Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

                                                                             Владимир Песоцкий  

 

                                 Без вести пропавший   

 

                                                                                                                                               

                                                                           Июль 1941 г.


                                                            18 армия,

                                                            164 стрелковая дивизия,

                                                            473 гаубичный артиллерийский полк 

 

          Этот рассказ сложился далеко не сразу, и складывался он отдельными фрагментами из воспоминаний моего дяди Ивана Дмитриевича, брата моей матери Марины Дмитриевны. К слову сказать, дядя Ваня был на редкость немногословным, прошёл всю войну с самых первых её дней, имеет боевые награды, ранения, а также ему пришлось испытать судьбу военнопленного. На мою любопытную просьбу рассказать об этом он ответил просто:

              – Бог дал человеку два уха и один рот, чтобы он больше слушал и меньше говорил. Да и в закрытый рот муха не залетит. А на всех тявкающих намордник не наденешь.

              Мне нравилось, что если он говорил или объяснял что-либо, то никогда не прибегал к назиданиям и нравоучениям. Он знал истинную цену жизни, зарабатывал свой трудный послевоенный хлеб теми же израненными фронтовыми руками – работал сварщиком на судостроительном заводе. Профессия не из лёгких, но он был в почёте и уважении как фронтовик и как профессионал.

              Левая рука дяди Вани после тяжёлого ранения оказалась на грани ампутации в военно-полевом госпитале, но практически чудом была сохранена. И об этом чуде однажды он мне все-таки поведал. Левая бровь его была разделена на две части широким, весьма заметным шрамом от осколочного ранения. Если ему приходилось волноваться, он правой рукой  прижимал свою левую руку к животу, чтобы погасить возникающий  нервный тик левой руки. Как правило, делал он это незаметно.

              Из скупых воспоминаний дяди Вани: война застала его на советско-румынской границе. С первых дней в ожесточённых неравных боях воевал в составе 473-го гаубичного артиллерийского полка 164-й стрелковой дивизии 18-й армии, входившей в состав 17-го стрелкового корпуса. Дивизия под командованием полковника А.Н.Червинского встретила врага в районах Тарасауца и Липкан.

             Воины вместе с пограничниками в ожесточённых боях, несмотря на большие потери, самоотверженно отстаивали каждую пядь родной земли. Лишь в районах Штефэнешти, Скуляны, Унген враг захватил небольшие участки.

           Из архивных документов ЦАМО (Центральный Архив Министерства Обороны, г. Подольск) следует: «Во время отхода основных сил 17-го стрелкового корпуса … соединения 11-й немецкой армии прорвались на стыке 18-й армии и 9-й армии и овладели крупным населённым пунктом Единицы, охватив с юго-востока левый фланг 164-й стрелковой дивизии. Командующий армии был вынужден отвести ее с границы на левый берег Днестра. В ночь на 7 июля дивизия начала переправляться в районе Хотина» (ЦАМО, ф.371,оп. 6367.д.22.п.11.)

             Да, именно в ночь на 7 июля 1941 года разворачивались те события, которые навсегда остались незаживающей раной и болью во фронтовой памяти дяди Вани, и эта память возвращает нас вместе с ним в то самое суровое и героическое время.

   Этот короткий рассказ посвящается всем тем, кому суждено было стать солдатами первых дней страшной войны – живым, навсегда ушедшим и без вести пропавшим. И разве их не было, разве они бесследно исчезли? Они приходят в памяти нашей. Да, точка возврата уже давно пройдена, но не в памяти. У памяти свой суд: забудешь предков – забудешь имя своё.

   В 1985 году в книжной серии «Роман-газеты» была напечатана книга Евгения Долматовского «Зелёная брама». Это документальная повесть о малоизвестных драматических событиях, героических сражениях первых дней Великой Отечественной войны. Сам автор попал в окружение, был пленён в районе Зеленая Брама, был свидетелем и участником тех трагических и в то же время необычайно героических событий, страниц мужества, воинской  доблести.

       Прочитал и я эту книгу и был под впечатлением несколько дней. С чувством горечи, но больше гордости немедленно отправил почтой эту «Роман-газету» дядя Ване, зная, что это в том числе и о нём, и вскорости получил от него ответное письмо.

      Прошло много лет. Разбирая старые фотографии, неожиданно обнаружил сохранившееся это самое ответное письмо дяди Вани, которого, к сожалению, уже нет в живых.

       Смотрю на старые письма и фотографии. Это как пауза времени, и прошлое снова догоняет нас. Не сразу решился, но всё же беру на себя смелость показать это письмо просто как подтверждение событий первых дней войны и героических сражений, достаточно точно и правдиво описанных Евгением Долматовским в его книге «Зелёная Брама».

                                        …

                   Это место суровых событий,

                    Не записанных в книгу побед,

                    Неизвестных, а может, забытых…

                    Как узнать их потерянный след?

                    Уступить мы не смеем забвенью

                    Тех страниц, опалённых войной...

                                                   (Е. Долматовский,  «Зелёная Брама»)

 

 

 



                  

         К осени того года, когда было написано письмо, мне удалось вырваться в родные края, и я посетил дядю Ваню. Он уже был на пенсии, построил собственный дом, вырастил двух сыновей и дочку. Его жена тётя Вера, добрая и приветливая женщина, зная моё искреннее уважение и неравнодушие к простому болгарскому блюду «тыквенник», к моему приезду постаралась на славу.

            Тыквенник – это подобие многослойного торта «Наполеон», только тесто простое, пять-шесть слоёв, и начинка из тыквы. Однако не любая тыква для этого подходит: тыкву привозили с дальнего хутора, где она выросла и созрела в степи, согретая палящим солнцем, политая грозами и  наполненная степным ветром. Тыква, которая впитала в себя всю животворную силу природы, запахи степных трав, полыни и зовущий простор Ингульской степи. В этом-то и был весь секрет настоящего тыквенника.

            Был тёплый тихий вечер в самом конце лета, мы сидели с дядей Ваней на крыльце его дома. Разговор был обычный, повседневный, но чувствовалось, что у дяди Вани на душе было уже много невысказанного из той самой фронтовой памяти.

           К слову сказать, дядя Ваня не пил и не курил. Конечно, он мог по праздникам пропустить стопку, но не более того. Однако в спальне за тумбочкой у него покоилась бутылка со спиртом – чистый медицинский спирт.

           Бывало так, что иногда, на первый взгляд совершенно беспричинно (хотя скорее всего это фронтовая память настойчиво напоминала о себе),  он доставал этот свой НЗ (неприкосновенный запас) с окопным и госпитальным  привкусом.

           Вот и сегодня он неспешно сходил в спальню и вернулся со своей  бутылкой НЗ и со старинными гранёными стопками. Тётя Вера молча принесла широкую скамейку, накрыла её рушником, поставила на неё большое блюдо с реально настоящим тыквенником, который призывно блестел аппетитным румяным верхним слоем.

           Тыквенник уже немного остыл, но от этого он был не менее  природно зовущим с чистым запахом степи и божественно вкусным. Рядом поставила тарелку с настоящей домашней болгарской брынзой из козьего молока, помидоры и хлеб.

        Кстати, закваску для такой брынзы получают из высушенного на солнце желудочка молодого козлёнка, предварительно напоив его материнским молоком. Жалко, конечно, козлёнка, но закваска действительно получалась натуральной, а такой брынзы мне больше нигде и никогда не приходилось пробовать.

        Тетя Вера принесла ещё кружку холодной воды и с пониманием, сославшись на усталость, оставила нас вдвоём. Вода в этих местах горьковато-солёная, но к этому надо просто привыкнуть.

       Мы непроизвольно вспомнили события военного лихолетья, так достоверно описанные Евгением Долматовским в книге «Зелёная Брама». Уже вечерело, мягко и неуклонно приближались сумерки. Лампу над крыльцом включать не стали – налетит мошкара...

          – Кстати, вряд ли ты это знаешь, а ведь через пару дней, в конце этого месяца, отмечается День Флора и Лавра. Это такой вот праздник для лошадей. На лошадях в этот день не работали. Их чистили, кормили, окропляли святой водой, вплетали в гриву лошади полынь – говорили, что это должно защитить лошадей от падежа. К тому же заканчивался посев озимых: «До Флора сеют ретивые, после – ленивые». А ещё смотрели корни полыни: если толстые – к урожаю. Вот такое действительно было в моём детстве.

           После небольшой паузы, погружаясь в прошлое, он продолжил:

         – Не знаю почему, но именно это я вспомнил, когда лежал там, на фронте, на берегу реки после лёгкого ранения. Так, царапина, но вот шрам на лице – это именно тогда и там.

         Я чувствовал, что он постепенно возвращается на переправу в то самое 7 июля 1941 года. И он продолжал уже более сосредоточенно:

         – Мы отступали по манёвру, чтобы избежать наше окружение. Надо было быстро, ночью переправиться через реку. Нас не учили отступать, поэтому у нас не всё получалось, к тому же переправа была под обстрелом. Ближе к утру остатки матчасти приказано было сбросить в реку и уходить вслед за своими. Наш старшина собрал небольшую группу надёжных солдат, меня в том числе, чтобы выполнить этот приказ.

        Со старшиной мы были в хороших отношениях, были вроде как земляки, и было у нас понятное общее: земля, степь, лошади. Старшина – простая душа, богатый жизненный опыт и крестьянская мудрость.

          На какое-то время дядя Ваня замолчал, задумался, всецело погружаясь в свои нелёгкие воспоминания. Мы наполнили наши рюмки.

          – Давай помянем всех наших и старшину... Не мог я его похоронить по-людски, просто не мог, не складывалось, – как-то виновато заключил дядя Ваня.

         Раньше я упоминал, что он был неразговорчив, но сейчас его просто было трудно узнать: то ли от спирта, то ли от накопившейся горечи растревоженной памяти в нём открылся тонкой души рассказчик. Поэтому давайте послушаем именно его рассказ, именно так, как он понимал, переживал и видел в то фронтовое время начало войны.

 

                              ******  ******

         «Где я? Знакомый горьковатый запах полыни. Щекой и руками чувствую теплую сухую землю. Медленно вдыхаю свежий воздух еще и еще. Подсознательно тревожно: боюсь потерять этот бодрящий запах. Неужели это Ингульская степь?

             Возможно, это мы с отцом заночевали на пашне. Смятение  уступает понятному, дремотному чувству покоя. Отец, как всегда, ложится на соломе в телеге и долго ворочается, устраивая свое натруженное тело так, чтобы было удобно и свет луны не попадал на лицо.

             – Зато подальше от змей, пауков и прочей нечисти, – довольно  заключает отец и, пошептав слова молитвы, быстро засыпает.

              А мне нравится ночевать под телегой. Снизу лучше видны звезды, и если смотреть на них и одновременно на край телеги или на обод колеса, то кажется, будто телега медленно и бесшумно начинает скользить по таинственной, бескрайней степи в ореоле серебристо-голубого света луны.

          На всякий случай я ложусь вдоль телеги, подальше от колес, успокаивая себя тем, что отец рядом, телега ему послушна, и он меня защитит.

             Перед тем, как забраться под телегу, мы с отцом обязательно нарвём полыни и рясно (то есть – обильно) посыпаем вокруг телеги.

             «Вековая трава, святая трава, она защитит вас от злых духов и всякой нечисти», – так нас напутствует мать, а бабушка при этом крестится сама, крестит нас, крестит лошадей и телегу.

            Где-то рядом пасутся стреноженные кони: слышны монотонные, глухие удары копыт. Но что-то это не похоже на наших лошадей!

             Точно, это не лошади – это опять артиллерия, миномёты.

             Снова наплывает чувство тревоги. Надо будить отца!

 

            ... – Слышь, Иван, просыпайся, подъём! – кто-то настойчиво теребит меня за плечо. – Подъём, Иван, шевелись, светает уже, своих надо догонять.

         Учащенно начинает стучать сердце и гулко отдается над левой бровью и в плече. Не покидает тревожное чувство. Возможно, в этот раз я не достаточно нарвал, или не аккуратно насыпал полыни.

           – Вставай, Иван, покажи, что у тебя... Повезло тебе, ящик тебя спас! Наших двоих уложило насмерть, – поднимает меня наш старшина.

            Возвращаюсь в реальность. Вспоминается: бегу с тяжёлым ящиком на плече. Сбоку – разрыв мины, осколки бьют по ящику, по касательной задевают левую бровь и плечо. Падаю. Кровь заливает левый глаз. Наскоро плотно натягиваю пилотку. Сгоряча вскакиваю – боль в левом плече. Не важно, надо заканчивать. Канонада уже где-то за рекой. Приглушённые выстрелы то удаляются, то приближаются. Потом наступает предрассветная тишина. На минуту прилёг, прижался к тёплой земле. Ненадолго – забытьё, небольшой озноб.

             Старшина наскоро перевязывает голову, потом плечо.

           – Голову надо покрепче, здесь больше всего теряется крови. Да вот бинтов маловато, чем-то надо бы присыпать, – деловито успокаивая, торопится  старшина.

        – Слышь, старшина, возьми вот полынь, клади прямо на рану и завязывай, или лучше просто проложить между бинтами.

           –  Ты в это веришь?

           –  И верю, и знаю.

           – Верить можно в бога, в чёрта, а сейчас ты должен поверить в самого себя. Собери все силы, надо догнать своих. Потом отправлю тебя в санчасть. Пока пусть будет так, и давай быстрее спускайся вниз к реке, ребята соорудили плот, скоро рассвет. Вперёд!

              Рассвет действительно наступал как-то предупредительно быстро, на востоке уже появилась алая полоска утренней зари.

         На плот поспешно погрузили нехитрое солдатское имущество: винтовки, скатки, сапоги и верхнюю одежду, а ещё я положил небольшой пучок полыни. Старшина внимательно посмотрел на меня и утвердительно кивнул головой. У всех на голове были пилотки, старшина носил фуражку. На плоту он устроился в положении для стрельбы лёжа. Перед собой положил вещмешок в качестве упора для винтовки.

          Вода казалась бирюзово-прозрачной, освежала, но была довольно прохладной, и потому старались плыть быстрее. Старшина лежал на плоту. Слева, справа и сзади держались и гребли руками по два человека. Получается, всего нас было семь человек. Я устроился с правой стороны плота. Левой рукой болезненно держался за плот, правой старался грести посильнее.

           Плот немного сносило течением, старшина пристально всматривался в противоположный берег, густо заросший камышом.

          – Прогалину видите? Старайтесь подгрести туда.

      Впереди действительно между камышовыми зарослями виднелась широкая прогалина. Может, лучше было бы нам войти в камышовые заросли. Так было бы незаметнее. Но всё, мы решительно подплывали в этот самый широкий просвет в зарослях камыша.

          Вот уже ноги коснулись илистого дна. Уверенно толкаем плот вперёд на берег. Старшина привстал на колено с винтовкой наготове. Именно в это время раздалась сухая короткая автоматная очередь. Плот по инерции продолжал своё движение. Старшина как подкошенный упал на плот лицом вниз. Голова его оказалась возле моей руки, в гаснущих глазах была боль и досада.

            Из-за камышей вышли два немца с автоматами: уверенные, надменные лица, закатанные рукава, расстёгнутые мундиры.

             – Шнель, шнель, ком хир, – показывали они автоматами в сторону берега.

             Мелькнула мысль нырнуть – ведь я же вырос на Ингуле, хорошо плаваю и далеко ныряю! Но было поздно, воды уже по колено.

               Растерянные, мокрые, без оружия мы молча вышли на берег. Плот, слегка покачиваясь, застрял на берегу, на нём лежал старшина. Лицо его было повёрнуто в нашу сторону – казалось, открытые его глаза осуждающе смотрели на нас. А нас уже было шесть человек.

            – Нас же больше, – кто-то злобно процедил сквозь зубы.

            Тут же над головами засвистели пули короткой автоматной очереди как демонстрация явного превосходства. Поневоле присели...

            По берегу в нашу сторону неспешно бежали ещё трое с карабинами и один с пистолетом, очевидно, старший по званию. Оружие немцы сразу же забрали. Пока они о чём-то совещались, мы успели наспех одеться.

             Надо бы старшину похоронить, но как? Чем копать? И что эти будут делать дальше? Возможно, сейчас и нас порешат. Так глупо и так до боли обидно, без боя... Может, всё-таки попытаться, нас же поровну? Но у них оружие, и они постоянно держат нас на прицеле.

            Небольшая речная волна покачивала плот, на плоту лежал старшина с открытыми глазами. Так нельзя, так не по-людски, и я неуверенно шагнул в сторону старшины. Немец вскинул автомат.

          – Нихт шиссен, – скомандовал их старший. Лицо его было заметно небритым. Глазами, покрасневшими, очевидно, от бессонницы, он пристально смотрел на меня, в руках у него был пистолет.

           И всё же я подошёл к плоту, с трудом повернул нашего старшину на спину, поскольку моя левая рука отзывалась тупой болью. На бледном лице старшины по-прежнему была боль и досада. Ладонью сверху вниз навсегда закрыл глаза своего земляка. Фуражка лежала рядом, и я накрыл ею лицо старшины.

         Гимнастёрка на его груди была в крови, но крови было мало, очевидно, сердце остановилось мгновенно и больше не качало кровь по остывающему телу старшины.

            Наступил полноправный и уже безразличный рассвет. Подул свежий утренний ветерок. Но что же дальше, так и оставить старшину на этом плоту? А ведь это теперь его последняя территория, которую он защитил! С трудом соединил остывшие руки старшины на его груди. На плоту под рукой оказался мой пучок полыни, и я его устроил в скрещённые руки старшины.

         Трижды перекрестил старшину, поскольку знал, что он был из крещёных, и не без усилия оттолкнул плот от берега с надеждой, что, может, всё-таки к своим попадёт.

        Плот медленно выплывал за пределы камышовой заросли. Течение уверенно подхватило, развернуло плот и понесло старшину в неизвестность ногами вперёд. Ветер немного утих, и казалось, что камыши с созревшими качалками застыли в почётном карауле.

        Уходил старшина с пучком полыни в руках. Полынь, трава забвения, матерь всех трав, считается самым сильным оберегом. В скрещенных руках старшины она должна защитить его от адского пламени и диких зверей, когда душа будет покидать тело...

        А дальше был плен. Была Уманская яма вместе с солдатами окружённой 6-й и 12-й армий. Был и побег, но неудачный. Опять повезло – остался живым. Тщательно скрывал свои раны, иначе могли пристрелить. Было освобождение, и сразу же – на передовую, в бой по сложившейся тяжёлой ситуации и острой нехватке личного состава! Это как-то упростило отношения с армейскими спецслужбами, хотя  вопросы были, и благо нас было несколько человек однополчан – всё подтвердилось и всё совпало.

       На передовой в окопах хватало всего. Признаюсь, была и не проходящая и порой неоправданная злость и за себя, и за всех тех, кто был тогда рядом. Уже под Кёнигсбергом получил тяжёлое ранение и опять же в левую руку, стоял вопрос об её ампутации».

 

                                        ******   ******


         В этом месте дядя Ваня неожиданно замолчал – очевидно, очередная волна памяти нахлынула на него. На лице его уже было некое просветление, похоже, что немного разгладились душевные шрамы фронтовой памяти. Незаметно придерживая левую руку, он попросил меня:

         – Наливай, что ли, а то уже и темнеет...

        Мы выпили. Немного помолчали. От тыквенника исходил еле слышный, но различимый приятно горьковатый запах степной полыни. Сколько в этом запахе памяти и вечной истины, связи времён, горечи земли и страданий людских! Говорят, что нередко полынь вырастает на забытых неухоженных могилах.

         В переводе с латинского полынь (Artemisia) означает «дающая здоровье». Однажды в сухое лето козье молоко у нас оказалось горьковатым. Это не смутило хозяйку: «Пейте, не бойтесь! Просто коза поела полыни, теперь молоко очень даже целебное».

          В библии полынь – символ суда божьего за отступничество. У восточных народов – символ памяти о предках. Полезно было носить с собой веточку полыни. Даже космонавты берут с собой веточку полыни – она дольше всех сохраняет аромат, напоминая о Земле.

         В народе бытует такое и, пожалуй, не беспочвенное мнение: «Придут времена, и останется только одно настоящее лекарство – полынь». Конкретный пример: выделенное из полыни вещество артемизин – наиболее эффективное средство против тропической малярии. Не зря иногда полынь любовно называют «нехворощь».

        Полыни поэты посвящают стихи. Вот небольшой отрывок из такого замечательного и правдоподобного стихотворения и, кстати, очень даже к месту в нашем рассказе:

 

                         Полынь-трава у переправ

                         И у обочин ...Так неприхотлива,

                         Никто не сеял, не сажал и не берёг,

                         Но есть в ней волшебства невидимая сила.

 

                                                      (Татьяна Пороскова -Жукова)

 

           Да, к слову, в своём ответном письме дядя Ваня просил меня что-либо узнать о его 18-й армии и конкретно о 164-й Стрелковой дивизии. В те времена это была непростая задача. И только отдельные фрагменты истории с трудом удалось восстановить.

        «164-я Стрелковая дивизия была сформирована в первой половине 1939 года в городе Орша Белорусской ССР. Основные подразделения дивизии: 531-й, 620-й, 742-й стрелковые полки, 494-й артиллерийский полк и 473-й гаубичный артиллерийский полк».

        «22 июня 1941 года 164-я стрелковая дивизия, получив приказ, заняла оборону на советской границе, прикрыв 75 километров на участке от Новоселицы до Тицкан. До 4 июля дивизия успешно отражала удары противника и не допускала форсирование им реки Прут, затем прикрывала отход частей 17-го стрелкового корпуса Южного фронта на северных берегах реки Днестр».

       «К 6 августа 1941 года в полках 164-й стрелковой дивизии осталось по 150 – 200 человек. Воинов объединили в сводный отряд, который с боями отходил от реки Южный Буг до реки Ингул».

      «26 августа командир дивизии полковник Червинский Анатолий Николаевич подписал боевой приказ №0033 и в тот же день был отстранён от должности, в дальнейшем предан суду. Он обвинялся в бездеятельности, потере управления 164-й стрелковой дивизией, преждевременном уничтожении мостов на реке Южный Буг, что привело к большим потерям личного состава и материальной части. Дивизия потеряла 60 процентов артиллерии».

 

       ... А на нашем дворе уже стемнело. Ночь тёплая, небо ясное. Где-то сверчок завёл свою громкую призывную трель. Недалеко, на железнодорожном переезде, коротко посигналил и простучал колёсами  пассажирский поезд. И опять наступила тишина. На крыльцо падал слабый свет из окна спальни со шторами и занавеской – очевидно, тётя Вера ещё не спала.

         – Ну что, давай, наверное, отдохнём, утро вечера мудренее, – немного взбодрившись, предложил дядя Ваня. – За свою руку я тебе потом как-нибудь расскажу. Ну, если хочешь – коротко, буквально двумя словами, хотя это начинается где-то из моего детства, из тех времён болгарских и немецких поселений на Ингуле. Это – болгарская Лобриевка и немецкий хутор Штейнгут...

 

                       *******     

 

          «К слову, твой дед Дмитрий Афанасьевич, царство ему небесное, был хорошим охотником и дружил с хуторянами. Благодаря его охоте нам удавалось выжить в тяжёлые времена голода и холода. Иногда он брал меня на этот хутор, и там я воочию видел человека, о котором пойдёт речь.

        В палатке полевого госпиталя врач в забрызганном кровью халате, делая предварительный осмотр, бегло осмотрел меня и сказал:

          – Этого на ампутацию.

       Меня понесли на операцию. Теряя сознание и рассудок, я стал сопротивляться и кричать по своему, по-болгарски: «Какво ту правишь! Какво ту правишь!». Ты знаешь – это значит «Что ты делаешь!».

           Очнулся я уже в другой палатке и сразу же пощупал левую руку.

           – Не волнуйся, Иван, на месте твоя рука!

          Надо мной склонился врач, очевидно, тот самый хирург, который делал мне операцию. Лицо его было удивительно знакомо даже в моём затуманенном сознании.

          – Так, значит, говоришь «Какво ту правишь!». А ведь мы, Иван,  земляки с тобой...

           В палатку вбежала медсестра:

          – Товарищ военврач, Вас срочно в операционную, раненый – комсостав!

          – Пока, Иван, выздоравливай, я ещё подойду.

            Он спас мою руку, но больше мы не встретились. Раненых было много, палатку быстро освобождали, и меня увезли в госпиталь. Так до сих пор точно я и не знаю, кто же был этот военврач. Догадываюсь, и вот всё собираюсь посетить Лобриевку и особенно заглянуть на хутор Штейнгут, кажется, он теперь называется Каменка. Вот, пожалуй, и всё, потом расскажу  подробности».

 

           ... На следующий день у меня была встреча с одноклассниками. И вскорости я покинул гостеприимный дом дяди Вани.

           Прошло много лет. Время идёт быстро и независимо от нас, уходят и близкие люди. Ветер степной отпоёт их, и на могилах вырастет серебристая вековая степная полынь, потому что там, где растёт полынь, амброзия не растёт.

 





<< Назад | Прочтено: 354 | Автор: Песоцкий В. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы