Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Л. Бипов  

Не мои университеты,

или  Инженер - это звучит гордо!

МЕМУАРЫ В ЭЛЕКТРОННЫХ   ЭПИСТОЛАХ  (МЭЭ)

 

Серобуромалиновая папка «Инженерная поэма»

 

Эпистола 17.

«Маленькие истории большого вуза»

 

1. Вместо предисловия

На днях от одного из своих электронных читателей, назвавшегося англичанином д-ром Ю.Ханчем, я получил письмо, по-видимому, из уважения ко мне написанное по-русски. В нем он просит рассказать, «как вы учит студенты». И я решил, не откладывая в долгий ящик, ответить на его просьбу. Не исключаю, что ждёт он эпизодов издевательства «остороумных» студентов над «тупыми доцентами», как например, подкладывание на преподавательский стул открытой пачки кнопок или пластикового взрывпакета, а  может быть, ждёт он доцентских сетований на то, как приходится изворачиваться в ответах на острые вопросы типа «Что тяжелее: килограмм свинца или килограмм водки?». Ничего подобного в моей памяти нет, но всё же сохранилось кое-что характерное для российской школы времён Перестройки. Говоря о последней, кто-то скаламбурил «катастройка», однако не будь её, не быть бы мне преподавателем. В самом деле, даже после получения соискательской кандидатской степени, когда мне казалось, что нет препятствий для вожделенного доцентства, секретарь партбюро факультета и по совместительству член-корреспондент Академии наук СССР сделал серьёзное предупреждение кафедре: "Бипова — нельзя!». И этот запрет стоял бы непоколебимо, если бы не грянула Перестройка.


Для меня суть Перестройки была вовсе не в свободе обналичивать счета госпредприятий и создавать частные кооперативы на государственные деньги, а в провозглашении государственного антисемитизма отвратительным злом, которому Партия решила положить конец. Об этом впервые говорилось в незабываемой и бесспорно знаковой статье в газете «Правда» от 12 февраля 1986 года под многообещающим названием «Очищение». А ведь все знали, какую важную директивную роль играет «Правда» в жизни партии и государства. (Кстати, заметьте, что в кабинете Сталина висел не канонизированный портрет Ленина, а фотография «Ленин читает «Правду». Это надо было понимать так: Сталин дело делает, а Ленин только с одобрением узнает об этом из «Правды»). Короче говоря, уже весной меня можно было без прежних опасений перевести на должность доцента. Кафедру я всегда считал своим вторым домом, где дружно и плодотворно трудились честные доброжелательные люди разных национальностей, лишенные предрассудков. Там я был своим среди своих, всегда чувствовал дружеское тепло и уважение. Это сохраняется и теперь даже после того, как я стал евроэмигрантом (термин мой!-Б.).


Надо сказать, что ещё задолго до того, как получить должность доцента, я ежегодно руководил одним-двумя дипломниками. Я получал истинное удовольствие от этой работы, а они в ходе выполнения проектов и исследований приобщались к реальным проблемам, которыми я под эгидой Менделеевки занимался в содружестве с Подольским огнеупорным заводом. Тешу себя надеждой, что студенты запомнили  хотя бы темы дипломных работ и внешность их руководителя.


За тринадцать лет работы «препой» (термин провинциальных студентов) я выпустил более ста дипломников, трёх кандидатов наук и руководил ещё шестью аспирантами, хотя и не защитившими диссертации, но защитившимися от призыва в Российскую Армию и от прекращения московской прописки. Эти аспиранты, кроме права на проживание в общежитии, получали ещё и стипендию. Правда, это была лишь смехотворная добавка к «внеаудиторным занятиям», таким,  как торговля на контейнерных микрорынках, брокерство на бирже, секретарство у боссов торговых компаний и много других работ, бесспорно требующих «верхнего образования». Аспиранты из моей «группы спасения» по полтора-два года морочили голову мне, «начинающему доценту», обрадованному доверием государства российского растить «невтонов и платонов» в области керамики и огнеупоров, и после «наркопривыкания» к высоким заработкам на рынке безналогового труда уходили из аспирантуры. А вследствие этого (Вы только подумайте!) срывался поиск научной истины и совершение открытий и изобретений по темам, заданным мною этим горе-аспирантам. Не скрою, иногда я с запоздалой завистью думал, как же легко этим «будущим ньютонам» доставалась менделеевская аспирантура, которая мне в доперестроечное время была недоступна. К слову, в свое время  любимый профессор Дмитрий Николаевич дал мне успокоительный совет: «Не стремитесь туда: наши юдофобы вас туда не пропустят, после чего вы в отчаянии уйдёте с кафедры, а значит, потеряете вашу тему «Электронагреватели», где вы уже стали известным в стране специалистом». Мудрый он был человек и доброжелательный! А я – послушный.


Теперь небольшое лирическое отступление: всё вышесказанное прошу не принимать за резюме, которое учёный рассылает в поисках работы. Работа у меня есть: пишу мемуары.


Далее следуют эпизоды, в которых реальные имена некоторых персонажей несколько изменены, с тем чтобы не нанести им морального ущерба, а также, как говорят издатели, из соображений личной безопасности автора.

 

   2. Знания - хорошо, а хорошая должность - лучше!


Согласитесь, что, пожалуй, в любой области каждый профессионал начинал с любительства. Моцарт и Пушкин, Ван Гог и Антокольский ... А в наше-то время Бродский и Высоцкий, Карцев и Жванецкий, Яшин и Стрельцов — все они прежде, чем войти в профессию, были любителями. Да что там артисты-футболисты! Даже предприниматели начинали с любительства. Если профсоюзы были школой коммунизма, то комсомольские стройотряды стали школой капитализма. Ведь и наш-то менделеевец Михаил Борисович с чего начинал? В перерыве между лекциями забегал в ближайшую к институту булочную, покупал там бублики по цене 12 копеек, а затем разрезал их пополам и продавал половинки ленивым однокурсникам по цене 10 копеек. Потому и заслужил оперативное имя «Бублик».


Вот так и я начал педагогическую деятельность как любитель, в качестве репетитора студентки-дипломницы. За каждое занятие мне причитался «бублик»-50 рублей (при месячном окладе на кафедре тысяча рублей). Фамилию героини эпизода, как и обещал, я изменил, а вот имя никак не решаюсь. Всё-таки она — первенец моей педагогической деятельности. Алла, или Аллочка, как её называл молодой муж, красавец- мужчина, манекенщик московского Дома мод, участник парижского показа советской моды в 1961 году. Именно ему она (при мне!) выговаривала:

- Учись, дурень, учись! Нечего на мордашку и фигуру надеяться! Получай диплом, лодырь!.

Точно такие же слова слышала она сама от своей мамы и тоже при мне, своём преддипломном репетиторе.


До репетиторства студентку Барсукову я уже многократно видел на кафедре. Красивая девушка, она каждую неделю меняла окраску волос от пепельных до зелёных, через фиолетовые и бордовые. От всезнающей пожилой лаборантки я узнал, что Аллочка, — так и на кафедре её все называли, — была предупреждена, что при такой интенсивности перекраски ей грозит облысение. Ещё я узнал, что эта студентка проходит пятый курс повторно, так как на защите дипломного проекта провалилась. В кафедральной кладовой были сложены и на замок заперты чертежи из аллочкиного проекта, проколотые Председателем Госкомиссии. А в анналах истории кафедры навсегда сохранилась быль о том, как на экзамене по механическому оборудованию студентка Барсукова заявила, что вакуумирование керамической массы происходит под давлением 10 атмосфер, за что профессором Рафаилом Яковлевичем Попильским была изгнана из инженерии, как ему казалось, навсегда.


Однако жизнь богаче любых предположений, поэтому студентка А.Барсукова всё же овладела положительной оценкой по дисциплине «Механическое оборудование», а с ней и право на защиту диплома. Как овладела, это остается тайной. Как тут мне не вспомнить житейскую мудрость, услышанную от моего учителя-профессора Виктора Львовича: «Всё, что нужно человеку, делается людьми». Кстати, именно он меня и направил в помощь Аллочке.

- Подработаешь и купишь себе пальто или куртку. И смотри там, не скромничай! Плату за визит бери независимо от того, состоялось занятие или нет.


И ведь как точно предвидел! Бывало, прихожу – а  Аллочка лежит на диване, а то и в постели. На столе не чертежи, а с цветами ваза. (Читатель ждет уж рифмы «сразу». Нет-нет! Нравственность для педагога превыше всего!) А дело в том, что у Аллочки головка болит.

Заниматься не смогу. Только маме об этом не говорите! В следующий раз подготовлюсь обязательно!.


Мама, надо сказать, была строгой. И была она женщина не простая, а золотая: как-никак начальник виноторговли целого московского района, а муж у неё, хотя и второй, но тоже неплохой: начальник паспортного стола того же района. Одним словом, супруги, конечно, не Ротшильды, но уж точно Лужковы шестидесятых. А уж какая у них квартира была, рассказывать не стану, да вы и не поверите, чтоб такая в то время бывала.


Ну вот, походил я в ту квартиру несколько месяцев, позанимались мы с Аллочкой теплотехникой, механикой и графикой, и защитила она, наконец, свой пресловутый дипломный проект, а я, как советовал мой профессор, купил себе куртку. Тут бы и сказке конец, так нет же! Было у неё продолжение.


Спустя этак года два после первой педагогической победы, работая над своей изобретательской заявкой в Патентном институте, встречаю там Аллочку.

- Бип  Бипович, дорогой! Какими судьбами!

- Да вот занимаюсь здесь своими изобретениями, а Вы чем? — спрашиваю я, а сам думаю: «Наверное, секретарша какого-нибудь начальника. Ведь мудрый Виктор Львович про таких говорил: «Этим нужна не работа, а служба».

А я занимаюсь экспертизой. Пройдёмте в мой кабинет.


На столе у Аллочки никаких бумаг, только стопка папок с иностранными наклейками. Заметив мой оценивающий взгляд , с улыбкой поясняет:

- Как старший эксперт я работаю только с иностранными заявителями и фирмами, а с советскими заявками у нас работают другие. И все дела у меня по механическому оборудованию. Только вы, пожалуйста, об этом на кафедре не рассказывайте, особенно Рафаилу Яковлевичу, боюсь, он не выдержит и получит инфаркт.

Я просьбу выполнил. Пока Рафаил Яковлевич был жив, я держал язык за зубами, хотя порой ужасно хотелось рассказать ему аллочкину историю, ведь она так характерна для наших шестидесятых.

 

   3. У разведчика никто и ничто не забыто


Если бы Вы прошли срочную службу в Советской Армии, то при желании могли бы поступить в любое высшее учебное заведение страны вне конкурса. Фатиев Газиз отслужил и поступил в Менделеевский университет, выбрав специальность «керамика». Причина выбора была в том, что в его родном городе Энабаде был фарфоровый завод, в штатном расписании которого были весьма привлекательные должности директора, его заместителя, и, хотя и похуже, - главного  инженера. Путь к этим местам в восьмидесятые годы лежал через высшее образование. Как выяснилось позднее, бывший воин Фатиев всегда ставил перед собой только достойные высокие цели. Но ещё в армии замполит батальона наставлял, что достигнуть их можно только постоянным трудом и не страшась усталости.


Ну, да хватит о серьёзном! Вот послушайте мой анекдотик-каламбур.

Абитуриент-неудачник эпохи «начала конца» Советской власти рассказывает другу:

- Физику-то я сдал, математику сдал, а химику не сдал : не берёт, чистюля !

Ну, да хватит шутить, вернусь к делу. Преподавательская судьба свела меня с Фатиевым на стадии его дипломного проектирования. Принимая у него зачет по преддипломной практике, без всякой задней мысли,  а тем более коварства, я попросил его написать формулу для расчёта пористости керамики . Он в резкой форме отказался, ссылаясь на слабую свою память.

- Пористость я уже на экзамене сдавал. Что я, и теперь её должен помнить? Что у меня память, как у разведчика?

- Нет, вы всё-таки напишите формулу пористости, - мягко настаивал я, - иначе у Вас не будет зачёта по практике

- Формулу я писать не буду, я её лучше... расскажу.


Таков был Фатиев в начале работы над проектом. По ходу работы он дважды на меня, как говорят в армии, «жаловался по команде» за излишнюю к нему требовательность. Однако кафедра и деканат были на моей стороне, так как правильно понимали главное: к защите проекта Фатиев будет подготовлен, как надо. Было известно, что кавказские студенты с текущей неуспеваемостью «финишную обработку» чаще всего проходили у меня, и их защиты дипломов традиционно завершались отметками «хорошо». Специализация, понимаешь!


Именно к этому шло дело и на этот раз. Все разделы фатиевского проекта были тщательно проработаны, а текст пояснительной записки отредактирован. Рецензент, поскольку он видел только чертежи и текст записки, щедро предложил оценку «отлично». Проведенный мною предзащитный процесс «натаскивания» докладчика прошёл успешно, а ответы на предполагаемые возможные вопросы по теме проекта были выучены им наизусть. Репетиция доклада прошла в стиле театра Станиславского и Немировича-Данченко. Короче говоря, на защиту проекта Фатиев вышел с готовностью №1, поэтому и шло всё, как по сценарию и как по маслу.


Когда закончились вопросы, и председатель Государственной экзаменационной комиссии(ГЭК) уже готов был объявить счастливый момент окончания защиты, слова потребовал член ГЭК Жорж Абрамович Коваль.

- У меня вопрос: как студент Фатиев смог выйти на защиту дипломного проекта, если он не сдал курс «Химические процессы и аппараты»? Хорошо помню, что наша кафедра постановила принимать у него повторный экзамен комиссией. Прошу объяснить!


Этот вопрос Коваля для меня — удар! Выходит, моя беззаветная полугодовая работа с Фатиевым прошла впустую! И уже не получится инженера из Фатиева, а значит, не получится и моего подвига на «кавказском фронте»! Даже теперь, став мемуаристом, хорошо известным в кругу друзей, я не могу описать состояние потери и растерянности, в котором в тот момент оказался.


Между тем все участники события насторожились и ждут:  что скажет Председатель ГЭК? В отличие от меня он сохранял спокойствие и твёрдость духа. Неужели что-то знал?  Надо сказать, что сам Фатиев после «взрыва», устроенного Ж.А.Ковалем, оставался невозмутимым. Он-то знал, что уже в то полусмутное время можно было приобрести не только знания, но и просто оценку в зачётной книжке.


А вот что было дальше.

Председатель: «Секретарь, зачитайте справку об оценках Фатиева!».

Секретарь: « ... Процессы и аппараты – оценка  «хорошо».

Председатель: «Вот так, товарищ Коваль. Давайте поставим Фатиеву «тройку», и пусть убирается отсюда».

Через полчаса счастливый инженер Фатиев искренне и шумно благодарил меня, ...впервые получившего «тройку» за руководимую мною дипломную работу. А я продолжал размышлять о Жорже Абрамовиче и его поступке: «И надо же было ему вылезти со своим вопросом! Но ведь какую память, несмотря на солидный возраст, имеет! И всё-таки у них на кафедре, наверняка, есть «химик», который, в отличие от химика из моего анекдотика, «берёт». И не исключено, что у Жоржа Абрамовича даже есть на этот счёт свои подозрения».


И вот двадцать лет спустя в Германии... Преподавательница немецкого языка задала традиционное для иностранных учащихся упражнение-анкету «Кто я и откуда». Возвращая после проверки мой листок, она с ехидной улыбкой заметила:

- Так, значит, Вы, герр Бипов, работали в Менделеевском университете вместе с главным советским шпионом!


Я сразу подумал о нашем ректоре, представлявшем СССР в МАГАТЭ, и собрался за него заступиться. Оказалось же, что она имела в виду... Жоржа Абрамовича Коваля, о котором в день занятий сообщалось в утренних теленовостях. Один из самых почётных персонажей германского телевидения — Президент России Владимир Путин известил мир о подвиге доцента-менделеевца Жоржа Абрамовича Коваля и награждении его Золотой медалью «Героя России». Мировая сенсация! А первая моя реакция: «И этого человека я не только видел!»


В самом деле, сколько лет мы с ним встречались в аудиториях и коридорах нашего общего дома-Менделеевки, сидели за одним столиком в столовой и пили компот из одного бака, более того, получали зарплату в одном окошке. Разве можно было подумать, что этот человек в прошлом был главным атомным разведчиком страны. Вот уж к кому с полным основанием можно отнести крылатое выражение: «Скромнейший из храбрых и храбрейший из скромных»!


Кто знает, может быть, бывший воин,  инженер Фатиев тоже был намечен во внешнюю разведку или готовился в президенты свой республики на случай её отделения от Союза. Ведь почему-то Председатель ГЭК отнесся к нему удивительно лояльно.


Позже из путинского текста и газетных статей о Жорже Абрамовиче Ковале я узнал, что он был уникальным советским разведчиком в США,  в 1940-е годы передавал важнейшие сведения о создании атомного оружия. Ж.А.Коваль добыл и сообщил характеристику ключевого материала для воспроизведения американской атомной бомбы, то есть совершения первого шага к современному военному могуществу державы. Получив импульс от Дельмара (оперативное имя Коваля), тандем Берия-Курчатов в атомной гонке догнал США. (Можно сказать, что здесь сработал принцип футбольного «Спартака», за который страстно болел Жорж Абрамович, а именно: «Организация бьёт класс!»). В 50-ые годы Америка с большим опозданием узнала, что Ж.А.Коваль был его злейшим врагом. В случае провала ему угрожала бы казнь на электрическом стуле, как это случилось с легендарными супругами Этель и Юлиусом Розенберг.


А в Советском Союзе после выполнения спецзадания разведчик Жорж Абрамович был демобилизован из рядов Советской Армии в звании рядового и скромно вёл жизнь в должности доцента Менделеевского университета, полученной после долгой безработицы и мытарств. И это после того, как, согласно сегодняшней оценке В.В.Путина, «он внёс огромный вклад в обороноспособность страны».


На университетском стенде «Ветераны Великой отечественной войны» под его фотографией стояло почти что беззвучное «военный переводчик». Только не было указано, переводчик «чего». Рядом висел портрет его погибшего брата Эбби. Жорж Абрамович был награждён...шестьдесят лет спустя после подвига и почти через два года после смерти. Такова была справедливость к нему советской власти. Часто можно слышать, что её характерной чертой была алчность. А может, всё-таки неблагодарность. Судьба же к Жоржу Абрамовичу, напротив, была справедливой и подарила ему 93 года деятельной жизни. Любопытно, что ещё при жизни Ж.А.Коваль послужил прототипом советского разведчика в Америке в солженицынском романе «В круге первом» и даже был назван там своим настоящим именем.


И ещё несколько слов в конце. Если помните, студент Фатиев оправдывал свое незнание расчетной формулы тем, что у него ведь не память разведчика. А вот у Жоржа Абрамовича Коваля на беду Фатиева была именно память разведчика, из которой никто и ничто не уходит. Однако заметьте, что свой «взрывной» вопрос Жорж Абрамович задал, когда защита практически уже завершилась, хотя мог это сделать и до её начала. Просто он тем самым пощадил Фатиева. Это пример того, что можно быть искусным разведчиком, но не стать бездушным чекистом.


Командная должность, на которую нацелился демобилизованный воин Газиз Фатиев, была им получена, и называлась она «заместитель директора завода по коммерческой части». Часть продукции завода уже в то время реализовывалась по «второй распределительной сети». Об всём этом на своей Энабадской вилле Фатиев, некогда «мученик пористой керамики», откровенно рассказал своему московскому гостю и моему  другу, профессору пористой керамики, он — мне, а я — вам, ведь для этого, пожалуй, и служат мемуары и мемуарчики.

 

4.   Усенко и Хвостенко


В заголовке имена двух студентов-приятелей, сидевших рядом в последнем ряду аудитории. Усенко часто пропускал лекции, но когда присутствовал, непрерывно болтал с Хвостенко и тем самым мешал другу Андрею воспринимать мои неповторимые лекции, да и меня раздражал немало. Пришлось с ним побеседовать. Говорил, разумеется, только я сам и в заключение предложил ему вообще не приходить на занятия. Мой расчёт был на его юношеское самолюбие и студенческий дух противоречия. Педагог я оказался неплохой: остаток курса Усенко посетил полностью и экзамен сдал. Преддипломную практику он прошёл своевременно, дипломный проект выполнил, но к защите допущен не был. Оказалось, что за ним ещё со второго курса тащился «хвост»-несданный экзамен по инстранному языку.


Как-то, проводя работу на Подольском огнеупорном заводе, я лицом к лицу столкнулся с Усенко, не только запыленным, как и положено мастеру керамического производства, но и, чувствовалось, весьма смущенным нашей встречей. У меня же, напротив, в мозгу засветилось радостное: «Здравствуй, племя, младое и хорошо знакомое!».

- Рад Вас видеть, Усенко! Значит, Вы всё-таки диплом защитили!

- Да всё ещё нет.

- Безобразие! Немедленно беритесь за дело! Химию, механику и даже саму керамику сдавали, а тут, стыдно подумать, какого-то немецкого языка побоялись! ( К слову. Не следовало мне тогда так пренебрежительно говорить о немецком языке,—не мучился бы теперь с ним-то в Германии. Судьба – она  всё запомнит и, как следует, накажет!)


Сменив пафос на задушевность, я продолжаю нудить:

- Ну, если уж Вы о себе не думаете, так хоть о своей матери подумайте: каково ей видеть вас неудачником. Да и для Вас самого незавершение института может остаться незалеченной травмой. Ну, всё! Кончаю читать мораль. Завтра же приходите в деканат за направлением на экзамен.


Вечером я переговорил с деканом, а тот - с заведующим кафедрой иностранного языка. Было обещано поставить ему «тройку», а значит, через месяц-другой трусишка Усенко сможет защищать свой уже давно готовый дипломный проект. И не было здесь никакой коррупции, а была чистая гуманитарная помощь. Поспособствовало делу и государственное мышление педагогов-спасателей. В самом деле, в советской плановой высшей школе, как в уголовном розыске, не должно было быть «висяков»: каждый принятый в неё планировался выйти с дипломом. Плановая статистика, понимаешь! «Социализм-это учёт» (В.Ленин), «социализм-это отчёт» (Лепека), «социализм-это просчёт» (Л.Бипов).


Утром я пошёл к начальнику цеха, где работал Усенко, и совершил грех во благо, а именно донес на Усенко. Думал, пусть начальник со своей стороны нажмёт на парня.

- Алексей Иваныч, знаете ли Вы, дорогой, что в Вашем цехе мастером-инженером работает Усенко, у которого нет диплома?

- Да неужели! Когда мне его направляли, говорили, что он закончил Менделеевку.

- Закончить-то закончил, да диплом защитить побоялся.

- Ну я его теперь на защиту палкой выгоню!

На этой высокой ноте делаю паузу в истории Усенко, который так и не набрался смелости прийти за оценкой по немецкому языку, а следовательно, на защиту диплома так и не вышел.


Совсем другие итоги институтской учёбы были у Хвостенко. Дипломную работу выполнил на «отлично» (руководитель-Л.Бипов) и поступил в аспирантуру (руководитель - Л.Бипов). Согласно индивидуальному плану изучал теоретические основы специальности (а кто же не хочет всё знать о керамике и огнеупорах!) и философию (говорили, без этого в  XXI веке - никуда!), проводил эксперименты по теме диссертации. Однако со временем стал всё реже и реже появляться на кафедре, ссылаясь на семейные обстоятельства-рождение ребенка, а также на дополнительное обучение английскому языку и программированию. Я, естественно, радовался: парень мыслит современно, перспективно, молодец! Всё это очень пригодится для аспирантской и дальнейшей научной работы... Через год Хвостенко преподносит сюрприз:

- Ухожу из института, не могу больше: нищета заела.

- Куда ж Вы уходите?

- На фондовую биржу. Буду работать брокером, я ведь целый год этому учился. Вы уж простите, что подвёл.


Спустя год-полтора встречаю жену Хвостенко.

- Как Андрей? Как его дела? - Плохо! Из брокеров он, как я и ожидала, вылетел. Там ведь свои связи, свои законы. Сейчас работает... на Усенко, развозит мороженое. Ведь у Усенко, кроме мебельного магазина, есть ещё и небольшая продовольственная точка. Ну вот и в моём рассказе тоже точка. Оставляю вас в возможном размышлении о судьбах российской молодежи в лихие девяностые.

 

  5.  Андрей Гурьянов как зеркало молодёжной эмиграции


Используя структуру знаментой формулы Глинки, связывающей музыку, народ и композиторов, можно утверждать, что и науку делают аспиранты, а учёные её только аранжируют. Разумеется, успех во многом зависит от способностей аспиранта. Имея целью переворот в науке о керамике, я себе выбрал в аспиранты своего дипломника Андрея Гурьянова, а он любезно с этим согласился.


Андрей — скромный юноша, в студенческие годы получал только отличные отметки, к тому же самостоятельно овладел не только английским (такое бывало), но и японским языком (а такого у нас ещё не бывало). В аспирантуре он интенсивно и изобретательно работал над диссертационной темой и, наверняка, завершил бы ее успешной защитой, естественно, к моей профессиональной радости. Но произошёл тот случай, когда во мне человеческое начало стало выше профессионального.


На кафедру прибыла японская научная делегация с целью кое-что разузнать по части огнеупоров, а заодно заполучить молодого сотрудника на стажировку в лабораторию Нагойского университета. Едва закончилась встреча с гостями, я попросил заведующего кафедрой предложить японцам кандидатуру Гурьянова, так как был твёрдо уверен, что именно он достойно представит кафедру. Но, откровенно говоря, я в тот момент скорее думал о творческой и особенно бытовой перспективах Андрея, который, как я знал, был сиротой. Для жизни таких русских людей, как он и его мачеха, милая женщина-пенсионерка, девяностые годы были действительно лихими.


В лаборатории профессора Ямагучи (по-русски звучит здорово и содержательно) никто не смел к нему подойти без приглашения, —таково святое правило университета. Но это не касалось русского Андрея, так как он, одновременно головастый и рукастый, был ценным и незаменимым человеком в лаборатории. От наладки приборов и экспериментальных установок до ремонта электрической и даже санитарной техники,- всё ему было под силу (советская школа: всё своими руками!). Как я понял из его рассказов, он стал всеобщим любимцем аспирантов и молодых сотрудников, которые в отличие от него были воспитаны в японской традиции: «Знать и уметь то, чему обучен, и ни за что другое никогда не браться». Очень поражало нашего менделеевца отсутствие у сверстников какой-либо инициативы и чинопочитание в большом и малом, и, казалось, в самой крови.


В беседах с «японцем» Андреем при его побывках в России мы отмечали некоторое сходство в научно-техническом развитии наших стран в послевоенные годы. Обе заимствовали чужие фундаментальные идеи, но японцы воплощали их в повседневную бытовую, медицинскую, радио- и робототехнику,а мы—в военную и аэрокосмическую. По убеждению Гурьянова и его японских коллег, Япония в области науки и техники на рубеже ХХ-ХХ1 веков переживала глубокий и затянувшийся кризис  идей. Это, кроме прочего, приводило к депрессии в среде творческой интеллигенции, особенно молодёжи. Между прочим, Андрей расказывал, что японские девушки-студентки в большинстве своем мечтают выйти замуж за американца или европейца, но тогда они вынуждены навсегда покинуть Родину, так как жизнь их там становится морально невыносимой. Общественное мнение таких попросту оттуда вытесняет.


Андрей ответил и на традиционно самый интересный для нашего человека вопрос: сколько он там пока ещё без ученой степени получает. Сказал: «Три тысячи долларов в месяц».  (Мой дорогой, терпеливый читатель! Простите мне вышеприведенное отступление! Ведь, согласитесь, Япония всегда была интересна людям. Даже Гулливеру.)


После трехлетнего пребывания в Японии д-р Андрей Гурьянов вернулся на Родину. Никто из государственных структур, включая Российский химико-технологический университет, который его туда отправлял, не заинтересовался высококвалифицированным специалистом с японским опытом. Используя своё сотрудничество с приватизированным керамическим заводом, я устроил туда Андрея. Хозяин, выплачивая ему триста долларов в месяц, считал, что при таком содержании «японский специалист» за месяц-другой сумеет вывести бывшее советское предпрятие на японский технический уровень. Однако молниеносный нетерпеливый бизнес по-русски и кропотливая методичная наука по-японски в данном случае оказались несовместимы.Через несколько месяцев д-р Гурьянов уволился и уехал обратно в Японию. Где ты сейчас, Андрей? Ау! Слышал ли ты про силиконовое Сколково? Ты так нужен Родине!


А вас, дорогой читатель, хотел бы вновь оставить в размышлении о судьбах талантливой российской научной молодежи. Больше оптимизма!

 

      6.   Вместо эпилога


Помнится, кто-то сказал, что плох тот солдат, который не стремится стать генералом, а доцент – который  не хочет стать профессором. Что касается доцента, в этом нет ничего удивительного, ведь доцент - это что-то незавершённое. Ну, вроде подполковника или вице-президента. Совсем другое делопрофессор. Его уважают, в него верят, наконец, ему всегда отдают предпочтение в любой дискуссии или спорном деле, где авторитет звания может оказаться сильнее истины.


Честно сказать, мне тоже неплохо было бы стать профессором, да не дотянул. Хотя биографических преград после перестройки уже не существовало, так вот борьба за выживание засосала. Времени на «монтаж» докторской диссертации после всех учебных и «научных» работ оставалось только на то, чтоб, вернувшись с кафедры или завода в половине десятого, щей похлебать, уткнувшись в экран телевизора. Такие они были у доцентов «лихие девяностые»!


А теперь как-то стал размышлять на «свободную тему» и вспомнил про одного профессора-медика, да к тому ещё и Финкельштейна. Этот профессор был автором советского учебника по общей терапии для студентов-медиков всех специальностей. В старости он физически обессилел. Видя это, его молодой коллега профессор Пытель предложил ему полежать и отдохнуть в своей, правда, урологической клинике. Клиника Пытеля уже в 70-е годы была потомственной, ну, как например, театры Симонова или Райкина, конструкторское бюро Туполева или должность Председателя Госбанка страны Геращенко. Так что у благодетеля не могло быть никаких препятствий для предоставления в ней койкоместа своему учителю-профессору, пусть даже Финкельштейну. Главное было - уговорить на это его, кристально честного врача старой формации. «Здоровый человек не должен занимать в клинике место больного!», - сопротивлялся педагог всех медиков народов СССР.


Но всё же его уговорили, ссылясь на то, что в палате он будет десятым, и на него придется лишь десятая доля лечебного пространства. В постели же Финкельштейн занимал не более ее трети: он, простыня и пододеяльник были одинаковой толщины. Во время моих довольно продолжительных наблюдений, - я тогда навещал его соседа по палате, моего больного отца, - старик не открывал глаз и был молчалив, хотя и не спал. Глядя на него, я задумался о судьбе этого человека. Столько врачей обучалось по его учебнику, столько людей сам, наверное, вылечил, а финал даже у него довольно жалкий. Мои размышления прервал ворвавшийся в палату фельдшер-медбрат Дима с набором шприцев в руке. «Финкельштейн, готовься! Будем колоть!». Профессор раскрыл глаза, выпростал из-под одеяла едва различимую на фоне постели белую ручонку и протянул её Диме для инъекции. А тот ему: «Ты что? Ж... давай!».


О чём после этого можно подумать? Об уважении к «людям старшего возраста», как их называют в московском метрополитене, или о том, что стоит ли горевать, если не стал московским профессором...

С дружеским приветом,

доцент Л.Бипов







<< Назад | Прочтено: 541 | Автор: Бипов Л. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы