаешь? – Помолчав и печально кивая заметно поседевшей головой, она тихо добавила:

               – Отвечать не надо, щоб опять не упал. Лучше садись сюда...

             Она усадила меня на низкий стульчик возле двери, вынесла табуретку, поставила на неё тарелку и ложку. Я сидел молча и послушно.                

             Женщина торжественно появилась с небольшой, очевидно, горячей кастрюлькой с ручкой, держа её через фартук.

            – Баба Роза живёт одна и потому много не варит, но зато как вкусно она готовит! Я думаю, Вам понравится!

 

             Она наполнила мою тарелку прямо из кастрюльки с ручкой. Это был суп с домашней лапшой, с кружочками морковки и ещё чем-то. Зовущий аромат заполнил всё моё сознание.

               Вначале я просто попробовал, а потом жадно навалился, чтобы не упустить, не уронить ни единой капли. С каждой ложкой животворная сила волной расходилась по всему телу. Тарелка быстро пустела.

                 Баба Роза захлюпала носом, аккуратно уголком фартука вытирала глаза. Добавив в мою тарелку остатки супа из кастрюльки, она меня тихонько спрашивала, и я отвечал, говорил всё как есть, не знаю почему, но я ей полностью доверял.

             – Шлемазлы вы мои... – сокрушённо кивала она головой. – И какое херцале надо иметь, чтобы такое пережить?

             Немного помолчав, она, уже спокойно рассматривая меня, отметила:

            – Ну, вот и щёчки у нас порозовели, совсем другой и таки вполне приличный вид.

            А солнце уже поднялось и спешно заполняло двор своим тёплым весенним  светом.

         – Я тебе так скажу: как ты надумал, так и поступай, не сворачивай, а не получится – приходи, спросишь бабу Розу, меня здесь все знают, скромно, но место тебе найдём. Еврейское счастье не бывает очень большим.

 

          Откуда во мне вдруг взялось столько энергии и уверенности в самом себе? Это и суп с домашней лапшой, и такие простые, понятные и тёплые слова бабы Розы. Никто меня так не учил, но я встал, поклонился и тихо сказал малопривычное для меня слово: «Спасибо!». Баба Роза кивнула, улыбнулась и молча принялась убирать со «стола» уже абсолютно чистую тарелку с ложкой.

        Людей на улице было уже много, и это облегчало мой путь, утверждённый бабой Розой. Вскоре на другой стороне улицы через дорогу я увидел броскую вывеску крупными буквами – «КНИГИ». Вновь сработала ближняя память, не мог я спокойно пройти мимо такой вывески.

         Пренебрегая опасностью, вместе со всеми перешёл улицу в положенном для этого месте и приблизился к магазину. Возле магазина прямо на улице был установлен раскладной стол, и молодая продавщица аккуратно и любовно поправляла свой товар: книги, тетради, ручки, карандаши.

          На краю стола лежали ровно разложенные блокноты. Я остановился как вкопанный: моё внимание привлёк небольшой блокнот светло-серого цвета. Блокнот был как бы немного пухлый. В левом верхнем углу блокнота был круг с отчётливым золотистым тиснением, изображавшим стремительный кораблик с надутыми парусами.

           Моя рука потянулась сама собой, и я бережно взял блокнот. Внутри блокнот был в клеточку и с алфавитным указателем. С обратной стороны блокнота внизу было оттиснено небольшими буквами: «Цена 98 коп.»

           – А ну, положи на место, знаю я вас! – продавщица решительно потянулась за блокнотом.

         Я быстро снял свой картуз, достал помятый бумажный рубль и  уверенно протянул его продавщице, не выпуская блокнот с корабликом из своих рук. Мне казалось, что я уже на золотистом кораблике с полными парусами, в которых были и попутный ветер, и детская мечта и надежда.

           Продавщица подозрительно рассматривала мой помятый рубль, а я без всякого сомнения уверенно зашагал дальше вместе с корабликом и как бы уже и под парусами.

            – Возьми сдачу, – негромко  сказала продавщица мне вслед.

           На сдачу было две копейки. За две копейки тогда можно было купить две коробки спичек или два стакана газировки без сиропа. Но это была малозначимая потеря по сравнению с той духовной и в какой-то мере оправдательной силой, какую я приобрёл на своём пути с ощущением попутного ветра в золотистых парусах кораблика.

           Вот и Ингульский мост и зовущий водный простор в месте слияния двух рек: Ингула и Южного Буга. Лёгкая прозрачная с голубизной речная волна в отражениях солнечных бликов и уверенные рыбаки с удочками вселяли надежду.  

             Дальше дорога идёт мимо военного городка и, наконец, – вот она, ожидаемая развилка! И действительно, на небольшом постаменте стоит статуя молодой приветливой женщины с корзиной, полной винограда. Это и есть «Наташа с виноградом», именно так определили в народе её статус и имя.

           Потом, через много лет, мне довелось посетить родные места, но уже не со стороны Николаева, а со стороны Вознесенска. Я попросил таксиста повернуть налево возле «Наташи с виноградом». Таксист молча и вполне понимающе кивнул головой, но когда мы подъехали к нужной развилке, оказалось, что на месте «Наташи с виноградом» был просто заброшенный придорожный участок. Выполнив левый поворот на развилке, таксист понимающе сказал:

            – Видно, давненько Вы не были в наших краях...

 

          Это будет потом, а пока простое, улыбчивое лицо «Наташи с виноградом» с полной корзиной южного солнца было обращено в сторону города, поневоле и я оглянулся: всё уже было позади. Рядом с постаментом была небольшая клумба, и на ней приветливо улыбались уже частично распустившиеся фиолетовые «петушки». 

         Дальше были знакомые улицы, а вот и широкая балка, железнодорожная насыпь со вздыбленным и искорёженным бомбёжкой железнодорожным мостом, и добротный дом на самом краю балки:  аккуратно побеленный немного с синевой высокий фронтон и крыша под красной черепицей. В палисаднике, огороженном невысоким, уже немного мшистым забором из ракушечника, – две взрослые строгие акации, а в самом углу молоденький клён приветливо встречает шелестом своих молодых красивых узорчатых  листьев.

              Моё появление было совершенно неожиданным.

              – Ты один, а где мама?

            Была встреча, было много вопросов, были слёзы, были телеграммы и письма, по взаимному согласию я остался в этом доме и снова окунулся в своё босоногое детство с абрикосами, Ингульской степью с травами и речками с плавнями и с бычками.

 

            У каждого своё детство, своя судьба, скажете вы. Полностью согласен, хотя сложное и, пожалуй, из самой древности трактуемое это понимание судьбы, и всякие попытки её определения носят больше оправдательный характер в части невозможности конкретного познания.

           Древние греки, например, считали, что судьба (мойра) – это  неотвратимый рок, вот и всё, и нечего тут рассуждать. Кстати, само слово «мойра» в переводе с греческого языка означает «доля», «участь».

            Несколько позже там решили, что у судьбы всё же три части, три мойры – и ими владеют три богини, три дочери Зевса и Фемиды. Но это уже какой-то прогресс, это как бы рассматриваются три этапа жизни: детство, взрослая жизнь и старость.

           В греческом определении того времени одна богиня-мойра прядёт нить жизни, вторая вынимает жребий, а третья в назначенный час обрезает жизненную нить. Изображались мойры в виде суровых старух: одна – с веретеном в руках, вторая – с меркой и весами, третья – с книгой жизни и ножницами. («Мифы древней Греции. Словарь-справочник» EdwART,2009).

           А вот Псалом, например, несколько проще, более однозначно и намного убедительнее трактует понятие судьбы и предлагает своим верующим относиться к судьбе как к суду Божьему: «От лица Твоего судьба моя изыдет» (Пс. 17:2), и нечего вмешиваться в дела Божьи, всё равно ничего не получится.

 

          Каждая жизнь имеет своё определённое значение, и каждый день  может быть судьбоносным событием. Можно планировать, но нельзя знать судьбу наперёд, иначе жизнь остановится, а время нельзя остановить, и у времени нет конца, потому и жизнь возрождается и всегда молодая.

           ... Да, а что же блокнот с корабликом? А блокнот был всегда надёжно близок ко мне, и мы надолго оставались доверительно вместе, посвящая друг другу самое сокровенное. Со временем золотистые паруса немного потёрлись под ветрами жизненной стихии, но они никогда не теряли попутного ветра.

          И вот всё же однажды он пропал, скорее всего, обрёл для себя зовущие карибские просторы. А всё потому, что там, на Кубе, нам часто и оперативно приходилось менять форму одежды: военную – на гражданскую,  гражданскую – на кубинскую военную и наоборот, в зависимости от конкретной ситуации.

             Благословенный блокнот с корабликом и всегда полными парусами настоятельно, надёжно и надолго определил для меня жизненно важное кредо: «In motu vite!» («В движении – жизнь»!)

 

 





 





<< Назад | Прочтено: 232 | Автор: Песоцкий В. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы