Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Аркадий Соколовский

 

 

ВОЙНА В СЕРДЦЕ МАЛЬЧИШКИ

 

За месяц до начала войны я закончил первый класс с похвальной грамотой.

Семья наша, живущая на Крещатике в центре Киева в доме напротив центрального гастронома, состояла из четырёх человек: родителей и нас с младшей сестренкой, которой было всего полтора года. Родители поженились, когда оба были актерами, потом папа пошел на повышение, став директором театра Красной армии, находящемся тогда за зданием нынешней консерватории.


Мама со мной и младшей сестрой.

Ташкент. 1945 год.

 

В награду за мои успехи родители повели меня в свой театр на очень популярный тогда спектакль «Ключи Берлина». Во время антракта они познакомили меня с артистом, исполнявшим главную роль: прославленного русского полководца Александра Суворова.

«Круглый отличник? - повторил он гордое сообщение моих родителей. - Молодец! А теперь слушай боевой приказ: учиться и дальше только на отлично! Понял? Ты не кивай головой, а рапортуй, как положено: «Ваш приказ будет выполнен!»

Я отрапортовал на полном серьезе.

«А теперь ответь, как будущий солдат, защитник Отечества, - не унимался полководец: Если кто-то нападет на нашу страну, то наша армия сумеет быстро разгромить врага? Как ты думаешь?»

Включившись в эту игру, я уверенно отрапортовал генералиссимусу то, что он хотел от меня услышать: «Не только быстро, а очень быстро!», после чего довольные взрослые дружно рассмеялись.

Что до моего первого рапорта, то я его потом достойно выполнил, не только заканчивая все классы с похвальными грамотами, но и закончив в 1950 году его имени киевское Суворовское училище с Золотой медалью за курс средней школы.

Что до рапорта второго, то я скоро осознал свою пустую самоуверенность, когда через месяц не наши войска ринулись к немецкому Берлину а, наоборот, немецкие к нашей Москве.

Хоть папа имел бронь и должен был с театром обслуживать армию спектаклями, он сказал маме: «Не уговаривай меня остаться директором театра. Пойми: я — директор только в мирное время. Во время же войны я, в первую очередь, - старший политрук запаса. Моё место на фронте!» и через пару дней он уже  пришел прощаться с нами в военной форме с тремя кубиками на петлицах.

 



Мой героический папа.

1944 год.

 

Я же после встречи со знаменитым полководцем во многом старался смотреть на войну по возможности его глазами.

….Летел над Киевом немецкий самолет, летел так низко,что отчетливо были видны кресты на его крыльях. Наши зенитки палили по нему со всех сторон, но самолет не петлял, уворачиваясь от разрывов, а нахально летел только прямо, пока наконец не скрылся за горизонтом.

Люди долго потом спорили: почему он сумел пролететь над нами так безнаказанно?

«Этот мальчик правильно сказал! - поддержал меня в споре какой-то старик. - Зенитчики не хотели его сбить, чтобы не принести разрушения городу… Они только отгоняли его!» Так впервые похвалили меня не в классе, а уже на военной улице, после чего я начал смотреть по сторонам с двойным вниманием и результат не заставил себя долго ждать,тем более, что по городу густо были развешаны плакаты, призывающие к максимальной бдительности.

Так всполошился я, как-то увидев трёх незнакомых, опасливо оглядывающихся мужчин, спрятавшихся в нашем парадном под лестницей…

«Что им тут надо? Честные люди не прячутся! Честные мужчины сейчас на фронте! Нужно немедленно вывести их на чистую воду!» - тут же решил я и помчался по своему Крещатику к Бессарабке, где стоял на перекрестке солдат с красным флажком на винтовочном штыке. Когда я, задыхаясь, сообщил ему о подозрительных субьектах, тот сразу подул в свисток, в результате чего вскоре я бежал обратно уже вместе с несколькими солдатами и их командиром.

«Молодец, мальчик!» - похвалил меня командир после того, как его солдаты вывели из парадного чужаков с крепко связанными сзади руками. - Сообщи, если увидишь еще таких!».

Потом немцы разбросали над городом листовки, в которых просили евреев не верить большевистским рассказам о их бесчеловечности.

«У нас, немцев, и у вас, евреев, почти один язык и одна культура!- писали они. - Не убегайте от нас! Оставайтесь! Мы будем с вами жить и дальше в любви и согласии, как жили перед этим долгими веками!»

Те, кто поверили этому, вскоре были расстреляны в киевском Бабьем Яру, где могли лежать и мы с мамой, так как мама долго не решалась куда-то ехать с двумя малыми детьми и двумя чемоданами, пока её русская подруга не посадила маму в последний поезд почти силой.

Люди сидели в вагонах, где не было ни окон, ни крыш, поскольку раньше в них перевозили уголь, на полу, тесно прижавшись друг к другу.

Примерно через час после отъезда над поездом появился немецкий истребитель, который начал поливать нас пулеметным огнем, безнаказанно заходя то с одной, то с другой стороны.

Поскольку летел он довольно низко, я хорошо запомнил лицо молодого, улыбающегося летчика в расстегнутом шлемофоне. Он явно чувствовал себя сверхчеловеком от возможности вдоволь потешиться над беззащитными людьми.

В один из его заходов одинокий старик, сидевший рядом с мамой, спина к спине, вдруг сильно ударил её затылком, а когда мама «Мужчина! Чего вы толкаетесь?!» сердито повернулась к нему, то он, убитый, молча сполз ей на колени.

Так и остались в моей памяти три, тесно связанных между собой картинки: вспышки воздушного пулемета, ухмылка немецкого летчика и лицо одинокого старика с дыркой посередине лба, похожей на красную звездочку.

Когда истребитель улетел, поезд остановился на первом же полустанке, где выгрузили убитых и раненных. После этого в вагонах разделили продукты одиноких убитых, и нам досталась от несчастного старика стеклянная банка с консервированными бобами. Когда потом мама пыталась накормить меня из этой банки, я не мог притронуться к ней, как мама меня ни уговаривала: слишком страшным оказалось мгновенное превращение сидевшего рядом человека в стоящую рядом стеклянную банку.

Поезда с беженцами ходили тогда, как правило, только по коротким маршрутам, поэтому пересаживаться с одного поезда на другой приходилось довольно часто. Хоть такая пересадка на фоне огромной массы отчаявшихся людей была вроде бы для нас совершенно безнадежной попыткой, но каждый раз женщина с двумя детьми и двумя чемоданами благополучно пересаживалась с одного поезда в другой. В чем был секрет?

Каждый раз среди множества людей мама высматривала на перроне пробегающего мимо командира, похожего на папу, и обращалась к нему: «Товарищ командир! Наш папа сейчас на фронте! Помогите нам, пожалуйста, сесть в этот вагон!»

Так было, наверное, раз двадцать. Но никто из военных маме ни разу не отказал. Каждый раз тот, к которому обращались, на несколько секунд застывал, вглядываясь в нас и, видимо, вспоминая при этом свою семью, потом хватал наши чемоданы и с криком: «Только быстро!» прокладывал нам своими плечами дорогу в нужный вагон.

Другой тяжелой проблемой в пути был кипяток, за которым всегда стояли огромные очереди и днями и ночами, из-за чего люди часто отставали от своих поездов, поскольку те отходили в полной тишине, без какого-либо сигнала. Так однажды ночью на полустанке чуть не отстала от поезда наша мама. Наш поезд, что стоял за двумя другими поездами, вдруг неслышно тронулся, набирая скорость, когда мама из очереди внезапно увидела это. Она в отчаянье закричала так, что комендант нашего эшелона выстрелом из револьвера притормозил его, чтобы она всё-таки успела заскочить к нам.

Так мы продвигались на восток почти год, жили в разных местах, где большую часть времени мама с больной сестричкой лежала в больницах, а я после школы пробирался к ним, как шпион, чтобы спрятаться у них под кроватью. Из своего скудного больничного питания мама умудрялась подкармливать и меня. Кстати, большим подспорьем во время войны был для школьников горячий пончик с повидлом, который выдавали всем нам бесплатно во время большой перемены.

Много волнующих эпизодов осталось тогда навсегда в мальчишечьем сердце, но самые волнующие из них ждали нас в знаменитом Сталинграде, куда мы прибыли примерно за неделю до начала грандиозной битвы.

Все эвакуированные жили там, на центральном городском стадионе, занимая трибуны и футбольное поле, с которых то и дело санитары выносили на носилках умерших или потерявших сознание людей, чаще всего от голода. В поисках чего-то съестного мы ходили на набережную Волги, но там оказались закрытыми все многочисленные магазины и ларьки. К тому времени у нас не было уже чемоданов, мама давно уже всё продала, остались у нас только две авоськи, одну из которых вместе с сестрой носила мама, другая авоська была доверена мне. Когда мама спросила милиционера, где здесь можно накормить детей, то он указал на специальную  детскую столовую, рядом с которой находился фонтан, ставший потом очень известным.

Хоть сам фонтан уже не работал, мне очень запомнились красочные детские фигурки в натуральную величину, ведущие вокруг фонтана весёлый хоровод. Эти фигурки больно было видеть потом в военных кадрах кинохроники, показывающих разрушенный город, где все они были уже изувечены: кто без руки, кто без ноги, а кто и без головы...

Когда мы вошли в долгожданную столовую, то обалдели от неожиданности: всем детям фронтовиков там давали полную глубокую тарелку манной каши, в центре которой плавал солидный кусочек сливочного масла.

Мы сели за стол, за которым кушал мальчик моего возраста, но, как только сели, сразу же моя маленькая сестрёнка начала плакать и тянуть свои руки к его тарелке, которые терпеливо отводила в сторону мама этого мальчика.

Когда к нашему столу подошла официантка, мама сразу же протянула ей необходимые талоны, но деньги, как ни рылась в своей сумочке, так и не могла найти.

Этот эпизод оставил в моем сердце три глубоких отметины: во-первых, глядя на свою плачущую голодную сестрёнку, упрямо тянущую руки к чужой тарелке, мне впервые в жизни стало так больно не за себя, а за неё,что по моим щекам вдруг потекли не простые, а такие горячие слезы, которые обжигали лицо, как кипяток. Мама очень расстроилась и, увидев меня плачущего, чтобы сорвать на ком-то свою злость, вдруг ни за что ни про что дала мне сильную затрещину: «Ты уже большой мальчик! Мог бы и потерпеть!», после чего мои слёзы полились вдвойне бурно, как говорится, в два ручья...

Третья отметина внезапно оказалась приятной: когда все мы, расстроенные, уже собирались уходить, пожилая официантка остановила нас и вскоре принесла для сестрёнки тарелку с кашей, пусть не полную, но всё-таки с небольшим кусочком сливочного масла.

На стадионе нам с каждым днём становилось всё хуже, поскольку еды у нас не было совсем и единственным утешением там для детворы были вечерние киносеансы, показываемые на экране, закрепленном на верхней штанге футбольных ворот.

Когда стало совсем невмоготу, мама увела нас с этого стадиона, после чего мы долго бродили по незнакомым улицам, пока от усталости и отчаянья не сели на траву перед каким-то забором и не начали просить милостыню у проходящих мимо людей. Первой за подаянием протянула руку мама, потом велела протянуть руку и мне.

Так сидели мы довольно долго, пока перед нами не остановилась чем-то растроганная семейная пара. Оказалось, что мама очень похожа на родную сестру этой женщины, тоже киевлянку, имеющую двух таких же детей.

Эта пара с двумя дочками примерно моего возраста, спасла нас: они привели нас к себе домой, накормили, напоили, уложили спать, а когда узнали, что мы мечтаем добраться до Ташкента, где оказались мамины родные, то утром, купив нам билеты на поезд, посадили в вагон, впридачу дав на дорогу немного продуктов и даже денег.

Мы навсегда так и остались перед ними в неоплатном долгу: мама много раз потом писала им письма, но, к великому сожалению, ответа от них так и не дождалась.

Когда наконец-то наш поезд, состоящий из вагонов-теплушек с двухъярусными нарами, прибыл в Ташкент, нас ждал здесь очень неприятный сюрприз: на пустом перроне стояли солдаты с ружьями наперевес, а их командир кричал в громкоговоритель, что из нашего поезда никто не должен выходить, поскольку он сейчас же будет отправлен дальше, в город Кызыл-Орду.

Услышав это, мама уговорила проводника чуть приоткрыть дверь, после чего скомандовала мне: »Аркаша, прыгай и лови сестренку!», затем выпрыгнула из вагона и сама. Однако, стоило только нам сделать несколько шагов, как грозный командир послал двух солдат, чтобы  те быстро вернули нас в наш вагон, но мама, оттолкнув их, закричала :  » Мы — семья фронтовика! В Ташкенте живут наши родные! Если не пустите нас в город, то лучше расстреляйте прямо здесь на перроне!»

После этого мама снова решительно пошла вперед и тут сердце командира не выдержало: он молча посторонился, пропуская в благословенный город еще одну несчастную семью.

Нам очень повезло: оказалось, что до войны мамина сестра как-то познакомилась в своей

Одессе и очень подружилась с семьей ташкентского архитектора, приехавшей в черноморский город отдохнуть. Прощаясь, они горячо предлагали посетить их Ташкент с ответным визитом, что после начала войны оказалось очень кстати. Архитектор Орлов имел в центре Ташкента на улице Абдуллы Тукая 13 свой небольшой, но очень симпатичный дом с колонной у входа, где мы и поселились в большой общей комнате. Кроме нас, моей бабушки, тети и двоюродной сестры в ней жили еще три больших семьи из Москвы, Ленинграда и Днепропетровска. Все спали на полу, днем складывая у стен постельные скатки, а вечерами зажигая на столе свои коптилки.

Так как папина часть, как потом оказалось, долгое время была в окружении, он считался тогда пропавшим без вести, в результате чего денежный аттестат от него нам не полагался. Хоть летом я приноровился, забираясь на деревья, съедать немало сладких цветов акации, однажды в школе во время диктанта я от голода ослеп и  после этого пролежал дома более двух месяцев. Спас меня прописанный врачом рыбий жир,  который меня заставляли усиленно глотать столовыми ложками.

Именно в это время произошел со мной еще один памятный случай, о котором долго потом вспоминали все мои родственники. Когда, потушив коптилки, все улеглись спать, я, почувствовав страшный голод, уставился на открытую форточку, на которой висела авоська с буханкой хлеба, полученного нами в счет завтрашнего дня. Жадно смотрел и всё явственней чувствовал запах этого хлеба, от которого голова моя кружилась всё больше.

Не выдержав такой муки, я попросил маму дать мне этот хлеб понюхать.

«Не бойтесь: я не откушу ни кусочка! - уверял я. - Буду этот хлеб только держать в руках и нюхать! Всё равно он висит там без пользы!» - но мама и остальные родственники долго не соглашались на это, пока бабушка под свою ответственность не протянула мне эту буханку, закапав меня слезами. Все были в полной уверенности, что за ночь я этот хлеб, конечно же, съем, поэтому они очень удивились, когда утром изумленно увидели меня не только улыбающимся во сне, но и крепко прижимающим к щеке их нетронутую, целую буханку.

После разгрома фашистов под Сталинградом нашей семье стало намного легче: во-первых, от папы начал приходить денежный аттестат, во-вторых, мы с бабушкой и сестрой начали получать иждивенческие обеды, состоящие из мучного супа, мучной каши и компота из сухофруктов, которые я приносил после школы в глиняных горшках в своей надёжной авоське. В третьих, через военкомат мы вскоре получили в качестве подарка от американцев: мама — красивое пальто с лисьим воротником, я — новые вельветовые брюки с неведомой пока цепочкой на ширинке, и отличные туфли с тоже пока неведомой нам толстой поролоновой подошвой.

Когда наконец-то кончилась война, то после демобилизации из госпиталя к нам приехал папа в звании подполковника, вся грудь которого была увешана боевыми наградами.

Для любого мальчишки  отец - как Бог, тем более в таких обстоятельствах , да еще после четырехлетней разлуки. Наконец-то увидев его, я ходил за  ним по пятам, мечтая остаться наедине, похвастать достижениями, показать ему свои похвальные грамоты, но взрослые никак не отпускали его, а потом мама с папой закрылись в комнате, и я понапрасну отчаянно дергал зловредную дверь. Когда на веранде наконец-то появилась сияющая мама и начала готовить папе что-то вкусненькое, я тут же помчался к своему герою, но, ворвавшись в комнату, внезапно обалдел от неожиданности: мой папа, лежа на полу, .... спал! На спинке стула висела его гимнастерка с наградами, ниже лежали другие аккуратно сложенные вещи, но разговор наш был пока невозможен. И тут от обилия распиравших меня чувств я, глядя на горячо любимого папу, вдруг... запел. Сначала тихонько, почти шепотом: «Темная ночь, только пули свистят по степи...», потом и другие военные песни — пел всё громче и громче, пока не заорал изо всех сил у самого его уха: «Пропеллер громче песню пой, неся распластанные крылья!», пока родные силой не вытащили меня из этой комнаты.

...Да, именно такой осталась война в сердце мальчишки. С тех пор, когда отмечают или говорят о таком великом празднике, как День Победы, я всегда, в первую очередь, вспоминаю именно этот последний военный эпизод, во время которого я был так бесконечно счастлив, как никогда более в своей долгой жизни.

Уверен, что у каждого человека военного поколения День Победы остался навсегда связанным с какой-то личной заветной картинкой. Для меня же она осталась святой навсегда именно тогда, когда я орал все военные песни рядом со своим любимым папой, улыбающимся во сне...

 

Аркадий Соколовский

Вюрцбург

 


 





<< Назад | Прочтено: 492 | Автор: Соколовский А. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы