Вариации Нины Аловерт

Об этой невероятной женщине я знала давно. Собственно, все мы знали. Поскольку почти у всех есть знаменитый трехтомник Довлатова. И там – несколько фотографий Нины Аловерт. Фотографий, которые сами – отдельное произведение искусства. Не просто – ставшее банальным «Остановись, мгновение», а вспышка, осветившая не только мгновение, но и характер, подтекст, судьбу. Довлатова, Бродского... Уже гораздо позже я увидела ее знаменитые фотографии Алисы Фрейндлих, Сергея Юрского, Владимира Особика... Прекрасную ленинградскую театральную школу 60-х годов. (Об этом – ее недавний альбом «Портрет театральной эпохи. Ленинградская драматическая сцена 1960х – 70х годов», вышедший в издательстве «Балтийские сезоны»).

Впрочем, сама Нина Аловерт называет себя балетным фотографом. Еще бы! Ее фотографии солистов Мариинского балета и балета Большого театра публиковались в главных художественных изданиях сначала Советского Союза, а потом и в лучших мировых изданиях о балете «Dance Magazine» и «Ballet Review». Потом появились фотоальбомы и книги (Нина Аловерт еще и блистательный балетный критик) о Михаиле Барышникове, Борисе Эйфмане, Владимире Малахове. Тут перечислять и перечислять... А сейчас передо мной лежит прекрасный альбом «Сергей Довлатов в фотографиях и воспоминаниях Нины Аловерт», изданный во Владивостоке в 2016 году. Горжусь: сама Нина мне его подарила. При довольно необычных обстоятельствах.

Я конфеты должна была передать. В Нью-Йорке! Нине Аловерт! От ее подруги, замечательной писательницы, живущей сегодня в Мюнхене, Милы Агеевой. И мы договорились встретиться прямо в центре Манхэттена. Жара дикая стояла. Я просто еле шла через вечно-густую, оживленную манхэттенскую толпу, с тоской думая, как же я ее узнаю. Но напрягаться не пришлось. У светофора стояла женщина такой красоты, такого стиля, такого внутреннего достоинства и одновременно с таким доброжелательным взглядом, что я просто кинулась к ней.

И потом мы часов пять не могли расстаться. Пили кофе, болтали, смеялись, грустили, вспоминали. Честно: я не верила, что со мной это происходит. Что напротив меня – фантастическая женщина, петербурженка, аристократка, внучка знаменитого профессора Тудоровского, одного из основателей оптического института в Ленинграде. Впрочем, родители Нины оказались в лагерях: мама чудом спаслась, отец расстрелян. Обычная история российской интеллигенции. Сумевшей сохранить благородство, ум, талант. И вот уже необычная история самой Нины Аловерт, сохранившей для нас портрет русского балета, русского театра, русской эмиграции.

Конечно же, я спросила Нину о родителях. Ох, там такое переплетение судеб. Не только человеческих – судеб эпохи.

Я приехала в Петербург с выставкой, посвященной третьей эмиграции. И там был портрет мамы. И вдруг получаю письмо от дочки крупнейшего эсера, с которым был дружен мой отец, Натальи Николаевны Шмеловой. Она узнала маму, поскольку у нее были фотографии последней ссылки наших родителей. Копии она мне подарила. Эта дочка Шмелева сказала: «Знаете, я потратила пятьдесят лет, чтобы найти своего отца. Я знаю все ходы и выходы. Давайте напишем письмо». Тогда было еще либеральное время. И я получила ответ из КГБ. Арестован в 37 году за антисоветскую деятельность. Приговорен тройкой к расстрелу. Реабилитирован за неимением преступлений.

Нина вздохнула...

Это был момент, когда всю верхушку меньшевиков, эсеров буквально в течение десяти дней перестреляли по всем лагерям. Потому что интернационал начал требовать от Сталина объяснений: почему социал-демократы сидят по тюрьмам. На что он сказал: «У нас?» И никого не стало.

Тут я не удержалась. Процитировала знаменитые строчки.

Невероятно до смешного:

Был целый мир – и нет его.

Вдруг – ни похода ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну, абсолютно ничего!

– Мама ушла, так и не узнав?

Она так и думала. Всегда говорила: «Если бы он был жив, он бы нас нашел».

Мама всю жизнь прожила с Ниной. Блестящая женщина. Начинала как физик, потом увлеклась фольклористикой. Будучи в Америке, написала прекрасные книги, которые Нина издала уже после смерти мамы.

– А как мама-то решилась уехать в Америку?

 Во-первых, она не любила советскую власть. Во-вторых, она испугалась: ей было уже 72 года, и она поняла, что я хочу уехать, но без нее не поеду.

 Но вообще я думаю, что мама сама обрадовалась. Потом она говорила: «Америка продлила мне жизнь». Она была больше всех счастлива. И мне очень помогла. Я сначала пошла работать в фотолабораторию, но однажды мама мне сказала: «Если ты будешь работать с девяти до пяти, то зачем мы сюда ехали? Ты должна написать книгу. Мы в России ели макароны, мы здесь будем есть макароны. Какая разница.» И я ушла с работы. И больше на такую официальную службу не поступала.

– Представляете, если бы она ныла, цеплялась, ругала вас? Миллионы мам так делают.

– Нет, у меня была другая мама. Из другого мира. Мы с ней жили вместе всю жизнь. И она всегда меня понимала и поддерживала.

– Мамина пенсия и гонорары? На это вы жили?

– Нет, на гонорары жить нельзя. Я бегала, прибирала офисы, квартиры. Ну и мамина пенсия, конечно. Я пыталась как-то заниматься тем, что любила всю жизнь.

Я, честно, онемела... До эмиграции Нина училась в Ленинградском университете у знаменитого профессора Гуковского, уже готовила диссертацию по Ганзейскому союзу, но потом, как она сама говорит, ее сманил главный режиссер театра комедии Акимов, и вся ее жизнь оказалась связанной с искусством. Нина Аловерт стала известным театральным и балетным фотографом, работала в театре Комиссаржевской, в Ленсовета – у Владимирова. Весь театральный Петербург знал и ценил ее работы... И вот – всё сначала.

– Нина, как же вы все-таки сумели состояться в Америке?

 Ну, во-первых, я что-то сумела вывезти из Советского Союза. Какие-то негативы. Напечатала фотографии и пришла с ними в известный балетный жирнал «DanceMagazine».

– С улицы?

Знаете, что я поняла: самый простой путь – прийти с улицы. А они там просто обожали балет. Особенно главный редактор Билл Комо. И когда я показала фотографии молодого Барышникова, Осипенко, Долгушина, Макаровой– они были в восторге.

– Барышников уже был здесь?

 Да, Барышников уже был мировая звезда. А о других наших солистах они мало знали. Железный занавес... И я, так на пальцах, «моя твоя не понимает», им что-то объясняла. Кого надо любить. С тех пор я стала с ними работать как фотограф. Снимки я им за гроши отдала. Но я была никто, понимаете? А имя там значит очень много. Но когда я издала книгу о Барышникове, это очень поменяло мой статус.

– И в «Новое русское слово», к Седых, тоже просто с улицы пришли?

Нина смеется.

Седых потом рассказывал: «Приходит растрепанная, в зеленом каком-то сарафане». Старик был занятный. Но он был личность. И он мне сказал: «У нас сожгли фотографию. Вот если вы мне это снимете, то будете у меня работать всегда». И я сняла.

– У вас был хороший фотоопарат?

 У меня был фотоаппарат, который мне прислал еще в Ленинград Миша Барышников. Это был фотоаппарат кенон. Очень хороший.

– А сейчас чем вы снимаете?

 Я верна своему кенону. Он тише.

– Вы потом от Седых ушли к Довлатову в «Новый Американец?»

 Я с Седых очень дружила. Он меня много печатал, я пожаловаться не могу. Но когда Довлатов, открыв свою газету, меня пригласил и я туда ушла, Седых сказал мне: «Нина, я к тебе очень хорошо отношусь, но печатать тебя не буду». Но потом он всех взял назад.

В «Новом Американце» много было своих сложностей. Были финансовые проблемы, потому что никто не умел бизнесом заниматься. Все же хотели заниматься творчеством, а как газету содержать, было непонятно. Рекламу сначала не брали. И плюс к этому, мы все были советские люди. Не умели разговаривать друг с другом, имея противоположные точки зрения, не умели быть толерантными. И я была не лучше других. Сейчас я, хоть и не очень успешно, но все-таки многому научилась именно от американцев.

– Вы не жалеете, что уехали в Америку?

Никогда в жизни. Наоборот: такое счастье. Я бы никогда ничего не сделала, если бы я там осталась.

– А почему вы решили уехать?

Знаете, есть одна, как мне кажется, традиционная причина. Я очень не любила советскую власть. Я с детства знала всё. Мама так рисковала, но она мне рассказыввала. Поэтому определенное отношение к советской власти у меня было всегда. И у меня были маленькие дети. Я не хотела для них этого вранья опять.

– А вернуться бы хотели?

Никогда. Это уже другая страна... Ещё одна эмиграция? Я здесь больше сорока лет уже живу. Столько, сколько в России прожила. Америка – тоже моя страна.

И каких людей вы здесь встретили!

Я всегда общалась с прекрасными людьми. И там, и тут. В молодости с Гуковским, Акимовым, которые меня во многом сформировали. Но и потом были знаменитые и незнаменитые. Это неважно. Просто интересные люди.

Ну, уж а в третьей эмиграции... У меня же огромный фотоархив. Кроме Солженицина я снимала всех. Даже Эдика Лимонова. Хотя этот господин меня сейчас не интересует. Он такую несправедливую книгу об эмиграции написал.

 – «Это я, Эдичка»?

 Нет, это как раз прелестная книга. А вот одна из последних «Книга мертвых»... Что-то ужасное. Но я снимала всех. Просто считала, что это такая уникальная часть русской культуры, что я просто должна оставить какой-то документ, раз я хожу с фотоаппаратом.

Я и парижскую эмиграцию снимала. Первый раз полетела в Париж, не имея ни паспорта, ни положения, ни денег. Барышников там танцевал «Пиковую даму». Ролан Пети для него поставил.

– Вы без документов полетели?

Мы же считались беженцами, и нам сразу давали белую карточку с разрешением на работу. По ней я получила временный паспорт. И полетела.

Нина улыбается.

За сто долларов, чартерным рейсом через Лондон. Мама сказала: «Лети, конечно. Увидишь диккенсовский Лондон». И я увидела: и Лондон, и Париж. А вот второй раз, когда я летала снимать Барышникова в «Кармен», я уже встречалась с русской эмиграцией в Париже. С Марамзиным, Дэлонэ, Хвостенко. Снимала их для «Нового Американца». Тогда познакомилась с Владимиром Максимовым, Виктором Некрасовым...

– Он прекрасный.

 Он был такой грустный.

 – Понимал, что болеет?

Он как-то там не прижился. Зная французский, как русский... А Максимов, наоборот, бравировал, что ни одного слова «на этом бусумранском языке» не говорит, но все знает. Я у них бывала: у Некрасова, у Горбаневской, у Синявского.

– А с женой Синявского Марьей Васильевной Розановой общались? Действительно такая острая на язык? А то же у нас у всех в голове сочиненный про нее анекдот о том, как она покупает метлу, а продавец спрашивает: «Вам завернуть или вы прямо сейчас полетите?»

 У нас с ней другая история была. Звоню: «Марья Васильевна, я не могу приехать тогда, когда мы договорились. Можно в другой раз?» Она мне: «Черт с вами! Приезжайте в другой раз». Я: «Марья Васильевна – вы ангел». А она: «О! И говорите это всем! Я хоть и ведьма, но на пенсии!» Ой, ну она фигура, конечно. И вот я их много снимала. И потом уже приехавших в Нью-Йорк Войновича, Аксенова – тоже.

 – А Довлатова вы в Америке начали фотографировать?

Я в России его не знала. Мы познакомились здесь совершенно случайно. Понимаете, когда мы приехали, была такая общая эйфория. Вот мы сейчас всего добьемся. Мы много общались, встречались на литературных и концертных вечерах, на выставках в частных домах. И вот однажды у Тани Ритивов был вечер парижского журнала «Эхо». Приехали Глейзер, Целков, скромный тогда юноша Лимонов. И Довлатов там выступал, и я его тоже снимала.

 – Вы сразу поняли масштаб?

Просто он меня очень заинтересовал. И лицо у него такое интересное для съемки. Я его сняла, а он своей приятельнице (как онмне потом рассказал) говорит: «А это еще кто?» А она ему: «Это Нина, она такая бедная, нищая, да пусть снимает…»

– А ему нравились ваши фотографии?

Одна из них висела у него на стене над рабочим столом. Где он сидит за машинкой. И вторая – одна из последних. Черно-белая, где он выступает с микрофоном. Вот эту он любил больше других.

– А мне очень нравится, наверное, одна из последних его фотографий. Цветная. На улице.

Я тогда уезжала в Россию. И ему сказала: меня без твоих фотографий не пустят. И вот я его на улице сняла. Так и осталось...

– А Барышнкова, как я понимаю, вы еще с Ленинграда знали?

 У нас был друг, танцовщик Сашенька Минц. Уникальный человек. Золотой. Он попросил, чтобы я пришла на выпуск и сняла его приятеля. Я пришла, приятеля его сняла. Затем объявили дуэт из «Дон Кихота». Боже, думаю, как они мне надоели с этим «Дон Кихотом». Положила аппарат на колени. И выбегает мальчик. Знаете? Я схватила аппарат и стала снимать. Сразу было видно: явление. И так я сняла выпуск Барышникова — ни у кого нет...

– И вы потом подружились?

Да... Он только закончил училище, но его сразу взяли в премьеры. Дали комнату в коммуналке на Петроградской. Я тогда уже замужем была. И он к нам часто приходил. Как родной брат был...

– Неужели вы сейчас потерялись? Такое же не забывается.

Когда Миша остался, он очень переживал. Его обожали друзья в Ленинграде, у него было много близких людей вокруг. Он всех их потерял. Потом он избавился от этого шока. Боже, как это было давно... Он уже столько разных жизней прожил.

Нина с такой печалью это сказала, что даже мне ее боль передалась.

Миша сейчас поддерживает отношения с некоторыми русскими в Ленинграде. Но с очень немногими.

 – Но вы же в Америке?

Когда я приехала, вокруг Миши стояло плотное кольцо из русских, которые никого не хотели подпускать. Это была совершенно другая ситуация, которая не приходила мне в голову. Ни я, ни Миша к интригам совершенно не склонны. Поэтому ни он, ни я не понимали, где вранье.

Мне надо было поговрить с ним сразу, когда я поняла, что происходит. Но я этого не сделала, потому что я считала, что он сам разберется. Ну, неважно. Все закончилось. Непонятным мне образом...

– Нет желания как-то объясниться?

Знаете, прошло уже очень много времени. Он за это время прожил три разных жизни. Я прожила разные жизни. Что я ему скажу? Неважно. Теперь уже неважно.

 – Нина, вот вы Барышникова много снимали, других, тоже прекрасных. А как вы для себя задачу формируете? Что для вас важнее: портрет, настроение, прыжок?

Театр – это мистическое место. Его так просто не объяснить. Как актер извлекает из себя то, что он извлекает? Рождается и всё. И это надо увидеть. А если этого нет, то надо снять самое красивое. Это может быть прыжок, арабеск, какая-то вариация. Красивая!

Любой спектакль, любой артист неповторимы. То, что он сделает сегодня, он не сделает на следующий спектакль. И я старалась этот неповторимый момент поймать.

Долгушина я любила снимать. Он такой был танцовщик! И актер какой! Макарову, Махалину, Рузиматова, Вишневу, Лиепу... Мишу Барышникова, конечно. У меня много его портретов снято.

– Нина, вы счастливая!

 Конечно. Я таких танцовщиков видела! Начиная с Улановой... Поэтпму я и полюбила балет.

– Я вас слушаю: это целая вселенная! Но вы же понимаете: журнальный формат... Вздохнула.

Ну, значит, будет одна вариация.

Майя Беленькая (Мюнхен)

Читайтетакже:

1. Счастливый человек – Роман Каплан. Журнал «Партнёр», № 12 / 2018. Автор М. Беленькая
2. Довлатов: ранние окрестности. Журнал «Партнёр», № 5 / 2010. Автор Л. Агеева
3. Бродский: тунеядец и гражданин мира. Журнал «Партнёр», № 7 / 2015. Автор Н. Ухова
4. Время читать. М. Кельмович «Иосиф Бродский и его семья». Журнал «Партнёр», № 1 / 2020. Автор Н. Ухова