Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Вениамин Левицкий

 

Прерванный дневник…

(Дневник мамы)

 

 

 

Вместо предисловия

 

В этих воспоминаниях рассказывается об удивительных детских годах жизни автора дневника, Евгении Александровны Левицкой, прошедших в прекрасном курортном городке Гагры (Абхазия) на берегу Чёрного моря (1911 -1924 годы). Использованы записи из последнего дневника, которые она вела в 1973-1974 годах.

События и люди, о которых пишет автор, проиллюстрированы уникальными снимками из семейного фотоархива. В текстах также  помещены комментарии сына автора дневника - Вениамина Левицкого, выделенные курсивом. Они приглашают читателя вместе с ним окунуться в годы молодости его матери и почувствовать вкус того времени.

Мы надеемся, что эти воспоминания вызовут интерес у тех читателей, жизнь которых в той или иной степени сопричастна описываемым событиям и людям.    

                                                      Администратор сайта „Воспоминания“

 

 

 

Евгения Александровна Левицкая

Декабрь 1956 года, Киев.

 

«...Все люди по-своему интересны. Надо любить людей вообще, тогда с любым человеком будет интересно поговорить. И не обязательно, чтоб он импонировал именно эстетическому чувству. Помимо чувства изящного, есть в человеке много других чувств, много граней, каждая из которых по-новому освещает человека... ...Самый обширный, образованный ум находит для себя много нового, поучительного и интересного в народной мудрости. А в каждом, даже самом незначительном  человеке живёт крупица её...

...Любила очень и воспоминания своей мамы. Всегда открывается какая-то новая, хоть и прошедшая, страница... Приглядись, прислушайся поближе к любому человеку и в каждом ты найдёшь что-то своеобразное, интересное, стоящее внимания наблюдательного человека...».                                          

                                                                           Е.Левицкая (из письма сыну)

 

Давно хотелось мне перечитать сохранившийся последний дневник моей мамы, Левицкой Евгении Александровны, её письма, ещё раз попытаться с их помощью проникнуть в глубокий духовный мир мамы, понять, почувствовать, слиться, соприкоснуться  с сокровенным: ведь часть этого мира – мой мир, её мысли – мои мысли, её мечты – мои мечты, её радости – мои  радости, её страдания, жизненные неудачи и ошибки – мои страдания, неудачи и ошибки. Когда начал читать её записи в дневнике и письма, возникло желание подготовить их для публикации – маме так хотелось, чтобы хотя бы её внуки и правнуки узнали о её жизни. А может быть, жизнь этой прекрасной Женщины будет интересна и внукам и правнукам других людей?

Мама умерла в 67 лет, 9 мая 1978 года. Последние годы её жизни были отравлены болезнями. У мамы не было сил им сопротивляться. Она угасала на моих глазах, а я, её сын, занятый своими переживаниями и жизненными проблемами, к сожалению, мало помогал ей в эти тяжёлые для неё дни. Конечно, по мере возможности старался видеться с ней почти каждый день, чтобы поговорить (домашнего телефона у меня в то время не было), поддержать морально, но теперь понимаю, что всё-таки до конца не осознавал, что теряю мою горячо любимую, близкую, родную, дорогую маму. И чувство вины перед ней не оставляет меня... Прости, мама, меня, прости...      

Текст дневниковых записей  автора, Е.А.Левицкой, полностью сохранён. Я позволил себе только в некоторых местах дать короткие комментарии и необходимые, как мне кажется, пояснения (они выделены курсивом). К сожалению, записи в дневнике охватывают лишь первые годы жизни мамы (1911-1924годы) и внезапно обрываются. Все фотографии, иллюстрирующие текст автора, подобраны мною из семейного архива. Подписи к ним также выделены курсивом (если они не взяты из текста).  

                                              Сын автора, Вениамин Левицкий,

                                                                      август 2009 года.

 

«Для того, чтобы написать свои воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или видавшим виды авантюристом, прославленным художником или государственным деятелем. Вполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать, и который хочет это сделать.

Мемуары, конечно, могут быть скучными, и жизнь, в них рассказанная, бедной и незначительной... Тогда не читайте их!..»

Герцен 

 А.И. «Былое и думы»

                                                       

«Юность, скажи мне, когда ты

вернёшься.

Я подожду, не уйду...»...   

 О.Генри

 

1973 год

 2 января 1973 года

Много раз я думала, с каким бы интересом я прочла записки своей бабушки или прабабушки, даже если содержание их было бы «бедным и незначительным». Когда пыталась рассказать эпизоды своего детства или юности своим детям, то это не вызывало в них никакого интереса. И я подумала, что, может быть, моим внукам будет интересна жизнь их бабушки, конечно, очень приблизительная, т.к. невозможно, даже человеку талантливому, описать подробно свою жизнь.

У мамы было двое детей – сын от первого брака и дочь от второго, и трое внуков. К сожалению, внуки пока не проявляли никакого интереса к жизни своей бабушки. А дети... Дочь... Она была слишком интровертирована, поэтому маме казалось, что у дочери нет желания больше знать о жизни своей мамы... Сын... Как ни горько в этом признаться, наверное, тоже не проявлял должного интереса... А вообще-то желание осмыслить жизнь родителей (и предков) по-настоящему приходит к нам, к сожалению, тогда, когда мы, в более чем  зрелом возрасте, пытаемся осмыслить свою жизнь, но к этому времени родителей уже нет в живых...  

Жизнь каждого человека богата, многообразна, бесконечно сложна и интересна. Недаром говорят, что мир каждого человека – Вселенная! Попробуй втисни её в клочки бумаги!

Не только по традиции «мемуаров» хочется написать хоть несколько строк о своих «предках» (далеко не восходящих к «Рюриковичам», но, судя по фамилии отца, - Стрельцов – во всяком случае, берущих свои истоки от стрельцов времени Петра Первого). Но я, конечно, знала, вернее, слышала от мамы о ближайших –  о моих дедушке и бабушке.

Мама, Антонина Алексеевна Шапошникова, была старшей из шестерых детей моей бабушки Александры Ивановны Шапошниковой (урождённой Решетниковой), рано ставшей вдовой, т.к. мой дедушка попал под поезд в сравнительно молодом возрасте. Мамин папа происходил из купеческой среды города Воронежа, так же, как и моя бабушка.

 Слева направо: Антонина Алексеевна Шапошникова

(в замужестве Стрельцова и Сахарова);

семья Шапошниковых – сёстры Шура и Зина,

мать Александра Ивановна (Решетникова), братья Виктор и Владимир;

брат Виктор Алексеевич Шапошников.

Снимки 1906 года.

                                                        

Папа, Александр Рафаилович Стрельцов, происходил из дворянской семьи. Знаю о его брате Владимире и сёстрах – Марии, Евлампии и Олимпиаде (Липочке и Лапочке). Тётя Мария  (сестра папы) вышла замуж за врача Петра Мжедалова и уехала с ним сначала во Владивосток, а затем, в 1913 году, - на Гавайские острова. Она имела троих детей: старшего Александра, примерно 1914 года рождения, дочь Лёлю и младшую дочь Женю, названную в честь меня.

Тётя Липочка вышла замуж за богатого заводчика и имела двух дочерей – Милочку и Веру. Младшая сестра папы, тётя Лапочка, имела единственного сына Александра, впоследствии ставшего  как будто бы химиком и имевшего  сына Рафаила.

Вот всё, что я знаю о папиной родне. В 1928 году я видела некоторых из моих родственников, о чём напишу в своё время (не успела написать).

 

15 января 1973 года

«Лиха беда начало» - надеюсь, что смогу продолжать «благое», с моей точки зрения, дело... Думала – «ни дня без строчки», а вот прошло столько времени, прежде чем я взялась «за перо».

Итак, мамина родня:

У моей бабушки было два брата (вообще-то у неё было всего 15 братьев и сестёр, но кто-то умер в раннем возрасте, о других я ничего не слышала). Старший Николай был миллионером. Мукомольная промышленность и дома, сдаваемые внаём, принесли этот огромный капитал. Но был невероятным скупцом. Своей сестре, оставшейся вдовой с шестью детьми, он материально не помогал, а только устраивал их «на казённый счёт» учиться в гимназии и хлопотал о пенсии. Женился он шестидесяти лет на двадцатилетней девушке. Та мечтала поскорее стать молодой вдовой-миллионершей, но пришла Революция – и дядя мой (к радости всей родни) стал нищим. Молодая жена его бросила и жила отдельно с 14-летней дочерью Валей,  затем вышла за кого-то замуж

Второй брат Василий очень счастливо женился, имел трёх дочерей – Полину, Любовь и Клавдию, о которых потом я напишу подробнее (в возрасте 18 лет я жила у дедушки Василия и бабушки Ани в Ростове-на-Дону). Мама, осиротев, вынуждена была бросить гимназию (окончив всего 6 классов), т.к. она была старшая в семье и должна была помогать матери. Дядя Николай устроил её учительницей в т.н. «железнодорожную школу» в станице Тихорецкая. Из Тихорецкой мама переехала учительствовать в станицу Ново-Покровская на Кубани, где и встретилась с папой. Александр Рафаилович Стрельцов был исключён из Московского университета в 1905 году за революционную деятельность и сослан на Кубань. В станице Ново-Покровской он был инспектором училищ. На одном из «балов» встретил мою маму, любовь с первого взгляда – и они поженились в 1906 году.

 

 

«...Папа, Александр Рафаилович

Стрельцов,

происходил из дворянской

семьи...»,

справа - сестра Тамара и

Стрельцова Антонина 

Алексеевна

(снимки 1910 года).

 

Папа был необычайно красив. Мой дядя Володя (родной брат мамы) говорил, что в жизни он не встречал более красивого мужчину. Да и фотографии говорят о его красоте. Высокий, стройный, он сразу произвёл огромное впечатление на маленькую учительницу  весьма заурядной внешности, но полной задору, огня, живости. Папа был молчалив и сдержан. Не знаю, насколько был счастлив их брак, во всяком случае мама говорила, что никогда в жизни она так никого не любила. В 1907 году у них родилась дочь Тамара.

Папа очень ждал сына, но... первенец... смирился. А потом очень полюбил её, и она всегда была его любимицей. Ждали второго сына – родилась опять дочь, Анна. Папа был страшно разочарован. Через год она умерла. Жили они в «казённой» квартире, с «казённым обслуживанием» - «мужик» отапливал их квартиру, носил воду, сторожиха школы убирала квартиру, и когда появились дети, то наняли няньку. Папа получал 100 рублей золотом, мама – 45.

Когда мама в третий раз забеременела, то произошла большая драма (семейная). Мама выписала свою сестру Шуру учительствовать. Шура была выше, изящнее и внешне гораздо интереснее мамы. Она влюбилась в папу. Что он чувствовал к ней – неизвестно (по крайней мере - мне), но однажды, уехав с ней в Краснодар за покупками, он сошёлся с ней, и связь их некоторое время продолжалась, пока однажды, «под пьяную руку», папа не сознался маме в своей вине перед ней, уверял, что только её он любит, а тут всё было наносное, хмельное, угарное. У мамы были бурные объяснения с сестрой, и Шура уехала к родным.

В 1910 году папа с мамой переезжают в Гагры (Абхазия), где принц Ольденбургский создал реальное училище и набирал преподавателей. Принц Пётр Георгиевич Ольденбургский хотел превратить Гагры в курорт для высшей знати Российской империи. Для детей обслуживающего персонала, рабочих и др. он решил обосновать реальное училище, чтобы в дальнейшем иметь своих инженеров, врачей, учителей, техников и пр. Папа преподавал в училище математику, мама  была  учительницей  начальных классов.

 

Из энциклопедии Брокгауза и Эфрона:

Гагры — укрепление на восточном берегу Черного моря, в Кутаисской губернии, Сухумском округе, при впадении в море речки Жуэ-квара, у подножья высоких гор; со стороны моря находится глубокий Гагринский рейд. Близ Гагры растет в диком состоянии маслина. Теснина, в которой находятся Гагры, служила прежде единственным сухопутным береговым сообщением абхазцев с черкесскими племенами. В июле 1830 г. послан был для занятия этой теснины небольшой отряд наших войск, под начальством генерал-майора Гессе. Отправленный на судах из Сухум-кале, он высадился на берег под ружейным огнем черкесов и немедленно приступил к постройке укрепления близ найденных в теснине развалин древнего монастыря. Гарнизон Гагры составляли три роты одного из бывших черноморских линейных батальонов. Большую часть года они были отрезаны от всяких сообщении, так как гагринский рейд открыт всем ветрам, и судам подходить к берегу весьма трудно, а вглубь страны нельзя было отойти от укрепления даже на самое малое расстояние, не рискуя быть убитым или захваченным в плен. Все это делало жизнь гарнизона крайне тяжелою и способствовало развитию болезней в необычайных размерах. В начале Восточной войны 1853-56 гг. укрепление Гагры было упразднено и разрушено.

 

Ещё одна историческая справка советского периода:

 

ГАГРЫ — местечко Гагры основано 10 июля, 1830 года как крепость Гагры десантом генерала Пацовского с кораблей Черноморской эскадры. С 1840 года — в составе 3-го отделения Черноморской береговой линии.  Крепость Гагры разрушена в 1854 году в связи с эвакуацией гарнизона.

С 10 марта 1866 года числилась в составе Черноморского округа. В 1894 году передана в состав Сухумского округа.

В 1904 году Гагринская дача вместе с местечком Гагры передано в состав Сочинского округа Черноморской губернии.

С 30 июня 1920 года местечко Гагры числилось в списках населенных пунктов Туапсинского отдела Кубано-Черноморской области.

25 февраля 1921 года Красная Армия заняла Тбилиси. Грузинская Демократическая Республика была ликвидирована и образована Грузинская ССР. В марте 1922 года Грузинская ССР вошла в состав РСФСР.

30 декабря 1922 года Грузинская ССР вошла в состав СССР.

3 марта 1924 года Гагры переданы в состав Грузинской ССР.

В 1926 году Гагры возвращены в состав (России) РСФСР.

В 1928 году город Гагры передан в состав Грузинской ССР.

По другим данным с 4.07.1922 г. Гагры числятся в составе Абхазской ССР (АССР).

 

Из  рекламного буклета:

 

Город Гагры расположен в 22 км от аэропорта г. Адлер. Рука истории вплела в летопись Гагр имя принца Ольденбургского - основателя города Гагры и здешнего курорта. Это он построил вдоль берега моря дворец в Гаграх и водолечебницу, виллы и особняки, игорные дома и уютные беседки, перенес в Гагры из Швейцарии гостиницу и ресторан «Гагрипш», проложил дорогу к «Альпийским Гаграм», заложил в Гаграх великолепный Приморский парк. Заботы принца были направлены на устройство в Гаграх великосветского курорта, чтобы сократить утечку русского золота, которое богатая публика транжирила на заграничных курортах. В основе прибыльных замыслов было сделать из Гагр российский картежный дом - русское Монте-Карло.

В начале 20 века в Гаграх началось строительство дач и особняков. Сюда, на новомодный курорт Гагры, съезжалась русская знать, а в 1911 году курорт Гагры торжественно принял участников первого круиза в Гагры - немецких туристов. Благоустройство курорта Гагры в целях организации массового отдыха в Гагрых активно продолжалось в советское время, когда Гагры действительно стали одной из лучших и популярнейших здравниц СССР.

 Вид на Старые Гагры с моря и со стороны парка

(снимки 1911 и 1930 годов из семейного фотоархива).

 

Современные Гагры - чудесный курорт, известный своими живописными набережными и парками, утопающими в зелени цветов, пальм и кипарисов. Особенно красив район Старых Гагр, где с берега моря открывается сказочный вид на город Гагры, на горы, ущелья и бухту. Восхитительной особенностью Гагр является то, что в Гаграх горы ближе всего подступают к побережью, окаймляя пляжи города Гагры своей яркой растительностью. Морская вода в Гаграх кристально чистая и прозрачная. На тихих уютных пляжах курорта Гагры вы сможете по-настоящему отключиться от суеты больших городов.

 Старые Гагры – вид с моря и колоннада (снимки из буклета).

 

Родилась я в 1911 году, 17-го февраля. Папа на меня даже смотреть не хотел, т.к. он всё время ждал сына. Жили мы на даче Новицких около ущелья Гагрипш, занимали три комнаты бельэтажа. Память сохранила о папе скорее некоторые ощущения, чем видение. Я помню, что ко мне тянутся две большие руки, в одной из них – огромная белая гроздь винограда, я знаю, что это – папа. Что кто-то берёт меня на руки, подбрасывает вверх, мне страшно и радостно – и я знаю, что это – папа. Увы – больше ничего! Мама мне рассказывала, что все, кто знал его, - ценили его ум, интеллигентность, доброту и порядочность. Он был блестящим преподавателем.

В сентябре 1913 года папа поехал в Батум, по приезде туда попал в больницу и умер. Мне было два с половиной года. Мама ездила хоронить его. Через два месяца родился... сын. Назвали его Александром в честь папы. Летом 1914 года приехала к нам мамина мама. Запомнились два коротеньких эпизода: я сижу под столом (мне 3 года), вижу большой серый колокол из материи, сверху - бархатный широкий пояс с пряжкой, знаю, что это – бабушка. Бабушка колет сахар, осколки летят на пол, я подбираю их и ем;

Мама и бабушка почему-то всё время меня прогоняют, а я бегу за ними по лестнице.

Снимок слева – «...Летом 1914 года приехала к нам мамина мама...»;

справа – мама (снимок 1915 года) со своими детьми,

Женей и Тамарой, и учениками

 

17 января 1973 года  

Жили мы на даче Новицких до 1916 года. Помню несколько эпизодов. У Новицких была многочисленная семья. Младшей была Эля – моя сверстница. Как-то я схватила ножницы и решила обстричь Элю. Мне очень нравились её белокурые пышные волосы. Наверное, захотелось, чтобы такие же были и у меня. Бежим по узкой крутой лестнице вниз в сад. Там я поймала Элю и отрезала одну косу. На её отчаянный крик прибежала старшая сестра Эли  (лет 15), Вера, отняла у меня ножницы и отвела нас в дом. Какое было наказание – не помню.

Помню, как в один дождливый день я смотрю в окно (залезла на стол) и вижу, что идёт под зонтиком мама, а рядом какая-то высокая женщина несёт в руках что–то завёрнутое. Потом оказалось, что это – братик Шурик.

Помню большую мамину пышную кровать и над кроватью огромный красный ковёр. А в гостиной помню только кушетку и около неё большую пальму. Я чего–то реву, а какой-то долговязый юнец сзади «заводит» меня как граммофон – я реву ещё сильнее.

Но самые яркие – два эпизода. Как-то, гуляя с мамой в крепости, я увидела в витрине магазина огромную куклу в розовом платье, с каштановыми блестящими волосамии и шелковистыми ресницами. Глаза у куклы были синие-синие, щёки – румяные, а вся она была сказочна красива. Меня не могли оттащить от витрины, я всё просила куклу. Но, как мне потом рассказала мама, кукла была очень дорогая, французская, мама не могла мне её купить. У меня были только резиновые игрушки (чтоб не разбить).

 Снимок слева – «...это – братик Шурик...»;

справа – «...идёт под зонтиком мама…

 

С мамой тогда была жена нашего соседа по квартире и папиного большого друга, тоже математика, Михаила Тимофеевича Раннефета. Из всего её облика помню только огненно-рыжие вьющиеся волосы. Вскоре, 6-го января (по новому стилю), в канун Рождества были мои именины (в те времена праздновали именины, т.е. день ангела – имя ребёнку давали в честь какого-нибудь святого, ангела). Просыпаюсь утром в своей постели... и вдруг вижу – в ногах лежит кукла. Та самая!!!. Та самая красавица, которую я видела в витрине магазина (вспомнила, владельцем этого магазина был Эркамашвили). С криком радости я бросаюсь к кукле и... мы вместе с ней летим с кровати на пол. Кукла – вдребезги. Я так  плакала - что меня даже не наказали. Оказывается, эту куклу купила мне жена Раннефета, видя моё страстное желание иметь её. (Семья Раннефета была бездетной). И мама лишний раз уверовалась, что мне можно покупать только резиновые игрушки.

И ещё запомнилась сказачно красивая картина (возможно, потому, что это был первый выход «в ночь»). Какая-то большая компания нарядно одетых людей. Все в белом, светлом. Мы идём по берегу моря около купальни. Находилась она недалеко от ущелья Гагрипш. Потом её разбило штормом, а на этом месте сейчас стоит водолечебница.

 Гагры: слева – курзал, на заднем плане – водолечебница;

справа – набережная у пристани (снимки 20-х годов).

 

Кругом деревья, магнолии, платаны (один платан стоит на том месте до сих пор). И я увидела впервые море в лунном освещении, с лунной дорожкой. Это так поразило меня, что я не могла сдвинуться с места (мне было 5 лет). Меня не могли уговорить идти дальше.         

«...море в лунном освещении,   с лунной дорожкой...»

и Финиковая аллея в парке в Старых Гаграх

(снимки 1916 года).

 

И последнее, что сохранила память из этого периода – наш переезд в Старые Гагры (мы от них жили в 2-х километрах). Конка. Я стою у передней стенки (кучера не помню) и держу огромную белую картину под стеклом – мне строго приказано держать её так, чтобы она не упала. Стояла она, разумеется, на полу, прислонясь к передней стенке. Мне казалось это необыкновенное путешествие долгим–долгим.

Мама получила «казённую», как тогда говорили,  квартиру в Приморской гостинице (ныне - санаторий Жоэквара), где на втором этаже северного корпуса жили все учителя. Имели мы в этой квартире две комнаты.

 Приморская гостиница в крепости.  5 октября 1911года

 

3 января 1973 год

Начинается новый период моего детства, который продолжался до 1923 года, т.е. до моих 12 лет. Он оставил много ярких чудесных воспоминаний. Хорош был этот период времени тем, что мы жили совсем рядом с морем, почти в парке, который после 1918-1919 годов был нашей детской собственностью: взрослые были слишком поглощены текущей политической жизнью страны, а курорта тогда ещё не было. Вернее, «принцевский» курорт закончил своё существование, хотя на своих южных дачах жили многие бежавшие аристократы, но им было не до гуляний в парке. А советский курорт ещё не начинал своего существования (советская власть утвердилась в Гаграх в 1921 году).

Первым ярким воспоминанием было Рождество 1916 года. Принц Ольденбургский устраивал большую ёлку в своём имении «Отрадное» (в 10 км от Старых Гагр). Туда были приглашены школьники реального училища со своими учителями. Мама усиленно хлопотала вокруг моей старшей сестры Тамары, наряжая её (ей было 9 лет, она была ученицей), давала распоряжение нашей няне Людмиле, которая оставалась со мной и 2-х летним братиком Шуриком (2-х лет). Я вышла из дома в затрапезном домашнем платье, в фартушке (как же было тепло 6-го января, если на мне не было даже пальто!). В крепости на площади у церкви (она тогда казалась такой большой!) теснились фаэтоны. В них рассаживались учителя с учениками. Я с завистью смотрела на них. По-видимому, с самых ранних лет во мне жила страсть к путешествиям. Оставался один самый последний фаэтон директора училища Виктора Александровича Лупанова. Наверное, глаза у меня были такими печальными, что тронули сердце директора – он предложил мне поехать с ним. Я с радостью согласилась.

И вот я в огромном зале, где в центре под самый потолок возвышалась волшебница-ёлка, сверкающая огнями и украшенная чудесными игрушками. Меня совершенно не трогало, что вокруг были наряженные дети, а я в таком виде! Плясала со всеми в кругу вокруг ёлки, заливалась смехом, была совершенно счастлива! И вдруг вижу разгневанное лицо моей мамы (она, оказывается, уехала после всех, разыскивая меня, пока ей кто-то не сказал, что директор увёз меня с собой). Мама наняла частный фаэтон, забрала с собой нарядное моё платье и лакированные туфельки и приехала в «Отрадное», когла веселье было уже в полном разгаре. Она увела меня  в другую комнату, переодела, причесала, но я не помню, чтобы после этого прежнее ощущение счастья вернулось ко мне. После танцев нас всех угостили конфетами, шоколадом, мандаринами и подарили каждому игрушку: мальчикам – кому игрушечного коня, кому саблю и  шапку, девочкам – куклы. А что старшим - не помню.

Вскоре я испытала первое большое горе: мне было шесть лет, когда умер мой любимый братик Шурик (в 1917 году). Ему было три года. В конце Приморской гостиницы была лестница со стеклянной крышей, которая вела прямо на третий этаж. (Это был ход для учителей и учеников, живших в Северном корпусе).

 Северный корпус Приморской гостиницы. Снимок 1935 года.

 

Эту лестницу опаясывала широкая цементная полоса, примыкающая к стене. Её мы хорошо отполировали своими штанишками – нашим любимым занятием было скатываться вниз по этой полосе, которая заканчивалась круглой тумбой (всё это есть и по сей день). Как няня не усмотрела – не знаю, но Шурик, видя, наверное, что проделываем мы, детвора 6-7 лет, захотел проехать таким же образом. Меня там не было. Он упал, покатился по лестнице и получил сильное сотрясение мозга. Через три дня его не стало. Я была потрясена безмолвием братика, лежащего смирно на столе. Особенно, когда дверь отворилась, и его маленькая подружка Тата (дочь директора училища, жившего тут же) пришла его звать поиграть. (Ей тоже было три года). Страшные рыдания мамы были ответом на её лепетания. Тату спешно увели. Мы все поехали хоронить Шурика на кладбище. На его могилке посадили деревцо-граб. (Сейчас это старое разрушенное кладбище, кое-где торчат вывернутые плиты и обломки каменных крестов. По жёлтой глине бродят коровы,  и мальчишки, живущие рядом, гоняют мяч).

(На месте старого кладбища в 1975-76 году фины построили универсам. Директором универсама в период строительства был одно время мой школьный друг Вова Нинуа. После смерти моей бабушки, мамы Шурика, я приезжал в Гагры по поводу установки ограды и надгробия на могиле дедушки и бабушки уже на другом городском кладбище, в Колхиде. Вова Нинуа помогал мне организовать эту работу. Вместе с ним я приезжал на место стройки универсама и видел ту картину, которую описала мама, только к её описанию надо ещё добавить валяющиеся огромные ящики с разборными деревянными частями универсама - условия контракта нарушались, грузинская сторона не укладывалась в установленные финнами сроки монтажа магазина. Площадку «нулевого цикла» неторопливо бетонировали двое рабочих из местных жителей, привыкших работать в «советском» ритме: то нет раствора, то нет машины, то рабочие запьют и не выйдут на стройку и т.п. Стройматериал разворовывали. Приезжавшие для монтажа финские рабочие спустя некоторое время возвращались обратно, так и не приступив к своей части монтажа. Финнам платили огромную неустойку, стоимость универсама таким образом возрастала вдвое - Вова говорил, если мне не изменяет память, что первоначально она составляла 600 миллионов долларов...

И несмотря на всё это благодаря замечательным организаторским спсобностям Вовы через некоторое время универсам был всё-таки построен и, по-моему, до сих пор работает...

Вова Нинуа, добрый, отзывчивой души человек, преданный друг и товарищ, замечательный семьянин, талантливый предприниматель (это по тем-то советским временам!), к сожалению, очень рано ушёл из жизни... Светлая память ему на многие годы...)  

Кто-то рассказал принцу Ольденбургскому о положении учительницы-вдовы, похоронившей сына и оставшейся с двумя дочерьми. Принц принял участие в маминой судьбе и назначил ей аудиенцию. Я хорошо помню, как мы взбирались по крутой лестнице во дворец принца, возвышавшийся на высоченной скале над крепостью.).

Замок принца Ольденбургского

(при советской власти – санаторий имени Сталина).

 

Меня удивил и заинтересовал деревянный круг перед подъездом дворца. Оказалось, что это поворотный круг для машины принца, т.к. развернуться там было негде. Подъезд обвивали ветки глициний. Они были в цвету, значит, была весна. Нас, маму, сестру и меня, ввели в большой полукруглый зал с огромной стеклянной стеной. Потом вышел старичок небольшого роста в военной форме. Меня погладил по голове, что-то спрашивал, но я, обычно бойкая, тут молчала. Как потом я узнала, принц предложил маме отправить сестру Тамару в Петербург в Институт благородных девиц, в Смольный, а когда подрасту я, то и меня. Мама согласилась.

После смерти брата мама рассчитала няню, меня девать было некуда, и она попросила учительницу Веру Васильевну Климову, жившую рядом с нами, чтоб я просто сидела на её уроках. Вера Васильевна вела 1-е отделение Реального училища принца Ольденбургского, в котором было три отделения и 7 классов. Это и была моя школа. Она помещалась в крепости, напротив церкви. Как-то прихожу из школы с плачем. В чём дело? «Всех вызывают по фамилии, спрашивая, кто в классе, а меня нет». Ну после этого – некая дипломатическая уловка: меня Вера Васильевна стала вызывать по фамилии - «Стрельцова!» Я была счастлива.

Школу очень любила. Шутя выучилась читать и писать. В конце учебного года Вера Васильевна говорит маме: «Женя прекрасно успевает, почему её официально не зачислить в училище и перевести во 2-е отделение?». Так и сделали. Я стала полноправным членом школьного ученического коллектива.

(Интересно, что спустя 22 года, в 1939 году, аналогичная история приключилась со мной, сыном мамы. Бабушка вела первый класс в Гагринской русской средней школе (бывшем Реальном училище принца Ольденбургского), меня не с кем было оставить дома (мама поступила в Сухумский педагогический институт и жила в Сухуми), и я стал неофициально учиться у бабушки. Проявил способности к обучению (после окончания 1-го класса меня вместо похвальной грамоты наградили книгой с заверенной директором школы записью о моих успехах), и уже через год был официально зачислен во второй класс, продолжая учиться у бабушки (а в 5 классе удалось учиться и у дедушки – он преподавал зоологию и ботанику).

 «...через год был официально зачислен во второй класс,

продолжая учиться у бабушки..». На снимке – моя бабушка,  

Заслуженная учительница ГССР, Сахарова Антонина Алексеевна

и её ученики. За первой   партой слева – её внук Вениамин

(снимок 1940 года).

 

Из-за событий в Петрограде и во всей России сестру Тамару учиться в Петроград, в Смольный так и не отправили. Чтоб прокормить семью, мама была вынуждена «ходить по урокам». В основном это были дети аристократов и буржуазии, которые не посещали демократическое реальное училище. Родители приглашали учителей домой давать им частные уроки. У мамы было много уроков. После школы, наскоро пообедав в учительской столовой (теперь там парикмахерская), мама отправлялась заниматься с учениками, жившими на прекрасных дачах, расположенных на горе выше парка (это были дачи Фоман, Алкалаева, Силина). Мы с сестрой были предоставлены сами себе.

                «...дачи Фоман, Алкалаева, Силина...».

 

Недалеко от крепости, в самом начале парка, стоял т.н. «Фелюжный дом» (ныне там курортная поликлиника). В нижнем этаже не было передней стены – там стояли фелюги, большие рыбацкие лодки, сушились сети. Два верхних этажа занимали квартиранты. На третьем этаже жил «аптекарь» - владелец аптеки, магистр фармацевтики  Генрих Генрихович Спальвинг  с дочерью моих лет и сестрой Эльзой Генриховной, старой девой. Дочь звали Оля. Занимали они три небольшие комнаты.

Вид с моря на Старые Гагры. На горе, в центре –

замок принца Ольденбургского,

на берегу справа  - «...Фелюжный дом» (ныне курортная поликлиника)...».

Снимок 1916 года.

 

Вторая сестра «аптекаря» Алина Генриховна была тоже «девой в летах». Она преподавала в училище немецкий язык и жила в нашем же коридоре в Приморской гостинице. Были они латышами. Первая жена Генриха Генриховича была красавицей-грузинкой, её насильно выдали замуж за него (он был значительно старше). Вскоре она встретилась с инженером, влюбилась, и они тайком уехали из Гагр, оставив на руках у «аптекаря» 2-летнюю дочь Олю (мать тогда не имела права на детей). Генрих Генрихович вызвал из Латвии свою сестру Эльзу Генриховну, которая и воспитывала Олю.

С Олей мы познакомились у зубного врача, кабинет которого помещался в купальне. Я ревела, а мне всё время ставили её в пример: «Вот какая хорошая девочка, полечила зубки и не плачет»... Сначала я и смотреть на неё не хотела, но потом она мне чем-то понравилась. Я была смуглая, с чёрными волосами, меня звали «Жучок». Но мне всегда нравились белокурые волосы. Такие пепельно-белокурые вьющиеся волосы были у Оли. Я уж не помню, как мы дальше встречались, но помню, что уже в 6 лет мы были очень дружны с ней.

Я часто бывала у Оли дома, пользуясь абсолютной свободой. Сестра Тамара мною никогда не занималась: она была старше меня на 4 года, и у неё были свои друзья и подруги. В квартире Спальвинг мне больше всего нравились зелёная люстра с бисерными нитями и серая сумка для щёток с вышитыми двумя чёрными головами лошадей. Эльза Генриховна учила нас петь, и мы показывали своё искусство перед гостями, которые изредка у них собирались.

Однажды мы с Олей Спальвинг играли неподалеку от её дома  в парке. Я увидела вдали маму, возвращающуюся с уроков. Я захотела пойти с мамой домой, а Оля просила меня пойти к ним домой. Я отказалась и побежала к маме, как вдруг почувствовала удар и страшную боль в спине. Изо всех сил я закричала: «Мама!!!».  Мама услышала и подбежала ко мне, лежащей на земле. Оля убежала. Оказывается, она схватила острый большой камень и с такой силой бросила его в меня, что камень пробил одежду и ранил меня. Я даже несколько дней пролежала в постели. Меня навещал доктор. Приходила и Оля со своей тётей Эльзой, плакала и просила у меня прощения. Я была рада её приходу и совершенно не таила в себе обиды. До сих пор у меня на спине глубокий шрам.

 

26 января 1973 года   

Меня и сегодня удивляет, как могла мама отпускать нас одних с сестрой Тамарой на море. Мне было 5 лет. И мы с подругами такого же возраста ходили на море купаться. (Тамара мной совершенно не занималась, а вот на море брала?!). Я помню, как несколько девочек Тамариного возраста уцепились за большое бревно и поплыли. Все они умели плавать. А я не умела. Я тоже уцепилась за это бревно и, весело похлопывая ногами по воде, поплыла вместе с ними. Потом оглянулась на берег – он стремительно отдалялся. Я испугалась, что берег так далеко, выпустила бревно из рук и... «поплыла» к берегу, моментально погрузившись с макушкой головы  под воду. Потом, захлёбываясь, отчаянно махая руками, я вынырнула, хватила ртом воздух и опять ушла под воду. Я даже не кричала. И не испугалась – я просто не понимала, что со мной происходит. Тамара, увидев меня далеко в стороне от бревна и от берега, ринулась за мной и еле живую за волосы вытащила из воды. Мама узнала, что я тонула, и... продолжала пускать меня на море купаться. Не помню, чтобы мы ходили на море с ней вместе. Сначала – с  Тамарой, а лет с 7 – с подругами.

Набережная в Старых Гаграх. Снимки 1930 года.

 

Подруги, товарищи…

 С самого раннего детства у меня были подруги во всех слоях общества. С одной стороны – дети интеллигенции: Оля Спальвинг, Нина Заянская, дочь врача, жившая тут же, в крепости, но в доме Администрации; Вава Лупанова – дочь директора реального училища; с другой стороны – я очень дружила с Нюрой Яковлевой, отец её был мелким банковским чиновником (очень бедная и малокультурная семья). Когда я пошла учиться в школу, подружилась с Таней Мешалкиной, дочерью ветеринарного фельдшера. Среди подружек были и уличные девчонки, например, Таня Посохова (других не помню). Бывала я и в аристократических домах, в которых мама занималась с детьми моего или старшего возраста (например, в доме Алкалаевых). Но больше всего я любила бывать у Жени Фоман (его настоящая фамилия Крафт). Семья Фоман имела прелестную дачу в виде маленького замка с круглой башней. (Тогда мне эта дача казалась огромной, а теперь поражает своими небольшими размерами). Жене было лет 8-10. Он был единственным наследником «шоколадных королей» Крафт, живущих во Франции. Семья Фоман жила обычно в Петербурге, в Гаграх же была их летняя резиденция. На даче мне запомнилась полукруглая розовая гостиная, вся утопавшая в коврах, цветах, каких-то необыкновенных кушетках. Позади их дачи стоял большой 2-этажный дом для прислуги, конюхов и др. Меня приглашали на дачу к Фоман и на рождественские ёлки, и на другие праздники. Жозефина Мартыновна Фоман, дама уже в годах, очень полная, вся в кружевах, всегда очень нарядная, была воспитательницей Жени. Как-то она мне подарила ручные часики ромбической формы с чёрным эмалевым циферблатом и золотыми цифрами на нём. Мама спрятала их и не давала носить до окончания школы. Мне было 16 лет, когда я впервые надела их на руку. Поносила месяц или два, и... у меня их украли  прямо из дому: я мыла полы, сняла часики, повесила их на гвоздик, где они висели все 10 лет до этого. Вымыла во дворе под краном тряпку, прихожу, чтобы их надеть – а их и след простыл. Подозревали абхазца Георгия, который в то время жил в нашем доме рядом с нами. А дверь в наши комнаты была нараспашку – у нас никогда ничего не пропадало, воровства в Гаграх не было.

Одаривала меня Жозефина Мартыновна и ёлочными игрушками, и куклами, и шоколадом. Меня всегда поражал наряд Жени Фомана: бархатный костюмчик с гипюровым воротничком, пальто с какими-то пелеринами. До революции ему присылали все вещи из Парижа. Революция и загнала семейство Фоман в Гагры. Нам разрешали играть у них в садике перед домами. А я иногда умудрялась утаскивать Женю в парк (ему было уже лет 7-8), где мы играли «в погуча»: ставили пустую железную банку и сбивали её камнями. Щёки у него разгорались, глаза блестели – он становился настоящим мальчишкой. А дома был вял и застенчив. Однажды на этого мальчика было совершено покушение: его хотели выкрасть, чтобы потом получить за него из Франции большой выкуп. Но Женя спрятался между кроватью и стенкой, его всюду искали, но не нашли. (Время было смутное. Кто только не побывал в Гаграх в 18-19-20 годы!!!). Вскоре после этого случая, в 1919 году, за ним специально из Франции прибыл миноносец, и его вместе с Жозефиной Мартыновной увезли в Париж. На прощанье Жозефина Мартыновна подарила маме великолепный платиновый гарнитур (серьги и кольцо), усыпанные бриллиантами. Так интересно было бы знать, как сложилась судьба этого тоненького, хрупкого, необыкновенно красивого мальчика Жени Фомана? Жив ли он ещё?

 

1 февраля 1973 года

И вот начинается пора моего детства, очень красочная, яркая, сознательная, в великие годы потрясений нашего государства, да и всего человечества. К нам события тех лет докатывались отдалённым эхом, лёгкими кругами на воде где-то разыгравшейся бури. Когда я пишу «сознательная», это не в смысле вполне осознанной личности – куда там! Ведь мне было 7-8-9-10 лет! Но в том смысле, что уже вся эта полоса жизни освещена памятью не об отдельных  картинах, а вся целиком, последовательно, со всеми деталями. Конечно, я не могу, да и не нужно говорить о ней очень подробно – писать всё же придётся об отдельных эпизодах, картинах, событиях.

В 1918-1919 годах знать, бежавшая из Петрограда, постепенно исчезала из Гагр, направляясь дальше, в меньшевистскую Грузию, или уплывала на кораблях, которые в те  годы появлялись около наших берегов в большом количестве. Кто только не побывал у нас!!! И французские корабли, и итальянские, и английские. Шотландцы с английских кораблей навсегда запомнились благодаря своим клетчатым коротким юбкам. Нас поражали эти клетчатые юбки, голые колени у мужественных рослых людей. Мы, детишки, толпами ходили за ними. Они для нас играли на какой-то свирели, смеялись, но их угощений не помню. Кто нас, ребят, особенно привечал – так это англичане и индусы (они прибывали в Гагры не одновременнно). Однажды на нашем рейде появились английские военные корабли. Несколько недель высадившиеся английские войска были хозяевами Гагр. Мы бегали за ними и просили: «Энглиш, чоклад!» (кто выучил нас этой попрошайской фразе - не знаю). И не было случая, чтобы они отказали. Если не шоколадом, то угощали нас галетами, дарили нам целые коробки монпансье, а иногда даже консервы. По-видимому, уже тогда ощущалась нехватка продовольствия, т.к. наши родные были рады, когда мы приносили домой эту «дань». Англичане (солдаты) катали нас на лошадях, называя меня «Джейн», а Олю – «Олли». Нам это страшно нравилось.

Однажды нас собралась целая ватага девчонок и мальчишек, мы играли в парке. К нам подошёл высокий человек в чёрном длиннополом сюртуке, по-русски он не говорил, но ласковый тон подкупил нас, мы безбоязненно подошли к нему. Он погладил нас по голове, показал маленькую чёрную книжечку и что-то приветливо нам говорил. Мы пошли с ним к центральному фонтану.

Около него росла алыча (теперь её нет). И вдруг мы увидели на ветвях алычи огромную чёрную змею (по-видимому, удава), которую никогда раньше не видел (удавы не живут в наших краях).  Нас как ветром сдуло. Мы оставили этого человека одного (как потом нам сказали, этот человек был пастором). Он взял длинную палку, набрал камней и безбоязненно вступил в сражение со змеёй. Отбежав на безопасное расстояние, мы остановились – любопытство удерживало нас – что будет? Несколькими ударами камней пастор сбил змею с дерева, потом прикончил её палкой, довольный подошёл к нам и жестами объяснил, что рад, избавив нас от этой опасности. После этого случая я за всю свою жизнь больше не видела в Гаграх подобных змей. Встречались ужи, медянки, гадюки, какие-то ещё твари, но таких огромных змей и на деревьях  - ни разу.

Особенно ласково к нам относились индусы (как их тогда называли). Они прибыли после англичан. Офицеры у них тоже были индусы. Одна их часть расположилась у нас в крепости, в школе. У места расположения этой части ходили часовые. Нам разрешалось играть только у школы. Индусы пекли на кострах превкуснейшие «цапаты» - горячие плоские лепёшки из белой муки на железных листах, положенных на тлеющие угли. Лепёшки складывались в целую груду. Среди  индусов, угощавших нас цапатами, был один, которого мы прозвали «дядя Цапат». Он ухитрялся за время, пока часовой поворачивался к нему спиной, забежать за угол школы, где мы играли, оделить нас (2-3-х девчонок) целой грудкой цапат (по 4-5 штук). Мы очень любили, когда дежурил и пёк цапаты «дядя Цапат». Это был ужин для целой семьи!

Был у нас и «дядя Час» - часовой, который подпускал нас к самому костру, если поблизости не было офицера. И «дядя Печёнка». Индусы не ели печёнку, и при освежевании коровьих туш они её выбрасывали или скармливали собакам. Мы каким-то чудом узнавали, когда им привозили свежую тушу, и были тут как тут. Но почему-то не все индусы давали нам печёнку – может быть, они считали, что человеку вообще нельзя есть печёнку, ибо по своей сути индусы были очень добрыми людьми. Но один из них специально ждал нас и приносил нам печёнку. Угощали они нас и шоколадом, но в меньшем количестве, чем англичане. Потом как-то внезапно исчезли все иностранные корабли, а вместе с ними – и  индусы.

В 1918 году приезжала к нам с Кубани тётя Шура, мамина сестра, с дочкой Марточкой (на 2 года младше меня). После памятного события (ссоры мамы с тётей Шурой из-за её близости с папой) мама с ней не общалась. Но прошло уже много лет, тётя Шура была замужем за дядей Лёней (учителем, впоследствии – офицером, убитым на войне). Времена были тяжёлые, бурные. Тётя Шура была вдовой. Она написала маме письмо, просила о примирении. Мама ответила ей. И вот они приехали к нам. Я любовалась тётей Шурой. Изящно одетая (мама тоже очень хорошо одевалась, но тётя Шура особенно отличалась своим вкусом и стилем одежды), хорошо причёсанная голова, высокая, стройная, она производила неотразимое впечатление. И вместе с тем, мама и тётя Шура очень походили друг на дружку. Я была в восторге, что у меня появилась новая сестра, младшая, а не старшая, помыкавшая мною. С Марточкой мы играли, возились, катались на игрушечных лошадках по длиннющему коридору.

Внизу под нами была кондитерская «Чашка чая». С балкона мы с Марточкой наблюдали, как за одним из столиков, по южному обычаю вынесенных на тротуар перед кафе, сидели тётя Шура и какой-то красивый человек, её «поклонник», как говорила мама. Тётя Шура была в белом маркизетовом платье, вышитом красными нитками (на вышитых карманах были красные кисти). Она была воздушна и прелестна.

 «...В 1918 году приезжала к нам с Кубани тётя Шура,

мамина сестра, с дочкой Марточкой ...».

Снимки 1910  и 1915 годов.

 

По-видимому, я с самого детства была эстеткой – мне нравилось всё красивое. Хотя поступки наши  были далеко не красивыми: мы с Марточкой любили плевать с балкона на проходящих людей или обливать их водой. Но тётю Шуру с её «поклонником» мы не трогали. Мама говорила, что тётя Шура должна была поехать на Кубань, забрать свои вещи и приехать сюда, чтобы выйти замуж за этого человека. По пути на Кубань, на пароходе, тётя Шура заразилась сыпным тифом и вскоре умерла. Марточку-сиротку взяла к себе бабушка, которая жила в Москве. Горькое детство и юность были у Марточки, но впоследствии жизнь вознаградила её счастливым замужеством и очень хорошими сыновьями.

 

25 июля 1973 года

Вот так - «ни дня без строчки»». Оказывается, я полгода не притрагивалась к этой тетради, а я–то думала, что месяц, от силы – два. (Сегодня как раз получила письмо от Марточки). Сколько воды утекло! Жизнь кажется и очень длинной, и очень короткой. Одновременно. Когда начинаешь вспоминать все периоды жизни -  детство, школу, юность, замужество, то понимаешь, как насыщена событиями жизнь, какая она долгая, сколько всего пережито! Но вместе с тем – как быстро, неожиданно, непрошено пришла старость, как быстро пролетели молодые годы! Ведь ещё недавно была девочкой... А когда молод, даже когда тебе тридцать лет, то как-то не верится, душой не можешь поверить, принять, что придёт старость, что всё изменится, кажется, что тебя это не коснётся, ты будешь вечно молода и хороша собой. Но даже сама по себе старость (если не дряхлость) не так страшна, как болезни. Бессилие... Беспомощность... Это самое ужасное!.. Прав Тургенев, сказав: «Трагедия человека не в том, что он стареет, а в том, что, старея, не остаётся молодым».

Я никогда в жизни никому и ничему не завидовала, хотя мечтала всю жизнь о большой настоящей любви (на всю жизнь!), о таланте, интересной деятельности, о путешествиях. А теперь остро завидую здоровью, способности быстро двигаться, энергично действовать, ходить куда хочешь, сколько хочешь и как хочешь. Но... у каждого своя судьба. До 61 года я была таким энергичным человеком, лёгким на подъём, с быстрой, лёгкой походкой, много ездила, ходила... А теперь ползаю, как черепаха, даже в парк ходить трудно. Но всё же, хоть изредка, но бываю в парке, хожу в кино. А вот в театры уже два года не хожу. Круг всё сужается. Границы сжимаются... Ну, хорошо... Продолжу свои воспоминания...

Несмотря на бурные события в мире, на частые смены властей в Гаграх, на тревожный общий дух времени, жизнь шла своим чередом.

Потребность в духовной жизни всегда живёт в человеке. В Гаграх устраивались «самодеятельные» (как теперь выражаются) спектакли, концерты, балетные выступления. С шести лет я уже выступала на самой большой сцене в Гаграх – в ресторане «Гагрипш». Первое моё выступление – чтение стихотворения Некрасова «Мужичок-с-ноготок». Кто ещё выступал – не помню. Лет семи я танцевала «партию» Снежинки в балете. В школе мы разучивали с Верой Васильевной, моей первой учительницей, басни Крылова в лицах. Я неизменно выступала...

 «...В Гаграх устраивались «самодеятельные» (как теперь выражаются) спектакли, концерты, балетные выступления...».

Слева - гостиница и ресторан Гагрипш (снимок 1959 года);

справа  - балетное выступление, крайняя слева - Стрельцова Женя.

Снимок 1928 года.

 

Когда я училась в 3 отделении Реального училища, у меня уже был ученик, Машкрик Миносьян из селения Алахадзе. Он жил у нас и учился в 1-ом отделении, плохо говорил по-русски, я с ним читала и писала. Помню, что он никак не мог прочесть заглавие рассказа «Долг платежом красен» (о голубке и пчеле), а читал: «...Долг пилатежем кирасин». Первый мой заработок – квочущая курица  и 11 яиц. Посадили мы эту курицу на яйца, у нас вывелись цыплята. Но что-то и курица, и цыплята, и Машкрик продержались у нас недолго.

После того, как весь «бомонд» разъехался, мама стала заниматься с местными учениками (отстающими) и получала «натуральную» плату: кто приносил бутылку молока за урок, кто - яйца, кто - кукурузную муку. Время становилось всё тяжелее, с продуктами было плохо, но благодаря этим урокам мы не голодали. Появились первые очереди: населению продавали хамсу (хамса – мелкая рыба). Чтоб её достать, надо было в 4-5 часов утра вставать в очередь. Почему-то мама посылала меня занимать очередь. А  может быть, не только меня, но в памяти остались недоспанные ночи, утренний холод и тоскливое ожидание, которое скрадывалось, если собирались подружки. Тогда мы ставили «в очередь» свои кастрюльки, банки, корзиночки, а кто-то и просто камень, – не успел принести посуду, - а сами прыгали, бегали, согревались.

И вот настал 1921 год! События запечатлились очень ярко. Как-то в чудесный весенний день подошёл к берегам огромный дредноут (французский). Взрослые забегали очень тревожно по коридору, мама стала собирать необходимые вещи в узлы, торопила меня и Тамару, чтоб мы быстрее одевались, и мы вышли с узлами из крепости со  стороны ущелья Жоэквара и пошли по горной дороге на дачу Боженко – наших больших приятелей. С нами шла ещё семья Курбатовых – Всеволод Михайлович, преподаватель литературы, Александра Митрофановна («Курбатиха», как мы её называли) – толстенная, неряшливая, очень добрая, остроумная и весёлая женщина (тогда они все мне казались старыми), учительница младших классов, как и мама, и их дочери – Нюся, Тамарина подруга (училась вместе с ней), Ляля и Галя, совсем маленькая девочка (её несли на руках). И вдруг, когда мы все уже были на территории дачи, на открытой горе, поросшей изредка деревьями, кактусами, пальмами, раздался страшный гром, короткий, но раскатистый. Мама остановилась, побледнела. Я, глядя на неё, испугалась – до этого не соображала, откуда гром при таком ясном небе (было 4 часа дня). Выручила «Курбатиха»: она отпустила какую-то шутку, подхватила меня за руку. Глядя на неё, приободрилась и мама. «Стреляют с дредноута», - услышала я. Пока мы дошли до толстенных стен дома, похожего на замок, было произведено ещё несколько выстрелов. Залпы были так сильны, что казалось они метили в нас, обстреливали нас. Я  каждый раз в страхе приседала, а потом искала прибежище у Курбатихи, храброй, неунывающей женщины. (Впоследствии оказалось, что обстреливали шоссейную дорогу перед въездом в Гагры, по которой шли большевистские части).

 «Стреляют с дредноута», - услышала я…

Военный корабль на Гагринском рейде.

Снимок 1921 года.

 

На даче Боженко нас приветливо встретило всё многочисленное их семейство. Разместили в огромной кухне, выходящей окнами к горам, чем-то покормили, напоили, успокоили. (Почему мы выбрали именно дачу Боженко, которая находилась на виду, на горе, чуть повыше гостиницы «Гагрипш», а не безопасное ущелье Жоэквара, - не знаю. Думаю потому, что это были мамины близкие друзья).

У меня всё это время было очень тревожно на душе. Пожалуй, это был первый большой страх, испытанный мною, но я всегда с благодарностью вспоминаю умницу Александру Митрофановну, которая своим ровным поведением, юмором, спокойствием вносила удивительное успокоение, снимала страх и тяжесть, вселяла надежду. Такие люди незаменимы в сложных, трудных ситуациях, не допускают паники, действуют умиротворяюще на всех.

 

26 июля 1973 года

Утром – тишина. Дредноута на рейде не видно. Курбатов решает итти на разведку и узнать, что творится в городе. (Не помню, ходил ли с ним Георгий Всеволодович Сахаров... Нет, его не было в Гаграх)...

 Георгий Всеволодович Сахаров.

На снимке справа – он впереди скачет на лошади

(снимки 1912 года).

 

(Странно... Мама впервые упоминает имя человека, который, как мне известно, в это время ухаживал за моей бабушкой и вскоре стал маминым отчимом – бабушка вышла замуж за Георгия Всеволодовича Сахарова, моего горячо любимого  дедушку, в 1923 году. А ведь описывает события 1921 года...)

Возвращается Курбатов и... с таинственным видом говорит: «В городе – большевики!». У всех - большие глаза: последними перед приходом большевиков были грузинские меньшевики, которые распускали среди населения слухи, будто большевики – разнузданная толпа разбойников. В нашем представлении они были все с большущими бородами, нечёсаными вихрами, опоясанные вдоль и поперёк оружием, ножами, кинжалами. Но что делать? Надо идти домой.

И вот мама, Тамара и я пошли со своим скарбом  (семья Курбатовых либо раньше ушла, либо позже – не помню). Запомнилась эта удивительная тишина. И в природе - ни шороха: птицы примолкли, плеска моря не слышно. И никого по пути – ни людей, ни телеги. Входим в крепость. Слева, у школы – походная кухня. Молодой светловолосый паренёк что-то  мешает огромной ложкой в котле. И больше – никого. Мама  подходит к нему и спрашивает:

 - Скажите, пожалуйста, где большевики?

– А мы!

– Как это мы?!

– А вот так – мы! А на что они вам нужны, мамаша?

– Так говорили, что они – страшные люди, разбойники. А в вас ничего страшного нет. Паренёк рассмеялся:

- Ну, конечно же - нет!  Это мы для буржуев страшные. А вы, как я вижу, не буржуйка.

–  Нет, что вы! Я учительница, а это мои дети. Я вдова.

– Это хорошо, что учительница. Мы вот прогоним меньшевиков и все будем учиться. Давайте я вам кашу положу, небось, голодные.

– Сейчас, сейчас, я вот тут рядом живу, сейчас пришлю её, - показала на меня, - с кастрюлей.   

Мы поднялись наверх – всё благополучно. Я мигом спустилась с кастрюлей, и этот «зверь-большевик» с широченной добродушной улыбкой положил в мою кастрюлю три больших увестистых ложки пшённой разваристой каши. Дома у нас было подсолнечное масло (о сливочном тогда и не мечтали) – и мне казалось, что вкуснее я ничего не ела.

Запомнились две сцены, увиденные мною через несколько дней после прихода боьшевиков. Первая  - я стояла на балконе, а на площади посреди крепости (тогда не было там никакой растительности, кроме травы) собралась большая толпа солдат, перед которой был поставлен пулемёт. Вдруг толпа расступилась, и я увидела человека со связанными руками, стоящего на другом конце площади. Я поняла, что его хотят  расстрелять (не знаю – из слов, до меня дошедших, или интуитивно). Я упала на колени и стала горячо молиться Богу, чтоб его не убивали. В этот момент на площадь пришёл, вернее, прибежал коренастый красивый человек в развевающейся шинели, что-то стал кричать властным голосом, резко жестикулируя. Человека со связанными руками увели. Не знаю, расстреляли ли его в другом месте  или нет, но я была уверена, что это я спасла его своей молитвой, что Бог услышал меня и послал спасение через этого красивого человека  (как я потом узнала, это был командир какой-то воинской части, в дальнейшем он женился на одной из дочерей пасечника Успенского).

Впечатление от второй сцены  – радостное. В один из дней раздались звуки музыки. Мы все высыпали на балконы. Шло всего несколько человек: впереди двое, игравших на трубах мелодию «Смело товарищи в ногу...», а за ними – мужчины и женщины (не более 12-15 человек). Среди них узнала знакомую прачку из прачечной – тётю Дусю (впервые увидела её в красной косынке), нашего соседа по дому – старика Сырых (с одной из его дочерей, Маней, мы учились в школе), рукав у него был перевязан красной материей, а на груди - красный бант. К удивлению всех наших, среди этих людей был и Всеволод Михайлович Курбатов. Они обошли всю площадь с пением «Смело, товарищи, в ногу...» (слова и мотив мигом запомнились). Потом встали посредине площади и стали говорить речи. Вокруг стала собираться толпа. Это – первая демонстрация и первый митинг, увиденные мною в жизни.

 Слева – отец Евгений держит на руках Женечку Стрельцову,

рядом сидит её сестра Тамара и мама.

Справа – Георгий Всеволодович Сахаров (снимки 1913 года).

 

17 августа 1973 года

Советская власть установилась прочно и окончательно. Потекли счастливые дни моего детства. Школу я любила, училась с удовольствием, любила игры, кукол. Любимой моей подругой была Ольга Спальвинг, хоть мы и очень часто ссорились с ней. В Гаграх за Приморской гостиницей рос инжир – «дерево мира», как мы с Ольгой его называли. После каждой ссоры, чтобы окончательно помириться, мы обязались залезать на него, и там восстанавливался мир. Это условие мы свято чтили.

Однажды я так упала со стены крепости, что пробила острым камнем себе затылок в сантиметре от мозжечка. До сих пор у меня шрам на затылке. Второй глубочайший шрам у меня - на указательном пальце правой руки. Это в шестилетнем возрасте мы играли в прятки, и я «застучалась» о треснувшую зеркальную дверь нашего коридора. Палец зашивали. И ещё два шрама моего «боевого детства»: на сгибе у локтя правой руки - укусила собака семьи Чаговадзе, когда я полезла под дом, где жили  её щенята, и ещё небольшой шрам на среднем пальце левой руки – «жала» серпом пшеницу на Верхнем хуторе, когда мы гостили у родителей моей подруги Тани Де-Симан (об этом расскажу позже). Это были первые сжатые мною колосья – больше в жизни не жала. Мне тогда было 14 лет.

Летом босые, загорелые мы были предоставлены самим себе. Попив наскоро чай, убегали с подружками «на море». Никогда мама не сопровождала нас. Никогда никакой завтрак с собой не брали. Купались, пока не посинеем. Затем окапываемся горячим песком, чтоб согреться. На солнце делались лиловыми от загара (без шапочек и косыночек). Помню, как-то, часа в два, проголодавшись, идём домой. Видим – настречу идут купаться другие подружки, зовут нас. Мы, не долго думая, поворачиваем с ними и ещё до 4-5 часов ныряем с мола, купаемся, плаваем, играем на берегу. И никогда мама не потревожится: что со мной, не утонула ли, да и как можно целыми днями быть на солнце без пищи.

Вечером собирались на «полянке» внутри крепости. Большим событием было кино. На этой поляне натягивалось полотно и показывались бесплатно «картины». Особенно запомнилась цветная картина «Красное привидение» (да, да! – цветная! её всю раскрашивали вручную). Не помню, сидели ли взрослые, и кто приносил им скамейки и стулья. Мы усаживались «по-турецки» на траве в первом ряду. Позднее мы «зайцами» пробирались в кино, которое показывали в помещении (теперь в этом помещении столовая санатория), и смотрели почти все картины.

   В парке у нас было «птичье кладбище».

Любили осенью шуршать опавшими платановыми листьями в алллеях парка. По реке Жоэквара пускали «кораблики» (железные коробки) с куклами – они совершали «кругосветные путешествия». Обгладывали дикий виноград, шиповник, инжир, очень любили красную алычу – огромное раскидистое дерево густо было увешано тёмно-красными сочными вкусными плодами. Ветер натрушивал нам алычу в огромном количестве.

Рано пристрастилась к чтению. В 12 лет я прочла уже всего Жюль Верна, Луи Жакомо. Тогда же познакомилась и полюбила на всю жизнь Шекспира. А было это так. У нас, как и у всех учителей, был огород. Располагался он за садоводством (там, где теперь морская водолечебница и бараки). Сажали мы редиску, лук, морковь, огурцы, тыкву. В конце огорода была рощица из шелковичных деревьев. Я достала где-то том Шекспира, нарвала с нашей грядки моркови, вымыла её и разлеглась на траве под деревьями. (Мы все по очереди караулили огород – время было голодное). И начала читать «Ромео и Джульетту». Я так увлеклась необыкновенными стихами и необыкновенной жизнью, что забыла и про морковь, и про всё на свете. В огород забрались козы и обглодали многие огуречные плети, потоптали морковь и другую зелень. И как на зло – на других участках, не наших. Мне здорово попало! И маме пришлость выслушать много неприятных разговоров и упрёков.

Осенью 1923 года я сильно заболела тропической малярией. Пошла на море собирать щепки – море выбрасывало большое количество разной величины щепки (а то и целые деревья). Щепки были белые, обкатанные волнами, высушенные волнами. Ходила я обычно с подругами. А тут почему-то пошла одна. Собрала целую корзину.  И вдруг меня стало сильно трясти. Холод пробирал до костей. Я села под куст (это было в парке, тогда никакой каменной стенки не было) и сжалась в комочек, чтоб согреться... И больше ничего не помню. Оказывается, меня кто-то нашёл. Я вся была в сильнейшем жару. И принёс меня домой. А в это время в парк редко заходили взрослые люди, он был пустынным

Через день у меня были сильнейшие приступы. Температура – свыше 40-41 градуса. Я бредила. Иногда прихожу в себя, а Тамара в сумерках нацепит на себя белую простыню, станет в ногах  и начинает завывать, вытянув руки. Я – опять в беспамятство. А ведь ей было 16 лет! На другой день у меня такая слабость, что рукой шевельнуть не могу.

Лечили меня хинином. Выкарабкалась. Потом долго ещё ходила  в малярийный пункт (помещался во дворце). Там мне давали пить хину. Ужасная горечь!

Это было в сентябре. А в октябре  (или ноябре, не помню), когда поспевали наши вкуснейшие каштаны, я второй раз в жизни испытала большое горе...

 

23 августа 1973 года

Но прежде, чем рассказать о моём горе, я хочу вернуться несколько назад и написать о моём первом путешествии. В 1921 году, летом (мне было 10 лет), когда утвердилась советская власть, учителей Гагринского реального училища направили в Сухум на учёбу по новым программам и методикам. Мама отказывалась ехать, т.к. у неё двое детей, и не на кого было их оставить. Но маме сказали, что детей она может взять с собой, а если не поедет, то её лишат места. Как-то утром большая группа  людей с баулами, чемоданами, корзинами и портпледами погрузилась на изящное парусное судно (двухмачтовое) «Вронди». Разместились мы прямо на палубе. Переход должен был занять около 12 часов – до Сухума всего 100 километров.

Всё было в диковинку нам: и белые крылатые паруса, и чёткие команды капитана, и шум воды, стремительно летящей от носа судна. Мы перегибались через перила, было очень интересно и радостно смотреть на изумрудные струи с белой окаёмкой пены, разбегающиеся по бортам судна. И еда казалась особенно вкусной, и чайки - восхитительными. Радость распирала грудь, только не находила выражения. И вдруг порывы ветра принесли какое-то волнение. Волны стали вздыматься выше. Команда засуетилась. Стали опускать паруса. Разыгрался шторм. Все взрослые и дети  слегли – всем стало дурно. Судно страшно качало и бросало, как игрушку – что-то стряслось с рулевым управлением. Только меня и  Тамару не укачало. Я бегала по палубе в каком-то диком восторге, попадалась под ноги матросам, меня ругали и прогоняли. Между прочим, и потом, всю жизнь, когда я попадала в шторм на больших и малых пароходах, в автомобиле на крутых виражах Кавказских дорог, в самолёте – меня никогда не укачивало.

Вместо полусуток нас носило и трепало по морю трое суток. Наконец шторм утих, что-то там исправили, и мы в чёрную бархатную ночь с огромным звёздным небом пришли в Сухум. Отвозили нас с судна на больших весловых фелюгах. Пристань встретила нарядными огнями. Меня очень мучило, что мама привязала ночной горшок прямо к корзине, которую я несла, ничем не прикрыв его. Он бил меня по ногам, но больше всего меня терзал стыд, хотя и была ночь, и народу на улицах почти не было.

Долго шли мы куда-то. Наконец пришли  к большому жёлтому зданию. Это была школа, бывшая женская гимназия. Все разместились в классах, где стояли железные кровати с матрацами, набитыми сеном. Около кроватей стояли  тумбочки. Все так вымотались, устали, что не стали ни мыться, ни есть - повалились спать. И на другое утро мы встали очень поздно. Мама уже сходила на базар и принесла в глиняных кувшинах чудесное топлёное заквашенное молоко (на Украине его называют «ряженкой»). Такой прелести у нас в Гаграх не было. Мы позавтракали этим молоком с хлебом и спустились в сад. Позднее мы стали знакомиться с окрестными улицами. Всё было ново и интересно. Я никогда не бывала в настоящем городе. Мне казался он огромным и таинственным.

Однажды, спускаясь по лестнице, я услышала игру на рояле. Я открыла дверь и увидела большой зал, в углу – рояль, за роялем сидела молодая девушка в ореоле белокурых волос и играла в одиночестве. Она подняла глаза, увидела  меня и подозвала к себе. Я была страшно застенчива, но тут не убежала, а подошла к ней. Всё в ней было прекрасно: и весёлые голубые глаза, и миловидное очень белое с лёгким румянцем лицо (а мы все были загорелые, смуглые), и пушистые белокурые волосы, подобранные голубой лентой, и мягкая, ласковая улыбка.

«Ты хочешь послушать музыку?» - спросила она меня. –«Хочу». –«Садись вот сюда ... А как тебя зовут?» - «Женя. А вас?» - «Маня. Я живу здесь. Если хочешь, приходи всегда, когда я играю». И она заиграла опять. Какую-то лёгкую, мелодичную пьесу. Я сидела как зачарованная. Даже, может быть, не столько музыкой, сколько самой исполнительницей. Мне казалась она сказочной принцессой. Так мы сдружились с ней. Ей было 16 лет. Она была приёмной дочерью начальницы гимназии Юлии Леонардовны.

Мы часто гуляли с ней по огромной поляне за стенами их сада (ныне там сквер перед Домом правительства), сидели на ступеньках их дома, стоявшего обособленно. Фамилия её была Гольцева. Она рассказывала мне интереснейшие истории, читала книги. До сих пор удивляюсь, что могло привлекать 16-летнюю девушку  в 10-летней девчонке. Сестра никогда не удостаивала меня беседой, маме было не до нас – вечно она была занята уроками. Никто со мной так хорошо не говорил, не проявлял ко мне столько внимания и ласки, как Маня Гольцева. И я полюбила её всем сердцем. Самым чудесным для меня в этой поездке была дружба с Маней Гольцевой.

Второе, что потрясло мою душу, – театр. Я уже говорила, что сама с 6-ти летнего возраста читала стихи со сцены, танцевала, видела много любительских спектаклей. Но в настоящем театре никогда не была. И вот свершилось. Театр... Всё казалось мне в нём грандиозным и волшебным, начиная  с самого здания и кончая спектаклем, игрой актёров. Но я не воспринимала её, как игру. А всё было жизнью, новой, неизведанной, заманчивой. Первым спектаклем был «Трильби». Я была потрясена до глубины души в самом полном смысле этого слова. Я долго, долго потом по ночам вскакивала с криком – на меня глядели в упор огненно-чёрные глаза гипнотизёра Свенчалли.

Второй вещью, увиденной мной на сцене этого театра, были «Вешние воды» по Тургеневу. Я тоже плакала и переживала, восторг теснил мою грудь, но «Трильби» оставила самый неизгладимый след в моей душе на всю жизнь.

Но... всё в жизни проходит! Прошли и эти чудесные месяцы нашей жизни в Сухуме. И весь наш «цыганский табор» уже без всяких приключений вернулся на большом трёхмачтовом парусном судне  «Норд» в Гагры.

 

13 октября 1973 года

Октябрь... Серенький осенний день. Я нахожусь в Институте геронтологии, в Пуще-Водице. Клиника скорей похожа на санаторий. Двухместная палата со всеми удобствами. Балкон-лоджия. Клиника находится в лесопарке. Три недели стояли изумительные золотые дни. Небо совершенно итальянское, ультрамариновое, чистоты необыкновенной. Гамма красок в лесу потрясающей красоты. От лилового, багрового, пламенно-красного до всех оттенков золотистого, жёлтого, лимонного. И ещё много зелени, включая изумрудную траву. Здеь хорошо дышится. Сердцу стало лучше. Но ноге и руке – пока нет. Обещают улучшение, но я здесь три недели, а улучшения пока нет.

Сегодня первый день пасмурный, утром был дождь, самое скверное – сильный холодный ветер...

Итак, второе в жизни горе. 1923 год. Осень. Осень в Гаграх – почти лето. Мы ходили в горы за каштанами. Кто это мы – не помню. Но, во всяком случае, я не одна ходила. Тамара оставалась дома. Прихожу с полным рюкзаком каштанов – встречает меня в коридоре Приморской гостиницы сестра и говорит: «Женя, есть две новости, плохая и хорошая. Какую тебе сказать первой?» - «Говори плохую, а хорошая сгладит впечатление от первой». – «Мама вышла замуж за Георгия Всеволодовича Сахарова». - «Ах!...», - и я села на рюкзак с каштанами, как будто тяжёлой дубиной оглушили меня. Георгий Всеволодивич Сахаров – учитель естествознания, все 10 лет, что мама была вдовой, ухаживал за ней. Я была  с ним в хороших отношениях, учила у него в комнате уроки, принимала угощения. Но я совершенно не была в курсе дела маминых взаимоотношений с Георгием Всеволодовичем. И вдруг – замуж!!! Меня это событие буквально сразило...

«Вторая новость хорошая, - продолжала сестра Тамара, - мамин брат, дядя Витя, прислал посылку, в ней – отрез на платье, белый репс. И шоколад...». Но я уже ничего не воспринимала больше, слова пролетали, не задевая меня (между прочим, брат мамы дядя Витя был моим крёстным).  Я молча встала, не заходя домой, ушла. До этого я была страшно голодна, устала, всё думала, что приду домой, хорошо поем и  лягу отдыхать. А тут я уже не испытывала ни голода, ни  усталости.

 «...Георгий Всеволодивич Сахаров – учитель естествознания,

все 10 лет, что мама была вдовой, ухаживал за ней...».

На снимке слева – Георгий Всеволодович Сахаров (сидит второй слева)

и Антонина Алексеевна Сахарова (сидит первая справа) в компании учителей.

На правом снимке – Сахаровы Антонина Алексевна и Георгий Всеволодович.

Снимки 1923 года.

 

Тамара думала (как потом она мне говорила), что я вышла во двор, побуду там, успокоюсь и  вернусь. А я ушла в горы. Я даже не плакала, я была пришибленной. Если б я была меньше, то так остро не воспринимала бы это событие. Если б была старше, как Тамара, которой было 16 лет, может быть, разумнее отнеслась бы к этому событию. Но в 12 лет – это трагедия. Тем более, что меня  не подготовили. Бродила я одна до самого вечера. В сумерках стало страшно. Я спустилась в ущелье, пошла к Мешалкиным. Они имели свой домик, их семья для меня была как родная. С Таней, дочерью  Мешалкиных, мы учились вместе в школе, сидели за одной партой. Была у неё сестра Женя, на два года моложе нас, и брат Коля (на пять лет моложе). Отец, Василий Фёдорович, – ветеринарный фельдшер; мать, Анна Анисимовна, простая малограмотная женщина, очень хорошо и тепло ко мне относилась. Это был мой второй родной дом. Я помогала Танюше пасти коз (на тех скалах, где теперь стоит санаторий «Украина»). За это мне разрешали подоить козу (её так и звали – «Женина коза») и заставляли выпить парное молоко.  Так вот, стучусь вечером к ним. Анна Анисимовна так и ахнула от моего вида. «Что случилось? Откуда ты? Почему так поздно?». Я попросилась переночевать, сказав, что мама вышла замуж, и я домой не вернусь. Анна Анисимовна накормила меня (я совершенно не хотела есть), уложила спать вместе с Таней. И когда я заснула, она пошла к моей маме и рассказала, что я у них, чтоб мама не тревожилась.  Они приняли мудрое решение – не торопить меня, дать мне возможность пожить у них. Наутро А.А. ничего мне не сказала о своём посещении мамы. Я боялась, что мама придёт к ним и, позавтракав, опять ушла в горы до вечера. Так продолжалось три дня. Я вижу, что меня не разыскивают, - и успокоилась. В горы не бегала, оставалась у Мешалкиных в доме. В школу не ходила. Василий Фёдорович и Анна Анисимвона стали меня «обрабатывать», рассказывать, как тяжело маме одной растить двоих детей, что редкая женщина смогла бы 10 лет оставаться вдовой, что ей нужна помощь и поддержка, что мама очень мучается  и переживает из-за моего такого  поведения...  и т.д., и т.п. В общем, смогли убедить и уговорить меня. Через неделю, хмурая и замкнутая, я вернулась домой. Целый год я не разговаривала с Г. В. Если он при мне брал маму под руку, я кидалась к нему и кусала ему руку. С мамой я была холодна и сдержанна. Этот год оставил глубокий след в моей жизни.

(Георгий Всеволодович Сахаров, Г.В.  – постоянно пишет мама.  И дело не только в официозе  и сокращении – это ещё и отношение мамы к нему. Я горячо любил своего дедушку, длительное время не подозревая,что это не родной мой дедушка, сохранил память о нём как об исключительно интеллигентном человеке. В августе 2007 года мне вместе с моей женой Леной наконец удалось побывать в Латвии, в Екабпилсе, где упокоены его родители Сахаровы – отец, Всеволод Александрович (священник, протоерей Покровской православной церкви в Екабпилсе), и мать, Любовь Ивановна (урождённая Максимова, дворянка), а также родные сёстры Вера и Клава (по мужу - Бороздинская, кстати, после Сахарова В.А. в 1921 года Бороздинский Владимир Николаевич стал настоятелем той же Покровской церкви). Моя поездка - дань памяти дедушке, рано ушедшему  из жизни в 1946 году. Но у мамы, видимо, было другое отношение к дедушке, истинные причины которого так до конца мне не понятны, т.к. одно дело рассказать о восприятии тех или иных событий 12-ти летней девочкой, а другое – не дать переосмысленный комментарий отношения к человеку, с которым её мать соединила на многие годы свою судьбу. Да ещё назвать это событие «горем»?!.. Что-то я здесь маму не понимаю..).

 Слева направо - Сахаров Георгий Всеволодович,

его родители: Сахарова Любовь Ивановна и

Сахаров Всеволод Александрович (священик)

 

        18 апреля 1974 года

Вот так получается... – не писала целых полгода. И как ни странно, - некогда! Что-то делаю по дому, а делаю я теперь чрезвычайно медленно, не успеваю, а тут ещё обязательно надо идти гулять. Если есть какое-то время, то необходимо писать письма, хоть у меня очень сократилась моя переписка. Трудно ещё и потому, что у меня очень изменился почерк, пишу не так свободно, как прежде. Это меня страшно раздражает. Как и моя походка. Ещё два года назад у меня была походка лёгкая и быстрая. Мне говорили: «Евгения Александровна, вас догнать невозможно!». А теперь... рада, что хоть так хожу...

Слишком быстро, слишком неожиданно пришла старость. Даже не то, что старость, - болезни. Бывает же крепкая, здоровая старость, когда 63 года не кажутся такими уж старыми и  беспомощными! Я часто говорю, что жизнь очень быстро промчалась, что она – одно мгновение («Даже тот, кто долговечен, проживает одно мгновение...», - писал грузинский поэт Шота Руставели). Но если вспомнить всю свою жизнь, то сколько событий, сколько переживаний, сколько этапов было в этой жизни!!! Не так уж и коротка она. Конечно, если б начинать сначала, то я скроила бы её по другому образцу. Если б иметь в юности мудрость и опыт пожившего человека! Но... «...к чему теперь рыданья..»? Много и хорошего было.  Яркого. Незабываемого…

 

 

 

 

 

 

 

 

 Слева на фотографии - сёстры Женя и Тамара (крайние слева и справа)

во время учёбы в г.Ростове, 1931 год;

Справа – сёстры замужем - слева направо: Сахаровы, Георгий Всеволодович и

Антонина Алексеевна,

Левицкие – Николай Вениаминович и Евгения Александровна,

Антоновы -  Тамара Александровна и Николай Яковлевич.

31июля 1933года, Гороховец

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Слева – мама с сыном, фонтан у гостиницы «Гагрипш».

18.01.1938 года, Гагры;

в центре – мама – студентка педагогического института.

Март 1941 года, Сухуми;

справа – мама с сыном. 21 февраля 1838 года, Гагры.

 Слева на фотографии – май 1948 года, Киев. Мама, сестра Маша и

Андрей Михайлович Буланов, отчим;

справа  - Старые Гагры, декабрь 1964 года. Мама с подругой детства.

 

Обиднее всего, что были большие способности  к рисованию, кдраматическому искусству, к литературе, даже, на худой конец, к педагогике. И всё это перечёркнуто «эмоциями» (хотя надо писать это слово без кавычек)...

 

Вечер...

Я отступила от основной своей задачи – писать о прошлом. О детстве. Конечно, невозможно последовательно всё описать... Так... Отдельные  сценки...

После долгого босоногого лета как-то особенно радостно встречались первые похолодания, первые дожди и серые тучи. Во всём была особенная прелесть: и впервые надетые чулки, и пальтишко, и перелёт птиц, и вздыбленное море. Мы меньше проводили время в парке и во дворе крепости, больше за книгами, не говоря уже о школе и уроках. Читать я очень любила. Любимые книги того времени: «Маленький лорд Фаунт – герой», «Принц и нищий», «Робинзон Крузо», сказки Андерсена, братьев Гримм, Перро. И тогда же, в 12 лет, я стала поглощать книгу за книгой Жюля Верна. Позднее – Майн-Рида, Фенимора Купера, Луи Жаколио, капитана Мариэтта. И, конечно же, немало слёз было пролито над «Хижиной дяди Тома»..

 

19 апреля 1974 года

Большим событием в1923 году был приезд из Москвы дяди  Вити, маминого брата. Он был моим крёстным отцом, и я, не знавшая отца, особенно сильно привязалась к нему, сопровождая его во всех прогулках, слушала его интересные рассказы о своём и мамином детстве, о бабушке  и всех других родичах.

Начинается новая пора моей жизни – отрочество. В конце этого же года мы переехали на новую квартиру в домик из серого камня с красной черепичной крышей около школы. Школу за год до этого перевели в здание, построенное специально для реального училища принцем Ольденбургским в трёх километрах от Старых Гагр.

Наш домик находился внизу, у шоссе, а школа - на большой возвышенности, у подножия горы. Во время войны (имеется в виду первая мировая война) это здание, огромное, четырёхэтажное, было занято госпиталем. Домик, в котором мы поселились, был прежде предназначен для железнодорожников. Был он одноэтажный с двумя наружными каменными лестницами, ведущими в две раздельные половины. Нам дали 4 комнаты – по две в каждой половине дома.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 «...здание, построенное специально для реального училища принцем Ольденбургским в трёх километрах от Старых Гагр...  Во время войны (имеется в виду первая мировая война) это здание, огромное, четырёхэтажное, было занято госпиталем...»

(снимки 1913 и 1915 года).

 

На одной половине – две «наши» комнаты: спальня, выходящая окнами на железнодорожную насыпь, и гостиная – проходная комната, черёз неё можно было попасть на другую половину дома... (Железной дороги тогда ещё не было, была только насыпь для неё. В 1913-1914 году железную доргу должна была построить французская концессия, но помешала 1-я мировая война. Были пробиты туннели, насыпано железнодорожное полотно – и на этом всё закончилось. Железную дорогу построили уже в 1941 году, когда появилась необходимость срочно связать Сочи с Сухуми).

(Строительство железной дороги, соединяющей Сочи с Сухуми и проходящей через Гагры, происходило уже при мне в конце 1941 года во время Великой Отечественной войны (я жил с мамой в Гаграх у бабушки и дедушки с 1935 года). Помню, как из-за постоянных оползней поезда шли очень медленно, поездка в Сухуми занимала не меньше времени, чем в случае, описанном ранее мамой. По этой дороге шли воинские эшелоны на фронт, который летом 1942 года проходил в 150 километрах от Гагр в районе Туапсе, а в обратном направлении шли поезда с ранеными. В Гаграх в санатории имени Челюскинцев в начале войны был военно-морской госпиталь (с 1942 года – военный эвакогоспиталь). Раненых выгружали из вагонов прямо напротив госпиталя. Вспоминаю, что и мы, дети, живущие рядом с госпиталем, принимали в этом участие. В госпитале работала заведующей аптекой мамина сестра, тётя Тамара, которая вместе со своей дочерью, моей двоюродной сестрой Ириной, эвакуировались из блокадного Ленинграда (Ирина приехала в Гагры 21 июня 1941 года погостить у бабушки и... осталась до 1946 года).

Мама с сыном и племянницей Ириной. 1942 год. Гагры.

 

Вспоминаю, как, кажется в конце 1941 года, мы провожали моряков, вылечившихся в военно-морском госпитале и направлявшихся снова на фронт в Севастополь. Через некоторое время мы узнали, что  транспортное судно, на котором они плыли из Туапсе, был потоплен немецкими самолётами, и все они погибли... )

Две комнаты заняли Георгий Всеволодович с мамой. В одной из них был кабинет Г.В., очень скромно обставленный. Налево от двери стоял книжный шкаф, далее было окно, и за ним у стены – письменный стол, к которому никому не разрешалось подходить (даже вытирать пыль с него). На столе стояли разные письменные принадлежности: хрустальный чернильный прибор, две хрустальные вазы (всегда с цветами), искусно сделанная из металла ящерица – подставка для ручки, суконная чёрная «перовытиралка», вышитая его сестрой, настольная высокая лампа с зелёным стеклянным абажуром, стопка каких-то книг, а с противоположной стороны стола – что-то вроде картотеки в металлической оправе, и в рамочке – небольшой портрет священника, отца Г.В. У стола – деревянное кресло с подушкой на нём. На стене над письменным столом в рамочках – многочисленные  фотографии его близких – сестёр и  племянницы, живших в Латвии в городе Екабпилсе (тогда Якобштадт). Затем – столик, дверь в их спальню. Около двери – голландская печь.

Мамина спальня была довольно большой комнатой. В спальне стояла кровать под белоснежным пикейным покрывалом, на стене над кроватью висел красивый большой ковёр в красных тонах. Огромное окно. У окна – стол, далее – шкаф для одежды и дверь в маленький коридорчик с темно-зелёными шерстяными драпировками, подтянутыми шнурами. (В глубине коридорчика  - дверь в кухню, в которой была русская печь, позволявшая маме выпекать великолепные куличи и запекать целые окорока. В коридорчике – окно, на подоконнике которого мы готовили еду на керосинке - мама боялась примусов).

Из коридорчика дверь вела в гостиную. В гостиной сразу направо от двери стояла бамбуковая этажерка с разными безделушками, цветочными горшками, в которых росли «сплетни», - зелёные вьющиеся растения, - и огромная раковина. Её я очень любила: если прислонить к уху, можно было услышать шум океана. По обе стороны от этажерки – высокие чёрные лакированные столики на 3-х ножках. На них в горшках – тоже «сплетни». В гостиной ещё стояла плита, которой мы не пользовались. Она была покрыта светло-салатного цвета скатертью и заменяла нам туалетный столик. Над ним – зеркало, фотографии в рамках и картина в раме из рюшек: мальчик, льющий на себя воду из губки. У глухой стены – печь-голландка. Перед ней – чёрный лакированный столик, покрытый вышитой салфеткой. На нём – семейный большой фотоальбом. За печкой – буфет. У стены, противоположной входной двери в спальню, стоял стол, накрытый зелёной плюшевой скатертью. Над ним – изумительная большая литография картины неизвестного художника, на которой изображена Мадонна с младенцем – Христом. Вся в кремовых и коричневых тонах в красивой раме цвета слоновой кости с позолотой. За всю свою жизнь я так и не смогла узнать, кто был автором этой картины. Ни в Эрмитаже, ни в Московском музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, ни  в книгах по искусству – нигде я не встречала подобной картины. Но, я уверена,  она не могла быть создана посредственным художником. Очень многим она напоминала работы Рафаэля. Особенно младенец – копия младенца Сикстинской Мадонны.

Справа от стола – тумбочка,  на ней – граммофон, как тогда называли этот проигрывающий аппарат, но без трубы. Был он какой-то английской фирмы. Слева – тумбочка и на ней шкафчик, в котором стояли наши с Тамарой книги, учебники. Затем – окно с цветами и пальмами в горшочках. Перед окном – маленький чёрный лакированный столик. Далее – кушетка. Огромный ковёр, до потолка, покрывал и кушетку, и опускался до пола. А сверху этого ковра на кушетке  лежал другой узкий ковёр зелёных тонов. По бокам – вышитые длинные подушки. У кушетки – второй стол, покрытый тёмно-красной плюшевой скатертью. Над столом – люстра с тремя «тюльпанчиками». Потом – ещё одно окно, на его подоконнике - тоже цветы и пальмы в горшках. Перед окном – чёрный лакированный столик, рядом – тумбочка со швейной машиной под чехлом.

В гостиной на всех окнах – красивые тюлевые занавески. Когда я мысленно вновь возвращаюсь к нашей гостиной, то прежде всего вижу открытые окна и вздувшиеся от морского бриза эти лёгкие занавески. За окнами – ярко-голубое небо и вдали – темно-синее море. Хоть и не очень «вдали» - достаточно было перейти шоссе, пройти через не очень широкую полоску мандаринового сада и – море!

Наша спальня... Как войдёшь, слева от двери – одна кровать с ковриком над ней. Потом у окна – обеденный стол, покрытый клеёнкой (по большим праздникам – скатертью). Затем – огромный сундук, на котором  я сижу за столом. Второе окно. Далее – вторая кровать напротив первой, у стены. Зимой – железная печурка. Затем – ширма, за ней умывальник с широким фаянсовым тазом,  фаянсовым кувшином для воды, ведро для слива. Шкаф для одежды. Около него – столик для самовара. Вот и вся наша обстановка...

На «маминой» половине дома ещё две небольшие комнаты занимала старая чета актёров: Иван Андреевич и Мария Осиповна, обоим лет по 70-75. У них всегда было много кошек. На нашей с Тамарой половине дома, кроме нас, одну большую комнату занимала учительница немецкого языка Алина Генриховна Великосельская, тётка моей подруги  Ольги Спальвинг…

 

22 апреля 1974 года

С 12 до 18 лет! Какой огромный, насыщенный событиями, мыслями, чувствами отрезок жизни!!! А разве понимала я в то время это? Нет, жизнь казалась только в будущем. Будущее было расцвечено воображением самыми яркими красками...

 

23 мая 1974 года

Больше года веду это «повествование» и не исписала даже тетрадь. Лентяйка, лентяйка!..

И всегда что-нибудь мешало. Выпадало свободное время – писала письма. Читала. То какие-нибудь дела - очень незначительные, но делаю всё (увы!) страшно медленно, это меня раздражает и угнетает: ведь я была всегда быстрая, энергичная, жизнерадостная. То нужно гулять – врачи в один голос говорят: воздух, воздух, воздух! То кто-нибудь придёт. Я очень люблю людей (конечно, приятных мне). А потом мешает сознание, до чего же бедны мои воспоминания на бумаге! Так ярки они в памяти, а вот передать тот «воздух», ту жизнь, тот аромат – не могу.

Вот и отрочество уже подошло. Огромный отрезок времени! Если порой мне кажется в мои 63 года (уже 63!), что жизнь промчалась молниеносно, то когда подумаю обо всех  её этапах, обо всех событиях, чувствах, обо всём пережитом, то видишь – нет, жизнь долгая, длинная, интересная. Конечно, она могла быть много богаче, если б я подчинялась больше разуму, чем чувству. К сожалению, всё было наоборот...

 

Школа...

Здание девятилетки (в те годы была девятилетка), как я уже говорила, было построено принцем Ольденбургским в годы 1-й империалистической войны. Огромное четырёхэтажное здание, имевшее фасад и два крыла, было очень величественным. Предназначалось оно для реального училища. Но, хотя война протекала где-то далеко, вначале оно было отведено под госпиталь. В нём находились выздоравливающие раненые. Наверху, на фасаде под самой крышей был нарисован огромный красный крест. Ещё когда мы стали учиться в этом здании, то этот крест, уже выцветший, продолжал красоваться. Я начала заниматься в этом здании с 5-го класса. Все классы, расположенные в крыльях на втором этаже, имели единый балкон. Окна и балконные двери классов (с 5-го по 9-тый) выходили на восток, младших классов - на запад. В центральной фасадной части здания школы на 2-ом этаже находились большой актовый зал, артистическая комната, учительская. Третий этаж предназначался для дортуаров (фр. dortoir – общая спальня для учащихся в закрытом учебном заведении). (Когда в нашу школу переехал из Сухума интернат, - абхазский детский дом, - то он тоже размещался в дортуарах).

 

 

 

 

 

 

 

 

Гагринская средняя школа (бывшее реальное училище).

Снимки 1922 и 1955 года).

 

Стены нашего класса были выкрашены голубой масляной краской. В 5-ом классе нас было 30 человек. Мы в шутку говорили, что у нас в классе «хохол мешал стрелью сырое молоко», т.к. среди учеников были Хохлова Тоня, Мешалкина Таня, Стрельцова Женя (я), Сырых Маня и Молоко Шура. Не могу сказать, что все мы дружили. Моей подругой была Таня Мешалкина и отчасти Шура Молоко. Другие мои подруги того времени - Нюра Яковлева и Оля Спальвинг - учились одна классом выше (Нюра – она на год была меня старше), а другая (Оля, моя ровесница) – ниже двумя классами.

Я очень любила литературу, историю и географию, довольно равнодушна была к естественным наукам и терпеть не могла все математические предметы, а больше всего – арифметику.

Литературу и географию нам преподавала Мария Афанасьевна Дублина, когда-то очень красивая женщина, жена начальника порта Николая Кононовича Дублина. Они жили на чудесной даче у самого моря, занимали целый этаж – три громадные комнаты для них и одна небольшая - для домработницы Стеши. Верхний этаж этой дачи занимали две семьи, одну из них - семья Беликовых. Людмила Михайловна Беликова была сестрой моего теперешнего мужа, о чём я узнала  только  когда вышла за него замуж в 1943 году.

Мария Афанасьевна очень увлекательно приобщала нас к литературе, хотя говорила очень степенно, медленно. Обладала очень хорошим литературным языком. Самое главное – она привила нам любовь к чтению, а не к зубрёжке, открывала новый мир красоты, поэзии, добра, человечности. Она же руководила драматическим кружком. (Сейчас ей 86 лет, не знаю, жива ли, т.к. очень болела этой зимой).

Отчим мой, Георгий Всеволодович Сахаров, преподавал физику, химию, ботанику (в дальнейшем, в старших классах, - зоологию, анатомию, биологию). Очень эрудированный, интеллигентный человек, но педант и несколько суховатый. У него была густая светлая шевелюра с рыжеватым оттенком и рыжие усы, за что ученики его звали «Рыжий» (в мою бытность учеником этой же Гагринской средней школы в 1939-1944 годах его звали так же). Очки как-то увеличивали его светлые глаза. Многие его боялись, не любили (а вот Ирочка Новикова, моя приятельница из Гагр, учившаяся позже меня, говорила, что её класс обожал его). Он вёл кружок натуралистов – те его любили. Г.В. создал изумительный естественный кабинет – это был настоящий музей, всё было собрано руками учеников и обработано ими же: чучела животных и птиц, скелеты птиц, змей, рыб, уникальная коллекция бабочек и жуков, минералы и всякая заспиртованная «мелочь», уникальный гербарий.

Его приглашали неоднократно в Москву, в Тимирязевскую академию, но он не хотел уезжать из Гагр.

(Я хорошо помню этот удивительный кабинет – музей. Всё оригинальное, что вылавливали рыбаки в море или находили охотники, несли моему дедушке. К сожалению, после смерти дедушки со временем кабинет-музей был разграблен и перестал существовать. )

 

 

 

 

Кабинет естествознания в Гагринской средней школе.

Г.В. Сахаров и преподаватель химии Куличковская на экзамене.

Снимок 1924 года

 

Математику нам преподавал Павел Георгиевич Полтавцев, старец лет 75-ти, небольшой роста, седые волосы, подстриженные ёжиком, усы и борода, как у Николая II-го, только совершенно белые. Он был полковник в отставке. Не терпел шуток, оживления, требовал строжайшей дисциплины. Его не любили, материал все плохо знали, за исключением одного ученика «Куленьки», как мы его звали (его фамилия была Кульдкей, а вот имени не помню, т.к. все его звали «Куленька», он был эстонец)...

 

25 мая 1974 года

...«Куленька» был блестящим математиком, и  даже такой преподаватель, как Павел Георгиевич Полтавцев, не смог убить в нём любовь к математике. (Вот и вспомнила - «Куленьку» звали Паулем).

Немецкий язык нам преподавала Алина Генриховна Спальвинг–Великосельская. Она жила, как я уже говорила, в нашем домике  на нашей половине, напротив нашей квартиры. Боже, как мы все (все классы!) издевались над ней! Она всегда как-то чудаковато одевалась, во что-то длинное, старомодное, носила шляпу–панаму. Летом - белую, парусиновую, зимой -  сама мастерила из чего-то. Сейчас я понимаю, что она была хорошим педагогом, прояви минимум интереса и добросовестности к немецкому языку, мы бы все  свободно владели им. Даже при нашем безобразном отношении к немецкому языку, мы могли свободно читать и написанное готическим алфлавитом, и латинским. И долгое время ешё более или менее понимали этот язык и могли даже обмениваться простыми фразами.

Поднимались мы в 7 часов утра. Поочерёдно все, кроме  мамы, ставили на крыльце самовар (Г.В. тоже был в этой «очереди»). Завтрак у нас состоял из чая, хлеба с маслом, яиц. Редко были колбаса или сыр.

В школе на большой перемене одна женщина торговала  изумительно вкусными пончиками с орехами. Мама никогда не давала мне денег на них (стоили они 5 копеек за штуку). Иногда я не выдерживала и принимала угощение от Тани (она ежедневно покупала по 5-6 пончиков), но мне было совестно сказать, что у меня нет денег, и обычно я отказывалась под тем предлогом, что я не очень люблю их.

Летом этого же года мы с Г.В. ходили в туристический поход на Пицунду. Собралось человек 20 из разных классов. Руководил Георгий Всеволодович. Этот поход оставил неизгладимое впечатление на всю жизнь. Впервые в жизни я прошла пешком 20 километров.

(Сохранилась фотография, где я снят рядом с дедушкой и его «натуралистами» во время одного из походов в горы, совершённого уже в 1940 году. Дедушка привил мне любовь к земле и к растениям, что проявилось через многие годы в удовольствии, которое я получаю, работая в саду или на огороде на даче. )

 

 

«...Сохранилась фотография, где я снят рядом с дедушкой

и его «натуралистами» во время одного их походов в горы...».

На снимке дедушка обнимает меня (снимок 1940 года).

 



Собрались мы ранним утром у школы. Пошли по железнодорожной насыпи. Утренний холодок вначале здорово пробирал нас, хоть мы были достаточно тепло одеты – поверх платьев на нас были жакеты и вязаные кофточки.  Но быстрая, размеренная ходьба согрела нас, разрумянила наши щёки. Когда нам по пути попадались абхазские и армянские селения, мы просили у жителей попить воды. Все охотно выносили нам воду и угощали фруктами. Солнце поднималось всё выше и выше, а мы с песнями и хорошим настроением шагали всё дальше и дальше. И как-то не чувствовали усталости. Наконец подошли к быстрой чистейшей горной реке Бзыби. Там мы сделали привал, поели, посидели, и, отдохнувши и набравшись новых сил, на пароме переправились на другой берег. Запомнилась песня «Вот вспыхнуло утро...», которую пели какие-то русские женщины, вместе с нами переправляющиеся на этом же пароме. Песня была знакомая, но рассмешила нас фраза: «Не глядя на жертву, сам смотрит в окно...». Мы с моей подругой Ольгой (она тоже с нами ходила) прыснули от смеха и долго не могли  успокоиться.

На другой стороне нас сразу же охватило чувство таинственности и необычности. Мы попали в самшитовый лес. Самшит, конечно, не был для нас новинкой – он рос и у нас в горах, но тут был сплошной лес из самшита, причём очень высокого. Не кустарник, а целые деревья. Последнюю часть пути перед рекой Бзыбью мы шли под палящими лучами солнца, а тут – прохлада, тишина, какое-то колдовское очарование. Мы все притихли. И опять – шли  и шли. Вдруг что-то зашумело, зашуршало в кустах и... на дорогу вышел чёрный дикий кабан. Мы все опешили от неожиданности и остановились. Он остановился тоже, поглядел на нас маленькими острыми глазками, сверкнул белыми клыками и, не торопясь, перешёл дорогу, скрылся в чаще. Вот разговоров после этого было!!! Настоящий дикий кабан! Мы почувствовали себя путешественниками где-то в Южной Америке или Африке, героями Майн-Рида. Но шагу прибавили...

Вскоре мы вышли  к озеру Инквит, полюбовались им, его ширью и потопали дальше. Уже перед заходом солнца мы подошли к стенам монастыря (в то время, в 1925 году, на Пицунде ещё существовал действующий монастырь). Нас всех разместили в трапезной на полу. Мы понатащили сена, помылись во дворе под краном, я не помню, что мы ели и ели ли вообще. Почувствовали страшную усталость, повалились в сено, накрылись своими пожитками и мигом уснули. В 2 часа ночи вдруг раздалось какое-то пение. Во дворе. Я тихонечко встала и выглянула в окно: длинной цепочкой шли монахи в чёрной одежде. Все несли зажжённые свечи и пели какие-то псалмы. Направлялись  они к собору, который стоял посредине двора. Всё это было чем-то нереальным, но очень интересным.

На другой день мы были  в знаменитой реликтовой сосновой роще. Осмотрели и сады монастыря, побывали в соборе. На третий день – на телегах поехали домой. Почему обратно не пешком – не знаю.

Три или четыре года тому назад я была в последний раз в Пицунде. Собор стоит одинокий, запущенный. В нём – что-то вроде музея, но настолько всё запущено, что просто обидно. Внутри - одна огромная икона Божьей Матери с младенцем, усыпанная жемчугом, какое-то старинное оружие. И всё. На берегу – курорт-пансионат: шесть огромных 14-этажных зданий. Чтоб не погибли сосны, корпуса зданий поставили на значительном расстоянии друг от друга. Мы поднимались на крышу одного из корпусов – вид потрясающий! И на море, и на сосны. Давно уже нет ни самшитового леса, ни озера Инкит. Вместо него – плантации герани. Ушла первозданность: люди, машины, дома –коробки... Только ещё в сосновой роще хорошо, если зайти в неё поглубже. Но, говорят, и она погибает.

 

 

 

 

Пицунда... «На берегу – курорт-пансионат:

шесть огромных 14-ти  этажных зданий...».

Снимок 1990 года.

 

(Мама не пишет, что большую часть сосновой рощи занимали т.н. «госдачи» для первых руководителей страны и Грузии (одно время это было любимым местом отдыха Н.С.Хрущева, первого секретаря Политбюро ЦК КПСС в конце 1950 – начале 1960-х годов). Не пишет и о том, что ошибка при строительстве этого курорта, связанная с выемкой гравия на берегу моря, использованного при возведении корпусов пансионата «Пицунда», привела к тому, что во время одного из сильнейших штормов были разрушены защитные стенки, морская вода залила первые этажи двух корпусов, расположенных ближе всех к морю. А роща действительно погибает. Последний раз я был на Пицунде в декабре 1991 года, когда великая страна СССР уже развалилась на 15 частей (Пицунда перестала быть в союзном подчинении, стала частью Грузии и непризнанной республики Абхазии). Побывал тогда же и в Гаграх. Впечатление – то же, что у мамы в 1971 году, только всё стало ещё ужаснее, хотя запущение только начиналось... Не верю и сегодняшним рекламным буклетам, говорящим о возрождении этих удивительных родных мест, с которыми связаны не только мамины, но и мои воспоминания...)

Когда мы учились в 7-ом классе, нам назначили нового математика - Василия Степановича Боженко. Он стал и нашим классным наставником. Высокий, стройный, очень красивый, с удивительно доброй улыбкой, с весёлыми карими глазами (с лукавинкой), он покорил всех нас. Весь класс, и девочки, и  мальчики были просто влюблены в него. Ему было 28 лет. Его я знала с самого раннего детства, т .к. семья Боженко была очень дружна с нашей семьёй, но как преподавателя узнала впервые только когда перешла в 7-й класс. И вдруг мы все (за малым исключением) полюбили математику. Алгебра, геометрия, тригонометрия стали  моими любимыми предметами наравне с литературой и географией.

 

27 мая 1974 года

Что за май? Холод и дождь. И это тогда, когда цветут каштаны. Когда пламенеют площади от тюльпанов, когда такая изумрудная зелень, сверкающая на солнце! И этого солнца только и было 2-3 дня, да редкие просветы его сквозь тучи. Темно, мрачно... Разве это весна, о которой столько пишется, которая так радует сердце!?

Когда я была в 8 классе, в нашей школе обосновался Абхазский детский дом (Абдетдом), о котором я уже упоминала. Там были совершенно взрослые ребята, но все они учились в меньших классах, т.к. не очень хорошо знали русский язык. Кто-то в кого-то был влюблён (как мы говорили – «нравился»). Танюша моментально влюбилась в Шамиля Когония (она вообще была очень влюбчива), хотя ей давно нравился Борис Бондаренко. Но тут – экзотика! Мальчик был красив, ему было лет 17, учился двумя классами ниже. Борис был оскорблён. Чуть не началось побоище между нашими мальчишками и пришлыми. Назначили драку в парке вечером. Не помню, почему, но она так и не состоялась.

Мне понравился шустрый мальчишка Шукри Хонелия. Я была очарована его изумительным спортивным артистизмом на турнике. Но когда он прислал мне через одного мальчишку платок, значок Ленина и записку с объяснением в любви, то я ужасно грубо ответила ему (что мне совершенно не свойственно, и за что я до сих пор краснею от стыда): «Сопляк! Утри свои сопли!», - сказала я ему. Говорят, он плакал, а я при встрече сгорала от  стыда за свой поступок. Мы не здоровались больше никогда. Но как же я могла «снизойти» до него, когда я была в 8-м  классе, а он – в шестом, хотя и был на год старше меня?

Обед нам готовила Татьяна – сторожиха при школе. Мама давала ей продукты. Идя из школы, я должна была забирать обед. (Тамара уже окончила школу и работала деловодом в Морском агентстве в Старых Гаграх). Почему-то большая алюминиевая кастрюля для первого блюда  была такой старой, закопчёной, что я её ничем не могла очистить. Мне нужно было брать с собой эту кастрюлю, а мама брала второе блюдо в хорошую эмалированную кастрюлю. Очень часто мальчишки-детдомовцы стояли у стены, выходящей на железнодорожную насыпь, а мне нужно было проходить около них. Для меня было мучением, если там стоял Шукри, - я стеснялась из-за старой, грязной кастрюли. И вот однажды я решила расправиться с ней. Я взяла её пустую из дома и в нашем садике перед домом острым камнем стала колотить по ней, чтобы продырявить. Но - увы! – сколько я ни била, не могла пробить её. Стало ещё хуже: мне пришлось носить её ещё и с вмятинами, ещё более уродливую. Почему я не ставила её в корзину – не знаю. Однажды я просто забросила её куда-то в ущелье. И тогда была куплена новая кастрюля. (Как я объяснила маме, куда делась старая кастрюля – не помню).

Зато я была очень горда, когда гарцевала на лошади перед взорами мальчишек и особенно, если там стоял Шукри. Муж Алины Генриховны был инженер и работал в каком-то учреждении где-то около селения Бзыби. Он пользовался лошадью этого учреждения, т.к. оно находилось в 20 километрах от  нас. Я очень любила (и люблю) лошадей и собак. Всегда угощала эту лошадь хлебом с солью, когда она возвращалась со своим  хозяином домой. Стала ездить на ней верхом. Она была очень смирная и послушная. Я так привыкла к ней, что уже ездила и рысью, и  галопом. И вот, когда я видела «зрителей», рисовалась неимоверно: пускала лошадь скакать галопом, и лошадь перепрыгивала через глубокие и довольно широкие канавы на насыпи. С ней у меня было всё в порядке. Но однажды к моей подруге – Тане де-Симон- приехал на великолепном чёрном скакуне брат Дмитрий Александрович. Я в это время была у них и попросила Д.А. дать мне немного покататься на лошади, уверяя его, что я отлично езжу  и лажу с лошадьми. Как он согласился, зная нрав своего коня, - ума не приложу. Я поехала в сторону Новых Гагр сначала по шоссе, но тут меня никто не видел, а мне очень хотелось (о, тщеславие!) покрасоваться перед кем-нибудь. Я свернула  на насыпь около школы. О, радость! Там стояло много ребят  и среди них – Шукри. Конь до этого бежал лёгкой, спокойной рысцой. А тут я ударила его ногами в брюхо, посылая в галоп – и он помчался, как ветер. Мысль, что я такая отважная наездница, целиком владела мною. Но когда мы уже приблизились к Новым Гаграм, и я захотела повернуть его обратно – не тут-то было! Он себе мчался и мчался вперёд и не слушался меня. Тут впервые мне стало страшно, но всё же мне удалось повернуть его обратно. Но сбавить ход он не захотел, как бы я сильно ни натягивала поводья, как бы ни уговаривала и ни кричала «тп-р-р-ру!». Приближаемся опять к школе. Я чувствую, что сползаю на живот лошади – ослабла подпруга, а мальчишки – о, ужас! – всё стоят и  стоят у стены. Я схватилась за гриву, а конь такой, что если нагнёшься к луке - он мчится ещё быстрее: конь кубанский, казачий! Ещё бы немного, и я бы очутилась у него под копытами или со всего бешеного размаху ударилась бы о шоссе - и всё! Конец! Но тут помог случай: нам надо было «пролетать» через довольно узкий мост на шоссе через реку Цхерва. Навстречу шёл Алёша Сихарулидзе, Тамарин бывший соученик. Рядом с ним – его дошадь, запряженная в телегу. Он мгновенно оценил обстановку, стал посреди моста, расставил руки и что есть силы что-то гаркнул на своём языке. Мой конь остановился как вкопанный. Алёша едва успел подхватить меня, т.к. я уже готова была сорваться на шоссе. Он отвёл меня в сторону, держа мою лошадь, тщательно закрепил подпругу, хотел пойти со мной, чтобы отвести коня, а свою телегу с лошадью оставить на шоссе, но я уже пришла в себя, от души поблагодарила его. За это время «зрителей» у стены прибавилось. Я взяла свою лошадь за повод и отвела её к хозяину. Мне казалось, что все будут смеяться надо мной, но вышло наоборот – меня сочли очень храброй наездницей. Как бы то ни было, но после этого я не стала ездить верхом даже на моей смирной кобыле.

Упомянула Таню де-Симон и вспомнила ещё один эпизод, вернее, романтические бредни. Как я уже говорила, моими ближайшими подругами были Ольга Спальвинг (с 4-х лет), Таня Мешалкина (с 1-го по 9-й класс) и Нюра Яковлева. Каким образом мы подружились с Таней де-Симон – не помню. Как-то все мы сблизились ещё до 7-ого класса (потом к нам примкнула Эля Новицкая). Здоровые дуры (нам было по 14-ти лет) вдруг такую ерунду затеяли, что и поверить трудно: удрать в Америку. От чего удрать? Почему удрать? Если б кто знал! Зачем? С какой целью? Мы и сами не знали. Пленяла романтика, таинственность, тяга к путешествиям. Как бы то ни было, но такое было. На даче Новицких (располагалась она в ущелье Гагрипш), где я жила до 5-ти моих лет, мы в саду, у дерева мушмулы порезали лезвием бритвы пальцы, накапали кровь в бутылочку, затем срезали по пряди волос и воткнули их туда же, закрыли бутылочку, закопали её под деревом и произнесли клятву верности, дружбы и совместных действий по побегу из дому в Америку. Мы по карте наметили летом добраться до Чукотки, подождать там, когда льды скуют Берингов пролив и по льду (пешком!) перебраться в Америку. Что мы там будем делать – мы и не загадывали. С Нюрой Яковлевой мы сочинили стихи:             

 

«Нас пятеро, и смело мы

Вступаем в жизни  волны.

Нет! Не боимся мы судьбы,

Сердца лишь дружбой полны.

 

У всех у нас в борьбе с врагом

Одна лишь цель и общий труд:

Союз мы крепкий создаём –

Да здравствует наш смелый НЮД!!!»

 

(НЮД – неразлучные юные друзья). Какой у нас «враг»? Если б мы сами знали это! Но нам и порезанных пальцев показалось мало: каждая из нас бритвочкой должна была вырезать на груди слово «НЮД». И что же? Мы вырезали! Сделали глубокие царапины. Во всяком случае, у меня лет до 35 видны были эти шрамы, так что довольно отчётливо читалось – «НЮД».

Мы собирались на тайные собрания. Обставлялось это чрезвычайно таинственно. Я должна была сообщать о дне и часе нашего сборища Тане де-Симон, Таня Мешалкина – Нюре, а Эле - уж и не помню, кто должен был говорить. Я обставляла эту «связь» чрезвычайно таинственно: выходила из дома обязательно в сумерки (позднее боялась), надевала чёрную суконную накидку Г.В., на которой была цепочка, закреплённая с двух сторон медными застёжками с изображением голов львов, накидывала капюшон и тихонько пробиралась вдоль шоссе к мрачной двухэтажной даче на берегу моря. Магнолии и кипарисы придавали этой даче особенную таинственность, т.к. затемняли небо, и свет звёзд не мог проникнуть под их своды. У входа по бокам лестницы со стороны сада стояли две статуи. Одна из них почему-то вращалась вокруг своей оси (по-видимому, треснуло основание). Я клала записку с сообщением о нашей сходке именно под эту статую – там была щербинка, сквозь которую можно было просунуть записку вовнутрь.

Но все наши мечты были напрасны: нас «предала» моя самая близкая задушевная подруга Ольга Спальвинг, с которой я поделилась нашими планами о побеге. Она рассказала моей маме и назвала всех соучастников. Мама сообщила всем родителям «путешественников» - ну и, конечно, наше «предприятие» лопнуло. Я рассердилась на Ольгу и долго с ней не разговаривала, хотя она сделала это из лучших побуждений, трезво оценив наше безумие.

Несмотря на такую попытку, свидетельствующую о том, что нам может опять влезть в голову любая сумасбродная мысль, мама в этом же году, летом разрешила мне поехать с Нюрой Яковлевой в гости на Верхний хутор к Тане де-Симон, находившийся около Мацесты (недалеко от Сочи) и расположенный высоко в горах. Я до сих пор не могу понять, как можно было 14-летней девочке ехать в неизвестную местность к неизвестным людям? Как можно отпустить  дочь, подростка, зная только её подругу Таню, не зная даже её родителей?

 

11 сентября 1974 года

Но... разрешение было дано, немудрённые вещицы были сложены в «баул» (чемодана не было), и мы с Нюрой Яковлевой (ей было 15 лет) отправились на пароходе  (3-й класс, палуба) до Сочи. В Сочи жили родственники Нюры, но мы решили в тот же день добраться до Верхнего хутора. Из Сочи до Мацесты была проложена железная дорога, мы сели в поезд и через полчаса были уже на Новой Мацесте, лежащей у моря. К Старой Мацесте мы отправились  пешком (3 километра). Часам к двум дня мы были в Старой Мацесте. Купили там арбуз, ножа не было – мы разбили его о камень и «подкрепились на дорогу», съев весь арбуз с хлебом. Распросили дорогу к Верхнему хутору. Нам указали. Не знаю, по злому умыслу или что-то перепутав, но нам указали дорогу в горы в совершенно противоположном направлении. Шли мы, шли (босиком, привязав тапочки к поклаже!), никого не встречая... Устали. Сели отдохнуть. Ни домов, ни людей. Одна пустынная дорога, покрытая щебнем. Подошвы ног жгла каменистая дорога. Наконец  появился человек, вызвавший у нас доверие. Мы спросили у него, верно ли мы идём к Верхнему хутору Де-Симон? Он даже руки поднял от возмущения: «Кто же послал вас сюда? Что за скоты обманывают девочек?». Потом он сказал, что надо вернуться опять  к Старой Мацесте и оттуда уже идти совершенно другой дорогой. Что было делать? Мы спустились с горы и пошли новой дорогой. Она была такая же каменистая, вилась серпантином вокруг другой горы. Но эта дорога была более оживлённой: нет-нет, да появлялись люди, подтверждавшие правильность нашего пути. Попадались домики и огороды. Кого ни спросишь, далеко ли до хутора, все отвечали: «Да нет, недалеко, с  километр пройдёте...». И мы шли и шли километр за километром... Солнце уже клонилось к заходу. Мы устали. Надели тапочки, т.к. идти босыми ногами по горной каменистой дороге было очень тяжело. Голодные, измученные... Солнце спряталось, но в это время мы вышли наконец-то на вершину горы – перед нами было плоскогорье. Огромное ровное пространство, где были и поля, и леса, и деревни. Я не могла себе представить, что всё это было не внизу, у моря, у подножья гор, а на самых вершинах! Я никогда не видела плоскогорий, знала о них только по учебникам географии да по книгам  Майн-Рида. Но такое фантастическое зрелище невоможно было себе представить!

Дорога шла прямо. И хотя уже начинало смеркаться, мы, ободрённые увиденным, превозмогая усталость, «на втором дыхании», как теперь говорят, бодро пошли вперёд. На небе показались звёзды. У встречной женщины спросили, как найти Танин дом. Она указала нам на дом на небольшом пологом холме.  Мы подошли  к изгороди из колючей проволоки. Вместо ворот – толстые деревянные перекладины. Во весь голос мы стали звать: «Та –а-а-н-я-я!». Залаяли собаки. Вдруг видим – мчится во весь дух наша кудрявая Танюша. «Девочки! Боже мой! Что же вы не сообщили, что едите? Мы бы с братом вас встретили на Старой или даже на Новой Мацесте!» Мы не в состоянии были даже рассказать о наших злоключениях. Даже о том, как на одном из участков горной дороги вдруг выбежала по горной  каменистой дороге грязно-жёлтого цвета собачонка и бросилась на нас с Нюрой. Я никогда не боялась собак и не обратила внимания на её тявканье. А Нюра, очень боявшаяся собак, решила спрятаться за меня. Собачонка, обежав меня, укусила Нюру за ногу. Настолько мы были счастливы, что наконец-то добрались до цели, что позабыли про все свои беды.

 

1 ноября 1974 года

Сегодня Тамара позвонила из Гагр и сказала, что маме очень плохо. Мама в больнице уже две недели. Тамара уже неделю находится  с ней, хотя сама чувствует себя очень плохо. На её долю выпала очень тяжёлая обязанность – ухаживать за умирающей мамой. Маме 90 лет и 7 месяцев, но мама есть мама. Я выпила после сообщения Тамары полтаблетки седуксена, чтобы притупить все чувства, но только хожу, как пьяная, делать ничего не могу, но чувства не притупляются. Решила окунуться в прошлое, чтоб забыть свои годы (63 года) и свои болезни, которые отнимают у меня радость бытия...

... На хуторе мы пробыли больше месяца. Дом Тани был старый, но довольно красивый. По моим представлениям, это был типичный дом в усадьбе помещиков: одноэтажный, комнаты большие, веранда с колоннами. Одна угловая комната, выходящая на юго-запад, имела по фасаду полукруглую форму, остеклена  цветными витражами, что придавало ей особую таинственность. Из всех комнат она запомнилась мне больше всех. Может быть потому, что я проводила в ней больше времени, чем в других: там была библиотека. Я взялась привести её в порядок к большой радости Таниной тётки, очень доброй и старой (как мне казалось, ей было лет 45-48)  женщины.  Книги в библиотеке были всюду: и в шкафу, и на стелажах, и прямо на полу в больших кучах. Не помню, привела ли я их полностью в порядок, но составила каталог. В библиотеке я проводила много времени, в основном читая книги. Хотя мы любили с книгой спускаться в сад, лежать на траве, есть изумительно вкусные сливы - и жёлтые, и красные, и лиловые с матовым оттенком.

По утрам мы обычно ели мамалыгу (кукурузную кашу) с молоком. Днём – обед с мясом (чаще из кур или цыплят с картошкой), вечером – молоко с хлебом.

Пробовали мы с Нюрой помогать  по хозяйству, но что-то у нас ничего не получалось. Как-то пошли жать серпами пшеницу. С первой же попытки я обрезала себе палец – и нас отстранили. Стали ломать початки спелой кукурузы –  наломали чуть-чуть, а устали так, что на другое утро не в состоянии были встать. Единственное, что нам удавалось делать неплохо – ворошить скошенную траву. Возвращались мы на телеге, нагруженной свежим сеном, вечером, при свете звёзд. И чудесный аромат свежего сена у меня с тех пор ассоциируется с тёмно-синим бархатным небом, усеянным золотыми звёздами (таким яркими и близкими, каких  никогда в жизни я уже нигде не видела), с многоголосым пением сверчков (или цикад?). Мы втроем лежали на сене и мерно покачивались, как будто плыли на большом корабле куда-то в бесконечное пространство навстречу звёздам. Мы так полны были этой дивной красотой, этим ощущением счастья, что не разговаривали. Только изредка окрики Димы, старшего брата Тани лет 25-28, на лошадей возвращали нас на землю из дивной сказки.

На Верхнем хуторе жили Танина тётя (великолепно помню её лицо, а вот как звать – забыла), Дима с женой и маленьким сыном. На Среднем хуторе – двоюродный брат Димы с женой и умирающим младенцем. (На меня такое ужасное впечатление произвёл этот постоянно плачущий младенец, что больше ничего не помню). На Нижнем хуторе помню только чудесные персики и маленькую двухлетнюю девочку Катю (она, оказывается, сейчас работает медсестрой в Гагринской больнице и ухаживает за мамой).

Яркое впечатление оставила встреча с сумасшедшей старухой Гюльнар. Как-то мы втроем отправились в «путешествие» по окраинам Верхнего хутора. Пришли в какое-то армянское селение. И вдруг мы видим массу мальчишек, хохочущих, кривляющихся, а посреди них – страшную старую женщину с седыми развевающимися волосами, с огромным крючковатым носом, что-то бормочущую и опирающуюся на палку. Вдруг она подняла палку и побежала за мальчишками. Те – врассыпную. «Гюльнар! Гюльнар!» - кричали они и груда камней полетела на неё. Мы не знали, что делать. Но тут за нас решила сама Гюльнар – она побежала к нам с дикими криками и поднятой палкой. Ох, и мчались же мы босиком по щебенистой дороге  с воему к хутору!!!. Сам ветер не смог бы догнать нас. Образ этой настоящей бабы-яги долго преследовал нас, и в ту сторону мы больше не ходили...

 

(На этом этот дневник мамы обрывается...  Бабушка умерла на следующий день после последней записи мамы в дневнике - 2 ноября 1974 года. Мама ушла из жизни через три с половиной года  - 9 мая 1978 года... Ей было 67 лет... )

 

 








<< Назад | Прочтено: 805 | Автор: Левицкий В. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы