День победы. Как он стал от нас далек…

Как я любила День Победы. Да все любили этот майский день. Светлый. Добрый. И при этом, правда, со слезами на глазах. Теперь разлюбила. Спасибо, что называется, товарищу Сталину. Думаю, что эту метафору и подтекст мои читатели легко разгадают.

А вот суперпопулярное движение «Бессмертный полк» никогда мне не нравилось. Причем активно. Даже в первоначальном, вроде бы достойном его проявлении. Тогда журналисты из Томска, придумавшие эту акцию памяти, сформулировали ее принципы как некоммерческой, неполитической, негосударственной гражданской инициативы. Понятно, что в последние годы все эти принципы были учтены с точностью до наоборот. Какая такая гражданская инициатива, когда на нее наложило руку и ногу заодно бесстрастное государство? Какая такая неполитическая акция? Наоборот, абсолютно политизированная, с жестким патриотическим уклоном. Что значит некоммерческая? Ага, «щас»! Не удивлюсь, если выяснится, что когда-то далекое от финансовых потоков движение теперь и коммерчески – успешное мероприятие. Для новых его кураторов.

Но я не про это. С новой версией «Бессмертного полка», в первых рядах которого «внук Молотова – Риббентропа» товарищ Никонов несет портрет своего деда, подписавшего тот самый ужасный договор, а госпожа Поклонская – вообще с Николаем Вторым наперевес, всё ясно. Нормальным людям – не по себе. Но мне и раньше не по себе было.

Всё время вспоминала своего папу, который вполне иронически относился к нашим с сестрой разговорам на тему его фронтового прошлого и положенных ему хоть каких-то минимальных привилегий. Мы с ней всё причитали, мол, «ты фронтовик, заслуженный человек, полковник, а у нас холодильник, который бабушка выиграла в лотерею в лохматом шестидесятом году, на ладан дышит. Ты же можешь как участник Великой Отечественной купить его без очереди. Какие-то льготы тебе же положены».

«Вот когда я умру, – отвечал наш прекрасный папа, смеясь, – вы мой портрет – повыше, на палку, и идите с ним в ЖЭКи, собесы, распределители, служебные входы в магазины и просите холодильник, телевизор нормальный, ну и что там еще в дефиците».

Ни разу в жизни никакими льготами не пользовался и, не подозревая, как окажется прав, грустно шутя, предсказал историю с бессмертным полком.

Конечно, надо помнить своих погибших. Особенно когда это реальные герои, а не ловко устроившиеся в штабах хозяйственники, представители СМЕРШа и прочих «славных» организаций, ставшие в одночасье героическими участниками Великой Отечественной войны. Обязательно надо помнить. Рассказывать про них внукам и правнукам. Ну, потому что про родных вообще нужно помнить.

Но что такое память? Это вещь абсолютно интимная. Сохрани ее живой и теплой. Хочешь: поделись со своим ребенком. Покажи фотографии. Вспомни, что тебе рассказывали твои родители. Улыбнись. Всплакни. А ребенок или взрослый человек может рассказать об этом своим друзьям. Сочинение в школе, если сердце подскажет, а не учительница прикажет, может написать.

Но тысячам, миллионам это зачем? Зачем твой дед, прадед, лица которого они не заметят, не запомнят. Зачем эта огромная толпа, где у каждого на дурацких шестах фотографии неведомых нам людей? Это людское море, от которого, как некоторые патриоты любят пафосно заявлять, – слезы на глазах. А мне кажется, что плачут эти портреты.

Это они, фронтовики настоящие, могли бы заплакать от того, что их фотографии вот так несут среди других сотен тысяч фотографий. И не разглядеть лица необщее выражение. Не вспомнить шутки. Не рассказать, что любил, а чего боялся. Не узнать, где воевал…

В толпе не помнят. В толпе не любят. В толпе не ценят. Толпа – это, в лучшем случае, чувство единения. Которое отлично используется специалистами в области массового сознания, если не сказать больше – массового психоза.

И самое ужасное, что иногда эти шесты с насаженными, как на кол, фотографиями, несут совсем чужие люди. Совершенно не интересуясь судьбой, историей, деталями. А потом складывают эти портреты в сторонке, как отработавшие свое, до следующего года. (И хорошо, если не бросают, и опять же хорошо, если в специально отведенном месте).

Я вот все думаю, как бы мой папа ужаснулся увиденному. Содрогнулся от этого лживого пафоса, который развернулся во всю мощь.

Не поверите: когда писала этот текст, случайно услышала на телеканале Дождь, как остро переживающий нынешнюю беду, очень талантливый актер Анатолий Белый в проекте, посвященном нашей страшной реальности, читает стихотворение Жени Беркович. Строчки, навеянные последними годами безумного культа войны и победы. И поразилась совпадению ощущений. Там воевавший и уже ушедший в вечную даль дед приходит ночью к внуку. И просит его о том, о чем, как мне кажется, попросили бы сейчас настоящие, нефальшивые фронтовики.

    Не мог бы ты, дорогой мой, любимый внук,
    Никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук?
    Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт,
    Просто возьми и не делай этого, просит дед.
    Никаких побед моим именем,
    Вообще никаких побед.

    Также, он продолжает, я был бы рад,
    Если бы ты не носил меня на парад,
    Я прошу тебя очень (и делает так рукой),
    Мне не нужен полк,
    Ни бессмертный, ни смертный, Серёженька, никакой.
    Отпусти меня на покой, Серёжа,
    Я заслужил покой.

А дальше там, в этом трагическом стихотворении, – очень важное.

    Мы прожили жизнь,
    Тяжёлую и одну.
    Можно мы больше не будем
    Иллюстрировать вам войну?

Именно так. Настоящие фронтовики не хотели иллюстрировать войну. Потому что знали, какой это ад. И мой папа знал. Поэтому никогда не козырял своими орденами и медалями. Настоящими. Не медалями к тридцатилетию, к сорокалетию, к пятидесятилетию Победы и прочими формальными наградами. Таких у папы тоже было полно. Но нет: значимыми для него были настоящие боевые медали и два настоящих ордена. Память о боях в составе Первого Украинского фронта.

В моем классе всего у двоих родители воевали. У Иры Аринушкиной мама была медсестрой на фронте. И мой папа - 19-летний командир минометного взвода, а потом, когда погиб ротный, ставший командиром роты. И ни папа, ни мама Иры никогда не приходили в школу рассказывать о своих военных подвигах. А уж как я просила! Поскольку бесконечные чужие ветераны у нас бывали часто: заученными фразами о своих боевых заслугах вещали, галстуки мы им в сотый раз на торжественных линейках повязывали – и лица все были одни и те же. И галстуков, поди, у каждого было как раз по сотне. В советы ветеранов эти словоохотливые товарищи входили, путевки всякие получали. Короче, штатные ветераны были. А нештатные, настоящие, ни в какие советы не входили. Путевок не получали. Орденами не бряцали.

Как я папу уговаривала надеть ордена! Соглашался только 9-го мая. И то потому, что внуки родились, и мне так хотелось, чтобы дети мои еще больше гордились своим дедушкой. Дура. Они им гордились и обожали без всяких медалей.

Еще я к папе приставала, чтобы он воспоминания написал. Он здорово формулировал и с юности мечтал быть журналистом. Но злая война сделала выбор за него. И всё равно папа оставался человеком творческим: играл на гитаре, пел замечательно, придумывал необычные розыгрыши, писал коротенькие стихи, которые мы по аналогии с «гариками» Игоря Губермана – «ленчиками» (папа мой – Леня) называли. Длинные вирши, впрочем, он тоже сочинял, сам над этим подшучивая. Но никаких воспоминаний.

А потом после его ухода нашла я пару листочков, где папа рассказывал о своих однополчанах. А про себя – исключительно смешное. Например, про то, как однажды в ноябре 44-го в их часть привезли агитационные мины, которых они до этого момента никогда не видели. И папины бойцы тут же, поставив взрыватель миномета на ноль, запустили в сторону расположения немецких войск первую мину.  В результате листовки, обращенные к немецким солдатам и офицерам, посыпались на головы горе-воинам. Сначала испугались, конечно; а потом ужасно хохотали. Но договорились, что никому не расскажут об этом случае. Впрочем, уже на следующий день смеялся весь полк, и каждый считал своим долгом подойти к папе и спросить: «Ну, расскажи, Беленький, как ты немцев агитировал?»

И еще одну историю я знала. Смешную и горькую одновременно. Произошедшую после тяжелых боев на Сандомирском плацдарме, где они понесли жуткие потери. Полк переформировывали, и папа получил нагоняй от санитарной комиссии за то, что в его взводе 50 процентов вшивости. Склоняли его везде за эти 50 процентов. «А таких вшивых, – папа вздыхал, – в моем взводе было-то всего два человека. Вот столько нас осталось… Ладно, хоть потеряли в основном ранеными».

Вот и все, что мне было известно, про папу на войне.

А гораздо позже, уже живя в Германии, я прочитала папины письма. Я и не знала, что они у нас есть. Сестренка привезла. Письма, которые папа писал с фронта своей маме. И там были слова, особенно меня поразившие. Я их долго не понимала. А сейчас, когда уже год идет эта жуткая война, я с тоской почувствовала, что не хотела их понимать; что пряталась от них именно потому, что там в подтексте страшные вещи, к которым мой папа не имел никакого отношения, но которые были, были. В письме от 16-го марта 45-го года мой девятнадцатилетний папа пишет: «Немцы чувствуют, что такое война. Ох, как чувствуют. Но я, мамочка, клянусь, никогда не тронул пальцем ни женщину, ни ребенка».

Сейчас особенно тяжело эти строчки читать. Тяжело осознавать, что освободители далеко не всегда были прекрасны. Собственно, такая информация давно перестала быть новостью. Господи, даже в некоторых российских фильмах об этом не стеснялись говорить. Но мы продолжали закрывать глаза. И старались не думать про другие (как нам, жестокосердным, казалось), чужие, далекие войны. Пока нынешняя страшная война не подступила прямо к горлу.

И поэтому хоть мне всё равно и хочется побольше рассказать о папе (он редкий человек был), о его друзьях – настоящих фронтовиках, достойнейших людях; но в эти дни – не смею. Отняли у нас прекрасный май. Отняли праздник Победы. Отняли гордость за своих близких. Отняли прошлое. И будущее хотят отнять. Нельзя этого допустить.

P.S. Не могу не добавить. Писала эту статью и в который раз перечитывала папины письма. Треугольнички эти желтые. С отчеркнутыми внизу и вверху полями, где четко указано: выше черты не писать, ниже черты не писать. И увидела то, на что раньше не обращала внимания. Адрес. УССР. Город Херсон. То место, где они с мамой жили, и куда она, когда Херсон освободили от фашистов, вернулась ждать своего сына. И куда он так мечтал вернуться. Даже строчки про это нашла. «Я счастлив тем, что меня в далеком Херсоне ждет самый дорогой мне человек – моя мама, и что ее страдания и ожидания не напрасны. Будем скоро вместе, мамочка».

Ох, что же мы натворили…

P.P.S.: Только я сдала этот текст в редакцию, как стало известно, что Бессмертный полк в этом году отменен. Может быть, почувствовали...

Рисунок Дины Крайзлер

Майя Беленькая (Мюнхен)