Темы
Исаак Боксер
ИЗ МАМИНЫХ РАССКАЗОВ И ПЕСЕН
(таки да быль)
Не помню сказок, услышанных от мамы, некоторые рассказы помню, а песни пою.
АРИЯ ЛЕНСКОГО
Эвакуация, Ташкент...
Мама возвращается в полночь домой с военного завода, где работает сверловщицей. Вот-вот должен подойти последний трамвай.
«...Вдруг я услышала арию Ленского в прекрасном исполнении и пошла к дому, откуда она звучала, и жадно впитала её...»
А последний трамвай? Оказавшись глухим к музыке Чайковского, он укатил, не дождавшись мамы.
«Тётенька, а будет ещё трамвай?» – спросил меня на остановке беспризорный мальчик лет десяти-одиннадцати, одетый не по сезону, дрожащий от холода. Что, думаю, делать, ведь дома ждут полуголодные дети*...»
*(Мне было только три, а сестре уже девять!)
По дороге к нам домой мальчик рассказал свою историю, а мама плакала, сопереживая ему, представляя своих детей на его месте. Дома мама накормила нас троих чем Бог послал. А посылал он тогда мало – видно, многие нуждались. И уложила спать. Мы с сестрой и мальчик быстро заснули, но мама не спала: она стерегла хлебные карточки.
« ...А что, если мальчик украдёт ночью карточки и убежит? Ведь тогда нам каюк...»
Когда бороться со сном уже не было сил, мама спрятала хлебные карточки на груди и заснула. Утром мама и мальчик ушли навстречу своим судьбам: мальчик, что-то насвистывая, – к своей беспризорной судьбе, а мама, мурлыча арию Ленского «Что день грядущий мне готовит?», к своей вдовьей: «Ваш муж красноармеец Боксер Борис Исаакович... в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив... погиб 12 октября 1943г.» И дата извещения: 15.02.1946 г.
Как бы в жизни ни было трудно, мама что-то напевала. В детстве она мечтала о консерватории. Порок сердца и жизненные обстоятельства придушили мечту, но весёлый песенный нрав остался. Свидетельством тому – следующий рассказ. Хотя... нет! Рассказ «И там мне было хорошо» прочтёте позже: не гонять же вас лишний раз в товарняке и теплушках из Ташкента в Жмеринку..
АРОНЧИК
На территории Ташкентского завода «Красный Аксай», где, как вы уже знаете, мама сверлила болванки для мин, снарядов и прочей бяки, начиняемой смертью, встретила она однажды соседского мальчика с Холодной горы (район в Харькове). Где Холодная гора – а где знойный Ташкент! Hо они встретились.
– Арончик!
– Тётя Соня!*
*(Мамино имя – Сура (ласкательно Сурале). Софьей, Соней она стала гораздо позже).
А дальше – жадный обмен сведениями о родителях, соседях, знакомых... Мама пригласила Арончика в гости, и он видел, как скудно мы живём. Вскоре Арончик пришёл снова и принёс несколько талонов на обед в заводской столовой.
– Откуда они у тебя?
– Знакомые ребята, живущие в пригороде, уехали домой, а талоны оставили мне.
Для нас это был сказочный подарок. Несколько дней мама приносила обеды, и мы «вкусили райской жизни», как рассказывала она.
После этого посещения Арончик надолго исчез, но вот пошла мама как-то на рынок...
«Я очень редко ходила на базар, не было с чем...»
В шуточной песне эта мысль о рынке звучит ярче:
«Да, спасибо тете Нюсе,
Знаю слово я ПАРНУСЭ*,
Но кто со СЛОВОМ ходит на базар?»
*(Парнусэ — живые деньги, какой-то приработок. Это весёленькое слово не чета куцему «авансу» и скучной «зарплате»).
«...Покупаю несколько яичек и вдруг вижу за соседним прилавком женщину, поглощённую ощупыванием курочки, и щипача, запустившего в её сумочку руку. Меня как обожгло: Арончик! Наши глаза испуганно встретились, Арончик выхватил пустую огорчённую руку из сумки и убежал».
Кончилась война, мы переехали из Ташкента в Харьков, а затем в Винницу, где купили комнату с пристроенной к ней открытой верандой. Мама захотела закрыть веранду и превратить её в кухню, приготовила материалы. Однако в пятницу под вечер заходит к нам не суббота, а высокий симпатичный мужчина в шляпе, вручает маме какую-то бумагу и просит расписаться. Мама растерянно смотрит на бумажку и вдруг слышит:
– Тётя Соня!
Мама поднимает глаза:
– Арончик!
...Где? ...Когда? ...Кто остался жив? И утолив, как говорят сейчас, информационный голод, Арончик говорит, понизив голос:
«Слушайте сюда, тётя Соня... – Может, и не говорил Арончик «слушайте сюда», ведь он из Харькова, а не из Одессы, но почему бы и нет...– Ваш сосед Аснис подкупил нашего начальника, и я принёс предписание-запрет на строительство кухни. Договоримся, что я вас сегодня не застал, принесу предписание в понедельник, а за субботу и воскресенье вы должны закрыть веранду.»
Что только не чинил этот противный Аснис! Oн зазвал к себе нанятых мамой рабочих, напоил их, дал денег, и они ушли. Он запугал нанятых студентов тем, что за халтуру (подработок) их выгонят из института, и те бежали с поля кухни. Но к понедельнику веранда была всё-таки закрыта.
До чего же торопился в понедельник Арончик, чтоб «собственноручно увидеть», как сказал бы Бабель, новорождённую кухоньку! С каким нетерпением ждала его мама, чтобы обнять и поблагодарить! И как же смачно посмеялись тетя Соня и Арончик, встретившись...
Спрашивал я у мамы: встречалась ли она когда-то ещё с Арончиком, был ли разговор о той встрече на рынке? Встречалась, но былое не вспоминали. Возможно, талоны на обед были позаимствованы им из чьей-то раззявистой сумочки? Ай да Арончик! ...Хотя кто из нас не грешен?
На стороне Асниса были деньги и сила, а на маминой стороне – двое детей, Арончик и Бог. И они победили.
Аснису я мстил. Его крыльцо было рядом со входом в НАШУ КУХНЮ и, когда я шёл домой, а* Аснис со своей брехливой шавкой и женой сидели на крыльце, предпоследняя начинала отчаянно лаять и одновременно (!!!) мочиться на крыльцо. Сейчас так стыдно мне за то, что хорошо тогда мне было!
Преодолевая отвращение к Аснису, мы с другом воровали ночью в его саду крупные, сочные, вкусные сливы, но пусть это, Читатель, останется между нами и сливами.
*(Так и хочется после строчного «а» поставить ещё парочку «а», чтоб получилось а-а-а-Аснис!)
ТЁТЯ ВАЛЯ
После эвакуации наша семья, как мы уже говорили, вернулась в Харьков, в отчий дом, но застала в нём мародёра*.
*(«мародёр, особенно после 1812 г., народное миродёр, сближенное с мир и драть: якобы о том, кто дерёт шкуру с общины…» М. Фасмер).
Наши документы на квартиру пропали, а у того – всё чисто подделано. А если какая-то грязь проступит, имелись хорошие средства для отбеливания...
Нас приютила соседка тетя Валя, остававшаяся в оккупации. Подумайте только, приютила на два года, пока мама судилась! Шестнадцать раз откладывали слушание дела, пропадали добытые кровью, потом и всеми потрохами справки, исчезали свидетельства печника, плотника, помогавших родителям строить дом, вернее, половину дома. А вторая половина принадлежала человеку, с которым родители строили дом на паях. После оккупации Харькова наш сосед продал свою половину дома, а заодно и нашу. Тетя Валя говорила покупателю:
«Не купуй хату, бо хата жидівська. Жиди вернуться і хату відберуть». «Радянська влада не вернеться і жиди не вернуться»,— ответствовал тот и, к счастью, ошибся.
Как ты, родная, выдержала эту неравную борьбу? Не будь этой победы, быть бы нам бомжами... Прости, не мог помочь, ведь мне было тогда только семь, к тому же эти два года я был с визитом доброй воли приглашающей стороны у наших родственников – сначала в Жмеринке, а потом в Казани.
Спустя лет двадцать оказался я в Харькове в командировке и поехал на Холодную гору взглянуть на наш дом по улице Мурановой, бывшей Кладбищенской. Кладбищенской потому, что было там еврейское кладбище, переоборудованное нашей уж больно сердобольной властью в парк культуры и отдыха на костях. Памятники с кладбища свезли к нашей школе, наверняка с воспитательной целью. Мы, пацаны, ну очень были этому рады: гонялись там друг за дружкой, перескакивая с памятника на памятник, играли «под камушек» в деньги, рвали порох – весёлые были игры...
Постучался я к тёте Вале. Открывает, внимательно смотрит на меня
– Не узнали, тётя Валя?
– Если ты вон как вымахал, думаешь, не узнаю…
Повспоминали. Хотя что я там мог вспомнить, кроме как про пожар, Джимку, да один полусчастливый случай, когда нашёл в подворотне целых 25 рублей (двадцать пять)! Мамы не было дома, и я на радостях прибежал к тёте Вале. Оказалось, эти деньги потерял её сын. Представляете?! Я бы, может, долго огорчался, не дай мне тётя Валя 10 копеек на семечки. Маленькое пусть, но счастье!
Спасибо Вам, тётя Валя, за гостеприимный дом Ваш и царство Вам небесное! Надеюсь, там, наверху, суд не менее справедлив, чем наш казённый на земле, и Вам воздали должное по статье «добросердечные люди», пусть задним числом*.
*(Где-то читал о надписи на памятнике, на английском кладбище: «Том Джонс. Казнён по ошибке»).
На новоселье в отсуженный отчий дом я приехал из Казани и вскоре сделал маме подарок: подобрал на улице щенка и лил слёзы, умоляя оставить его у нас.
«Мы не сможем создать щенку человеческих условий для жизни», – вяло отбивалась мама, но мои слёзы оказались более веским аргументом.
Так появилась в нашей семье Джимка. На нашу любовь она отвечала преданностью и остроумием. Читайте дальше, если не верите.
СТУЧИТЕ И ВАМ ОТКРОЕТСЯ…
Как-то мама с моей сестрой Женей ушли, а мы с Джимкой закрылись на засов и легли вздремнуть. Возвратившись домой, родные долго стучали, но я не просыпался. Мама чередовалась с сестрой: одна из них стучала в дверь, другая смотрела в окно. Они видели, как Джимка лаяла мне на ухо, мол, «вставай, дурило!», потом неслась к двери, и там в её лае слышалось: «Тетя Соня, этот засоня не проснётся никогда, не дай, конечно, Бог!»
Исчерпав возможности культурной побудки, Джимка-будила* грубо стащила с меня одеяло, я проснулся и открыл дверь. «Стучите и вам откроется...», – с ехидцей тявкнула про себя самодовольно Джимка.
*(Будила – тот, кто будит, не даёт спать». В.Даль.)
Джимке и маме, нет, скорее – наоборот, маме и Джимке обязан я своей любовью к оВчаровательному собачьему племени вообще и к овчаркам в частности. В ранней юности слово «собака» означало высшую похвалу в моём лексиконе. Помню, как я удивился, когда одна из первых любимых девушек обиделась поначалу на моё восторженное «Ну ты Собака!» Согласен с Анастасией Цветаевой: «Не только Собаку пишу с большой буквы, но всю СОБАКУ пишу большими буквами».
Шальная мысль: не будь Джимки, спал бы я, наверное, и сейчас. Да это что – вот мама с сестрой торчали бы у запертой двери..!
А до Джимки жил у нас в семье только кот, один из положительных героев этих россказней, в противовес ПОСЛЕДНЕМУ ТРАМВАЮ из рассказа «Ария Ленского» и АСНИСУ из рассказа «Арончик». Его, кота, следовало бы представить к медали «За отвагу на пожаре». Жаль, её учредили позже...
ПОЖАР
Как интересно сложилось-сцепилось всё в этом происшествии…
Чтобы легче сводить концы с концами в отвоёванной квартире, а не отдать концы, взяла мама деда - квартиранта по фамилии...
Альтер - ман
(старый человек)
Дед и Альтерман, тьфу, масло масляное получается, будем называть его просто дедом. Так вот, в юности он работал лесорубом и дружил с топором и костром. В полночь от раскалённой буржуйки загорелись под штукатуркой брёвна стены в комнате деда. Кот не выносит дыма и потому завопил: «Караул, горим!». Чутко спящий дед проснулся от этого вопля и, сходу оценив ситуацию, выпустил кота, разбудил нас, разрубил топором штукатурку и ...языки пламени, ловко снующие в стене и нахально врывающиеся временами в комнату, приковали к себе все мои чувства. Вспомнилась сейчас чья-то строчка: «Огонь, лаская языком, сжигает всё дотла...» Да какая там ласка – это было похоже, скорее, на разбой! Рассказывая о пожаре, мама волновалась, переживая его заново, а мне он запомнился как очень интересное и весёлое действо. Жаль только, колонка с водой находилась далековато от дома, и мы с сестрой мчались за водой, а дед метал её в прорубленную в стене брешь.
Помню ещё, как меня удивила глупость деда, который всё плескал и плескал воду, уже вплотную приблизившись к стене, хотя языки пламени давно подохли, и только клубы пара валили из неё. Дед устроил настоящий потоп, а я-то знал, что пол придётся мыть мне.
Кого, думаю, благодарить за спасение? Нужду, заставившую взять квартиранта? Целомудрие ли нашего кота, который не шлялся ночами по дискотекам и потому оказался в нужное время в нужном месте? Господа, вложившего в кота отвращение к дыму и способность заявить об этом? Деда ли, который, как поправила меня сестра, вовсе не Альтерман, а Альтер Львович? (Это к лучшему, он действительно оказался старым львом, наш Альтер Львович!). Нас ли с сестрой, притащивших столько воды? А может, ангела-хранителя, гениально срежиссировавшего этот маленький спектакль?
...Как ни крути, наверх ведут пути!
Не там ли главные пружины всех рассказов..?
После пожара квартира была в предынфарктном состоянии. Ей и до пожара досталось: мародёр жил во второй половине дома, а из нашей устроил конюшню и сарай. Мама решила продать её и переехать в Винницу к родной сестре Гене, по-нашему Гитл. А пока мама готовилась к переезду, меня отправили в Винницу, наверное, на разведку. Читатель познакомится ещё с моей тётей, попавшей из-за меня в трагикомическую передрягу...
ГОРЕ ПОСТИГЛО НАРОД ТРУДОВОЙ
1953 год, мы живём в своей Винницкой квартире. Всё идёт хорошо, я учусь уже во второй пятилетке, точнее, в седьмом классе. Изучаем по литературе акына Джамбула Джабаева. И в это время умирает товарищ Сталин. Я горько плакал и откликнулся на смерть вождя стихотворением, в котором за версту слышалось влияние акына. Первые две строфы помню:
Горе постигло народ трудовой:
Умер наш вождь и отец дорогой.
Умер, но дело его будет жить,
Знаменем мира народу служить...
Сталин, как солнце, народу сиял,
Сталин народу пути указал,
*Массы пошли по такому пути,
Чтобы скорей к коммунизму прийти.
*(Какие сильные строчки пришли тогда ко мне! Вспомнился анекдот:
– А мой брат, Вась, пробежал вчерась пять километров за пять минут!
– Да ты чё? Это ж повыше мирового будет!
– Эге, старший брат знает самую короткую дорогу!)
Принёс своё творение тёте Гене похвастать поэтическим даром. И получив ожидаемую, даже с походом, порцию комплиментов, ушёл. А тётя вместо своего письма, написанного дочке Ане в Сталино (теперешний Донецк), вложила по рассеянности моё стихотворение и отправила.
Представляете, Аня открывает письмо от своей мамы, а в нём ни здрасьте, ни до свиданья, одно только: «Горе постигло народ трудовой…». Аня сильно тревожилась о маме, пока не узнала что к чему.
Да, горе, горе той стране, что горько плачет за тираном…
Мы начали повествование с рассказов мамы о Второй мировой, а она участвовала с шести лет и в Первой. Тут я её переплюнул: в 1941 году мне было три года.
"МИЛОСЕРДИЕ НАЧИНАЕТСЯ ДОМА"
(английская пословица)
Первая (?) мировая война, как и любая из них по счёту, была плодовита на несчастья и сиротство. Настанет ли когда-то конец этой поганой нумерации, или человечество время от времени будет стыдливо начинать её заново?
Комендантская власть Жмеринки подобрала на железнодорожном вокзале двоих детей. Мальчика поместили в приют, а предельно истощённую девочку положили возле синагоги в надежде на сердобольность евреев. Девочка уже не могла говорить, а прикоснуться к ней было страшно из-за вшей, кишащих в одежде и волосах. Вши, как и мародёры, шикуют в такие времена.
Таинственно скрытен
Лукавец и плут,
А вши прямодушно
Наружу ползут.
В этом отрывке из хора насекомых «Фауста» Гёте (перевод Пастернака) мне нравится словечко прямодушно.
Истекала суббота, но никто не отважился взять к себе девочку. Мамин брат Велвл спросил у сторожа синагоги, что он собирается с ней делать. Тот стал оправдываться, мол, дома трое детей, и он не сможет взять её к себе. «Укрою, – говорит, – на ночь, ну что я ещё могу сделать?» «А у нас дома шестеро, – подумал Велвл, – как это могу сделать я?»
Однако разум ему не помог. Держа девочку на вытянутых руках, чтобы не завшиветь (девочка уже почти ничего не весила, одна душа, да и та держалась на волоске), он принёс её домой. Плача от бессилия и жалости, Велвл сказал своей маме: «Прости меня, я не должен был это делать, ты и так валишься с ног, но оставить её я тоже не мог». Моя мудрая бабушка ответила: «Майн Зин (мой сын)..., ты сделал всё правильно, и за это Бог пошлёт тебе сына». Не получались дети у Велвла...
Бабушка разрезала на девочке одежду, состригла волосы и всё спалила, а пока купала её, послала за Равичем, замечательным, по словам моей мамы, доктором. Может, кто-то из потомков Равича прочтёт этот рассказ, и он согреет его память и душу.
Три дня и три ночи семья дежурила возле девочки, а на четвертый она заговорила, пошла на поправку и вскоре окрепла.
Бабушкина соседка, живущая побогаче, хотела взять работницу для ухода за детьми и уборки дома. Бабушка попросила её взять эту девочку себе в помощницы. «Майкиню (имя моей бабушки Мирьям, но дома её звали Майка), – сказала соседка, – работница будет мне помогать, а что сможет эта слабенькая девочка?» «Я буду готовить вашей семье, – сказала бабушка, – а мои дети будут помогать в уборке квартиры». Соседка согласилась. Бабушка замечательно готовила и передала своё умение моей маме. Как жаль, что вы не были знакомы с мамой, не то обязательно отведали бы гифилты фиш (фаршированную рыбу) и струделъ у неё на дне рождения! Вы осознали бы тогда ошибочность выражения «самый цимес»*. Самый цимес – мамина фаршированная рыба и струдель.
*(Цимес – еврейское сладкое блюдо... «Самый цимес» – что-то ну самое-пресамое вкусное).
Да, забыл рассказать о случае с бабушкиной соседкой. Так вот, ждала она как-то с нетерпением своего мужа Хаима. Увидев его через окно, она с криком «Хаим!» резко подалась вперёд, не заметив закрытой створки окна, блестяще вымытого моей мамой -девочкой. Голова пробила стекло, стекло – голову, а на меня, пацана, цыкнули, когда я ржал над этой историей. Казалось бы, пустячный случай, но представьте только, какой кошмарный ущерб головам избранного народа и жилью планеты будет нанесён, когда евреи враз увидят ступающего по взволнованной земле Мессию...
Из песенки мамы:
...Что за привычка, детки, у вас
Кушать в день по несколько раз?
С аппетитом, детки, ждите:
Олт ым пыск ын хопныт – не спешите:
(Держите рот (грубо) и не хватайте)
Настанут времена такие,
Что придет Машиах на Россию...
(Мессия)
Девочка относилась к Велвлу как к Богу. Она несколько раз просила его написать в Одессу, где их семья жила до войны. Велвл писал, но безрезультатно. Наконец на очередной запрос пришло письмо из Одессы на Жмеринскую синагогу от матери девочки. Пересказывать текст письма не буду, чтобы вы не плакали, разве только одну строчку: «...эти благородные люди сохранили мне дочь, а вместе с ней я нашла и сына (помните, Читатель, о мальчике, помещённом в приют?) У Велвла действительно родился сын Абрам, а потом ещё и Шмуэль. Бог щедр, если твёрдо решил дать.
...На этом мамин рассказ заканчивается, а дальше – мой сопутствующий трёп.
Когда мне стукнуло семь, я целый год жил в Жмеринке в семье любимых племянников мамы Абрама и Шмуэля, в то время Абраши и Шуры. Они, любя, подсмеивались надо мной, и у них хватило дядьего ума убедить меня рожать: я был слегка рахитичным и действительно имел животик. Отчётливо помню, что смирился с этим, и только одна мысль путалась под ногами, мешая гонять мяч: грудей - то нет и вряд ли будут, так чем дытыну* годувати ?**
* (украинское «дитина» – ребёнок.
** украинское «годувати» – кормить.)
Винегрет из разноязычных слов характерен не только для еврейского мальчика из Жмеринки. В старинной народной еврейской маминой песне пастушок потерял овечку и в поисках её обращается в конце концов к Богу:
Чы не видэл ты, чы не бачыв ты
Моеи вивци?
Махт эр: «Не бачыв»
говорит он: «Не видел»
И припев:
Бида - биду, нема - нышту,
Беда – беда, нет – нет,
Як же я домой пиду,
как же я домой пойду...
Позавидуем пастушку, что он на такой короткой ноге с Богом...
Я думаю, что в этой песне не пастушок ищет заблудшую овечку, а избранный для страдания (не только, не только!) народ ищет свою саркастическую судьбу...
Лет сорок пять спустя, уже в Израиле, Шура вернул себе имя Шмуэль и при каждом обращении к нему по имени балдел, как говорят нынче.
В связи с этим вспоминаю одно моё знакомство на целине:
– Михаил.
– Исаак.
Михаил:
– Я буду называть тебя Сашей, так мне удобней.
Исаак:
– А я буду называть тебя Мойшей, так попроще мне..
Кончилось тем, что Михаил почему-то не стал выторговывать для себя удобств и называл меня Исааком, а я его – Мишей. Хорошо быть тем, кем ты есть.
Мама пела песенку:
О-о-о-о-о-ой сы мир войл,
Ой, мне хорошо...
дальше ещё три строчки о том, как ему замечательно, и благодарность за это Богу. Затем расшифровывается почему:
На восьмой день* после моего рождения
Уже стал евреем,
И почувствовал вкус каково евреем быть
(Гифилт дем там ви а зой аид цу зайн)
*(В этот день делается обрезание).
Друзья! Последуем совету мудрого кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно!» Мама выражалась конкретнее Леопольда: «Пусть будет мир во всём мире, но чтоб мы победили!».
Несмотря на потуги автора убедить читателей в документальности этой повести (здесь и «таки да быль» в заголовке, и уточнения некоторых имён, и фамилия доктора Равича...), вижу, как один из них, вон тот рыженький, всё-таки подозревает автора в отсебятине. Именно для него привожу копию свидетельства о браке моих родителей за 1929 год.
Да, да!! Вы не овиделись, свидетельство двуязычное: украинский/идиш. И в нём чёрным по жёлтому (документу почти сто лет!) написано, что моя мама не Соня, не Софья Абрамовна, а Сура Калихман и значит, я не врал в рассказе «Арончик», говоря о настоящем имени мамы: в настоящей были – всё настоящее.
Как мучительно хотелось бы, чтоб союз этих двух народов ничем в будущем не омрачался (дурень думкою багатие). Да будет так!
Аминь! Умейн!
Нет! Напечатаем эти «Аминь!» и «Умейн!» как в свидетельстве о браке в украинско-идишевском варианте и скрепим печатью из приведённого свидетельства.
Ба! И печать двуязычная! С ума сойти!
И ТАМ МНЕ БЫЛО ХОРОШО…
В пятнадцать лет мама была участницей сионистского кружка в Жмеринке.
«...Я передавала письма, устраивала приезжих на ночлег, в общем, была связной».
А ещё, хотя это не входило в её прямые обязанности, мама любила руководителя кружка Шайку. Кружок раскрыли, его участников выслали в Израиль, а маму посадили в тюрьму, но как несовершеннолетнюю выпустили через месяц.
– И там (в тюрьме) мне было хорошо!
– Мама, что же хорошего в тюрьме? – хором удивлялись мы с сестрой, слушая рассказ. И мама объясняла...
«Камера была битком набита женщинами. Я оказалась самой младшей. Теснота такая, что каждую ночь женщины по очереди спали у параши. Я пела, а компаньонкам так это нравилось, что меня освобождали от ночного соседства с парашей, понимаете?»
Какое счастье, о Боже, петь в душной, переполненной арестантками камере и не ночевать у параши! Ну как такое не понять!
Шайка звал маму в Израиль, но она не поехала. Тогда не поехала. Но в 86 (!!!), не дождавшись нас с сестрой, как тот трамвай из первого рассказа, укатила на ПМЖ в Израиль. Нет, в отличие от трамвая мама всё сделала правильно. Она мечтала об этом государстве ещё в сионистском кружке, она всю жизнь верила в Бога и соблюдала некоторые обряды*. Она молилась, когда это было, мягко говоря, немодно и тоже не зря: без участия Бога у евреев не ставится ни одна пьеса из жизни народа. Это мы с сестрой по разным причинам замешкались и остались за оградой бывшего Союза (это если смотреть из Израиля): она в Пензе, а я в Киеве.
*(Готовясь к пасхе, мама раскатывала листы теста для мацы, а я их компостировал зубчатым колёсиком из разбитого безнадёжно будильника, свалившегося с комода. Зубчатое колёсико вертелось на гвоздике, прибитом мною к палочке, и продолжало выполнять ещё более значительную роль, чем в будильнике: констатировать время, особенно тяжёлое – нехитрое дело, а вот помогать кому-то выживать – не подвиг разве…? Здесь просится крепкое словцо, но оно не понимает, насколько оно неуместно в рассказе о маме).
Мама верила в Бога, Бог – в маму и, наверное, потому он, в меру сил, подсобил ей в следующей истории.
ЧУДО С БРЕВНОМ
Один из покупателей мамы, а работала она тогда продавщицей в харьковском станционном буфете, подарил ей приличное по размеру бревно. Возвращается она с работы домой и тащит этот ценный подарок, который можно было пустить на дрова, накормить ими буржуйку и согреть детей. С большим трудом мама преодолевает мост через железнодорожное полотно и чувствует, что на Холодную гору ей с бревном не взойти. Плачет и завидует бесчувственному бревну* и обращается к Богу, так как не может уже нести его и не имеет права бросить. Мама весело и неизменно с песней тащила по жизни свой крест, а тут раскисла. Вдруг подходит к ней какая-то женщина с саночками и говорит: «Мои саночки – Ваше бревно!»
Чудеса – обыденная штука для умеющих расслышать небеса!
«Ба Гот ыз мыглэх» – говаривала мама.
(У Бога (всё) возможно)
*(Однажды видел, как из чурбаков ивы, пролежавших в помещении всю зиму, попёрли весной нахальные зелёные побеги. Я б не назвал бесчувственным бревно!)
ТЕ ДВОЕ
Станционный буфет из прошлого рассказа помнит ещё одну историю, связанную с мамой.
Привезли ей как-то ма-а-а-аленькие аппетитные румяные булочки. Два беспризорника остановились у буфета и так жадно уставились на них, что мама не выдержала.
Мама:
– Я дам вам 10 булочек, а когда будут у вас деньги – расплатитесь, хорошо?
Прошло несколько дней.
«Раскладывала я в буфете товар, отвернулась на секунду от витрины, и тут же проворная детская рука юркнула в окошко витрины, схватила бутылку водки и удрала вместе со своим хозяином».
Мама и вскрикнуть не успела.
Вы помните, Читатель, огорчённую руку Арончика на Ташкентском рынке? Уравновесим наше повествование счастливой беспризорной рукой с зажатой в ней бутылкой «московской».
Вы не поверите, но мама не умела обвешивать покупателей, и оставалось ей только горевать о потерях, подобных этой. Не успела она однако вдоволь нагореваться, как приходят те двое, что с булочками, отдают ту самую бутылку водки...
Мама:
– ???
Те, двое:
– Наш кореш принёс эту бутылку, которую взял, как оказалось, у Вас.
Уж не знаю, как те двое убедили дружка оторвать от себя бутылку. А может, он тоже отведал маминых булочек?
Да, те двое и за булочки в тот день расплатились. Во счастье-то маме привалило!
Свет не без добрых детей-беспризорников!
ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ
День открытых дверей был у мамы всю жизнь. Приехал я на каникулы из Свердловска*, где учился в Уральском политехническом институте, и как-то в отсутствие мамы лёг днём поспать...
* (Догадайтесь с двух раз, почему провинциальному еврейскому юноше из Винницы была охота ехать учиться аж в Свердловск? Что, слабо? Именно столько же раз поступала безуспешно в институт на Украине моя старшая сестра. Да ты – балда, мой дорогой Читатель! Не огорчайтесь. «Балда» на иврите –мудрец!)
...Только заснул, как меня разбудил звонок в дверь. Открываю и вижу нетерпеливо переступающего с ноги на ногу шкета лет семи.
– Что ты хочешь?
– Пописать (на самом деле он сказал пописЯть, но это не смягчило меня.)
– ???...Почему бы тебе не сделать это дома???
– Так меня загонят домой...
Я (мысленно): «Ну иди, киллер моего сна, делай своё мокрое дело», – и пустил его в туалет, чтобы услышать весёлое журчание, бьющее ключом, хоть иногда и мимо цели. Боготворили маму пацаны двора...
«Можно есть и можно жрать», -
мы кэн эсн ун мы кэн фрэсн, -
говаривала мама и всегда была умеренна в еде, причём большую часть жизни – вынужденно. Помню, как из своей тарелки она перебрасывала в мою кусочек мяса, а сама посасывала косточки, да так аппетитно, что до сих пор грызу с удовольствием кости. Когда мне в лет пятьдесят здоровенный зубастый протезист ставил первые коронки, я спросил его с тревогой: «А смогу я коронками грызть кости?», тот весело заржал. Да что протезист, наша собака Дина обижалась, что я сам разгрызаю косточки, а ей даю разгрызки. «Он берёжет мои зубы, чудак», – наивно думала она.
Начитавшись Брегов, Шелтонов, Уокеров, я рассказывал маме, причем громко, с апломбом, что и как нужно есть, а мама в ответ тихонько, скромно, как говорила всегда:
«А мне кажется, нужно есть всего понемногу из того, что Бог даёт».
Я возражал, и только много позже почувствовал нутром великую сермяжную правду её слов. Когда её собеседницы с хорошим аппетитом жаловались на полноту, мама, улыбаясь, говорила:
«Фын алхэт вэрт мын ныт фэт»
(от раскаяния не становятся тучными)
Тут следует пояснить, что в двадцатипятичасовой пост на Йом Кипур евреи молятся и раскаиваются в грехах. Молитва так и начинается словами АЛ ХЭТ, что означает ЗА ГРЕХ, который я учинил, а потому пословицу можно прочесть так: «От поста не тучнеют».
Мне нравится демократичность иудеев в отношении праздников. Они ухитряются праздновать не только свои праздники, но и праздники той страны, где квартируют. Так вот, товарищи толстяки, если хотите похудеть, следуйте евреям, но не в соблюдении ими праздников: соблюдайте посты не только своей веры, а и соседних конфессий. Если Вы православный, можете соблюдать ещё посты иудеев, а захотите иметь «два профиля и ни одного фаса», присовокупите ещё пост на рамадан: «Фын алхет, верт мын ныт фэт (от поста не жирнеют)».
Помню, в далекие винницкие советские времена, когда ещё не пахло у нас заморскими фруктами, я зачитывал маме цитаты из Брэга о полезности неведомого нам с ней авокадо. «Надо есть авокадо! – дурачился я, а мама подыгрывала: «Раз надо, будем есть!» Кто мог тогда подумать, что лет через тридцать в Израиле мы будем с ней запросто разделывать (и употреблять!) этот замечательный плод, уже почти-почти не удивляясь его выдающейся косточке!
«Будь истины зерно настолько броским, что стоило б его сыскать?
Но в ищики*, видать, бы не пошел и нищий.
* (Ищик – кто ищет что-нибудь. В. Даль)
«НА НОГАХ», -
неизменно отвечала мама на вопрос о самочувствии. Выходя как-то из Рамат-Ганской синагоги, она оступилась и растянулась на асфальте. Окружающие люди вызвали скорую, боясь навредить ей своим неосторожным движением.
Мама:
– У меня под рукой был молитвенник, я раскрыла его и читала до прихода скорой.
Это лёжа-то на асфальте, со сломанной ногой!
Знакомый друг-альпинист сорвался как-то при восхождении, но каким-то нечеловеческим усилием воли сумел задержаться. Его напарник, допустивший промах в страховке, с побелевшими губами кричит ему, запинаясь: «Н-ну т-ты даёшь! Я бы так не с-смог!»
А в ответ: «Захочешь жить – сможешь!»
Как неравномерно наделил нас Господь желанием жить и верой в Него! Эта вера и на сей раз поставила маму на ноги.
МОЁ ГОСУДАРСТВО
Когда маме было слегка за девяносто, посетил её инспектор социальной службы и застал моющей пол, причём тряпкой, в согнутом положении.
Инспектор:
– Что Вы делаете??? Не хватает часов метапелета* – добавим!
Мама:
– Если сегодня я не буду делать то, что могу, то завтра я не смогу сделать это наверняка. И потом я не хочу, чтоб МОЁ ГОСУДАРСТВО** тратило деньги на то, что могу сделать сама».
*(Метапелет – социальный работник, помогающий старикам и инвалидам по хозяйству.
**МОЁ ГОСУДАРСТВО выделено не мной. Так произносила эти два слова мама.)
А кому бы из нас не хотелось иметь НА ЧТО так гордо говорить…
Она пела длинную старинную еврейскую песню о злоключениях евреев во многих европейских странах, заканчивающуюся куплетом (на идиш дублирую только последнюю строчку):
Мы надеемся, что будет ещё когда-то время,
Правда, как то, что я еврей!
Мы ещё будем очень приличными людьми,
Правда, как то, что я еврей!
Мы преодолеем все наши несчастья и невзгоды,
Мы будем ещё обживать нашу родную страну!
(Мир вэлн нох бавойнэн ынзар эйгн лонд).
СТАРОСТЬ СТУЧИТСЯ В ДВЕРИ
На девяностопятилетие мамы звоню ей.
Я:
– Как ты себя чувствуешь?
Мама (с грустинкой):
– Ничего не поделаешь, старость стучится в двери...
Я (поспешно):
– Мама, не открывай!
СОВЕТ МОЛОДЫМ ХОЗЯЙКАМ
Как-то в эти мамины годы услышал её совет молодой соседке: «Встань утром и скажи себе, что ждёшь гостей. И так каждый божий день». Так вот почему у мамы всегда было чисто, а бельё в шкафу лежало точно по отвесу! Если какая-нибудь своевольная простынка выбивалась хоть чуточку в сторону из колонны, мама любовно водворяла паршивку на место.
Э, будь гостям открыты наши души, быть может, мы бы их тоже содержали в чистоте!
ТРИ МУХИ И ДВА ЧЕРВЯКА
«Ах, чай - чай!» – восклицала мама, предварительно вкусно поев.
Пьём мы как-то с ней в Израиле вечерком чай вприкуску. Неожиданно вспомнилось, как в эвакуации пили мы чай с хлебом, посыпанным крупной солью, и ой, как это было вкусно, если только был кусочек карточного хлеба...
Наблюдаю за мамой и вижу, как нахальная
Рамат -_ганская муха
(город – сад)
пристала к ней: то на лицо сядет, то на кисть, чтоб поближе к рафинаду...
Дальше я не понимаю действий мамы: она берёт кубик рафинада и кладёт его на стол, слева от своей левой руки. Муха слетает с её лица, пикирует на рафинад, вонзает в него свой хоботок и, причмокивая, до-о-о-олго кайфует, а я, глядя на маму, муху и себя со стороны, упиваюсь этой райской картиной.
Я (восторженно):
– Да ты приручила муху! Я бы шлепнул её.
Мама (неожиданно огорчившись):
– Дай мне слово, что не будешь шлёпать Сашу, а решать с ним всё только добром».
Мама знала, что я в случае чего был скор на руку и попу сына. Я-то обещал, но потом расплачивался за непослушание.
Рассказал эту историю соседке по даче, а та выдала мне свою цокотуху:
«Жила у нас с Мишей зимою муха. Дети тогда разъехались, в доме стало пусто, неуютно, и мы были рады любой живой душе в доме. Чаёвничаем как-то вечерком, как и вы втроём, но наша муха оплошала и увязла по уши в вишнёвом варенье. Так мы с Мишей отмыли ей лапки, брюшко, и наша цокотушка пожила с нами ещё какое-то время…»
Как вы думаете, Читатель, может ли такая легковесная муха перевесить в чистилище чашу весов наших добрых дел? ...Ша, Читатель думает…
Хочется ещё отличиться, как тот ученик, кажется, из третьего «Б».
Учительница:
– Дети, кто даст пример на имя существительное?
Все молчат, и только Изя тянет руку и выпаливает:
– Цельвак! (червяк).
Третьеклассный народ поражён эрудицией Изи…
Учительница:
– Кто ещё?
Та же картина: одна Изина рука рвётся в бой.
Учительница:
– Молодец, ну скажи...
Изя (победно):
– Исце (ещё) один цельвак!
Так вот, Читатель, «исце» одна муха, на сей раз из песни Леонида Сергеева: «Муха, моя муха, нашепчи мне в ухо, что не всё так глухо, как в танке...»
И, может, вправду это так, коль есть на свете ум и доброта.
ТЁПЛЕНЬКО
Июль, в Киеве жара, плавится асфальт, на что можно было бы закрыть глаза, но плавятся мозги, и в этом расплаве не сыщешь и захудалой извилинки…
Звоню маме, расспрашиваю о том, о сём, и потом:
– Как там у вас погода?
В ответ:
– Тёпленько!
И мне маленько перепало, спасибо маме, от её умения принимать жизнь всю целиком, со всеми потрохами, не сетуя на куцую филейную часть.
Уверен, что, рассказывая родственным душам на небе о своей недавней земной жизни, мама приговаривает:
– И там мне было хорошо, и там... – как было хорошо той Болдинской неделькой Богу.
Да, мы ведь сами жизнь свою творим!
Мамино «тёпленько» прижилось в нашей семье и, знаете, помогает.
Когда нам зябко станет на душе, пускай нас мысль о матери согреет...
НЕ БУДЕМ ПОРОТЬ ГОРЯЧКУ…
На девяностодевятилетие из-за срочной работы не смог приехать. Расстроился и позвонил маме.
Она в ответ:
– Не будем пороть горячку, сынок, приедешь на столетие.
Приехал немного позже дня рождения, но каков ответ! И в самом деле – стоит ли беспокоиться «за всю Одессу», если впереди у нас вечность...
УДАВШАЯСЯ ГЛУПОСТЬ
Донёс кто-то маме, что я был в турпоходе на Кавказе, сделав предварительно две блокады: в колено и поясницу. Вы ж понимаете, если маме под сто, то и сын не мальчик.
Мама мне:
«Аз а нарышкейт герут..., то есть
если глупость удаётся,
она всё равно остаётся глупостью».
Добавлю не от себя, а от Отто Бисмарка:
«Глупость — дар Божий, но не следует злоупотреблять этим даром».
Я понял их, маму и Бисмарка, так: уж если пользоваться глупостью, то обязательно с умом.
«Понял – так действуй, – скажет Читатель. – Ведь на языке мудрости знать – значит уметь!»
«Я б рад, да вот чего-то не хватает».
ЗЮЛЯ
Мамино столетие праздновали в Тель-Авивском китайском(?) кошерном ресторане: именно там нашелся зальчик на пятьдесят человек. Пришло же, конечно, больше, как всегда на именины к маме. Мне следовало бы рассказать о каждом из гостей, но назову только одну Зюлю, которая давным-давно ещё в той советской жизни, будучи студенткой мединститута, квартировала у мамы. Сейчас Зюля – хирург-офтальмолог, открывает глаза израильтянам, а может, не даёт им (глазам) закрыться. Попросите любого, навскидку, израильтянина вспомнить, когда он в последний раз был на столетии женщины, среди гостей которой была её квартирантка, двадцать пять лет назад жившая у ней в какой-то Виннице, что за тысячи километров от Тель-Авивского китайского кошерного ресторана, и он вряд ли сразу найдётся, что ответить. Мамино сердце умело горячо любить всех, кто соприкасался с ней, и ему отвечали взаимностью.
Не дожив трёх дней до стодвухлетия*, мама умерла, и её похоронили на кладбище, где покоится сын Велвла Абрам, а один из внуков Велвла, тоже Велвл, стоял рядом со мной у могилы мамы.
Она мечтала жить и умереть в этой стране, и всё сбылось!
*(Как же так, спросите Вы, ведь в первом рассказе говорилось о болезненности мамы, помешавшей ей учиться в консерватории, а тут сто два года? Сейчас поймёте...)
РЕЦЕПТ ЗДОРОВЬЯ И ДОЛГОЛЕТИЯ
Мама была самым младшим ребёнком в семье. У евреев в те времена, впрочем, как и во все последующие, а времён они пережили немало, было принято помогать бедным. Нет, слово «бедным» здесь не подходит, скажем так: тем, кому хуже, чем им. Бабушка почему-то всегда посылала именно маму разносить бедным еду. Мама про себя возмущалась: куча детей, а посылают только её, но перечить своей МАМЕ и даже спросить её не решалась. Ау, теперешние дети! Вы слышите, как дочь относилась тогда к матери? Однажды мама всё-таки набралась смелости и спросила бабушку об этом.
«Кинд майнс, (дитя моё)... ты у меня самый слабый ребёнок. Я посылаю тебя на добрые дела, а Бог дарует тебе долгие годы».
Ну откуда, спрашиваю я Вас, бабушка Мирьям всё знала: и о рождении сына у Велвла, и о долголетии своей дочери Сурале? Может, в те времена люди были ближе к Богу и лучше слышали его?
Удивляюсь также мужеству мамы, сумевшей не только сохранить двоих детей, но и дать им образование. После войны мама работала одновременно на трёх работах: днём продавщицей в станционном буфете, ночью дежурила в артели и ещё брала там на порку старые вещи, из ткани которых артель что-то шила, наверное, модную одежду.
На этом послевоенном фото я - в середине. Оно оказалось единственным, взятым мною из Киева. Потому-то это фото и втиснулось в рассказ.
Мы с сестрой помогали маме пороть. С тех времён помню божественный вкус дерунов из лушпаек от картошки, участливый взгляд мамы на меня, её слова:
"Если бы ты немного поправился, то не был бы такой худой"
и весёлую песню мамы:
НЕ печалься, что будет завтра:
Козман, ЖИТЬ – значит ЖИТЬ!
(Гилэйбт зол зайн гилэйбт)
Кто такой этот Козман*, может, еврейский Козьма Прутков, не знаю, но он нам здорово помогал. А ещё помогало умение мамы мечтать. Она купила (а если точнее, то её попросили сделать это) облигации трёхпроцентного выигрышного займа, тогда это называлось «золотой заём». Максимальный выигрыш – сто тысяч рублей!
Вечерком у керосиновой лампы прикидывали мы покупки (в дом и каждому) на выигранные в уме деньги. Кто мешает жителям Украины, откуда ведётся повествование, и сейчас заниматься этой увлекательной игрой?
*(Спрашивал об этом Козмане у филологов. Они предполагают, что в песне не Козман, а колзман – т.е. «всё время». Всё пережил еврей – значит, будет жить и дальше! Хотелось бы им, филологам, верить…)
ДАВИД ХАСИД И ДЯДЯ ДАВИД
На обратном пути в Киев с похорон мамы моим соседом в самолёте оказался настоящий хасид. Мне не приходилось беседовать с этими ребятами, и я распоЯсался в любопытстве, а пока он пытался удовлетворить его, принесли ужин. Хасид остался недоволен своим пакетом: степень его кошерности оказалась недостаточной, и стюардесса заменила пакет. Мой, очевидно, слишком кошерный ужин я не стал менять, а вот вино взял такое же, как хасид – нужно ведь хоть когда-то приобщаться к еврейству. Да что это я всё – хасид да хасид? Разве недостаточно безымянных мальчиков и девочек в нашем повествовании? Коль уж мы с ним по оплошности не познакомились, назовём его Давидом. Тем более, что мне будет приятно вспомнить имя ещё одного маминого брата, который, в отличие от мамы, певшей в Жмеринской тюремной камере, пел в Казанской опере.
Восьмилетним мальчиком я целый год жил в семье Давида и первое время пугался и вздрагивал, когда он заводил вдруг своим сильным, густым бархатистым баритоном:
«Я храбр, я смел, и страха я-а не зна-а-ю! Все боятся меня...»
Я не был так храбр, как мой дядя, и боялся сам. Не знал я тогда, что это просто оперная ария, причем басовая, а не для дядидавидиного пусть полновесного, широченного, но баритона. Что всё это понарошку, как порой и сама человеческая жизнь...
...Что это я малость заскулил? Мама была бы не довольна!
Кто жил, в ничто не обратится!
Повсюду вечность шевелится.
И в другом стихотворении:
И всё к небытию стремится,
Чтоб к бытию причастным быть.
/ Гёте. Перевод Пастернака./
Простите, читатель, за отлучку в г. Казань! Вернёмся в самолёт фирмы «Эль-Аль» к Давиду – хасиду.
... Я потянулся к чизбургеру, но Давид:
– А благославение на хлеб? Повторяйте за мной…
Я повторил:
– БОРУХ АТА АДО-НАЙ...» (БЛАГОСЛОВЕН ТЫ, ГОСПОДЬ БОГ НАШ, ВЛАДЫКА ВСЕЛЕННОЙ, ВЫРАСТИВШИЙ ХЛЕБ ИЗ ЗЕМЛИ!)
Я сделал движение к стаканчику с вином, но Давид:
– А благославение на вино?
И я снова повторил:
– БОРУХ АТА АДО-НАЙ...БОРЕЙ ПРИ АГОФЕН» (БЛАГОСЛОВЕН ТЫ, ГОСПОДЬ БОГ НАШ, ВЛАДЫКА ВСЕЛЕННОЙ, СОТВОРИВШИЙ ПЛОД ВИНОГРАДНОЙ ЛОЗЫ!)
Считая, что всё соблюдено, я двинул свой пластмассовый стаканчик к Давидовому, и в третий раз он мягко остановил меня и объяснил происхождение обычая чокаться:
«Когда-то не было этих интеллигентских штучек – не доливать и не допивать, и при столкновении кубков их содержимое выплёскивалось из одного кубка в другой. Если с вами чокались, вы были спокойны, что в кубке нет отравы».
А дальше он продолжал:
В каждом еврее – частица Бога,
а потому они не могут причинить друг другу зла, и нет необходимости чокаться.
Наоборот, евреи призваны помогать друг другу
«Правда, и среди нас встречаются...» – оговорился здесь Давид.
А я подумал:
Версия о частице Бога в каждом из людей кажется мне демократичнее.
При этих его словах вспомнил я увиденную мной недавно ворону с пластиковым стаканчиком в клюве. Вдруг на моих и так уж ошарашенных глазах она задрала голову и из стаканчика потекла ей в клюв и на землю какая-то жидкость. Да им, чтоб догнать нас, осталось только научиться чокаться! Куда же зовёте Вы меня, Давид, про-ворон-ить жизнь?
НЕ О ТОМ ЛИ ВСЕ РАССКАЗЫ МОЕЙ МАМЫ?
Умница Давид! Поставив многоточие, он значительно сократил наш рассказ.
А дальше мы пили вино и наслаждались «вином беседы». Кипа на голове лысеющего Давида вдруг напомнила мне связку для запоминания английского слова кeep [кi:p ] — хранить, сохранять.
- Как ДЕРЖИТСЯ КИПА на голове еврея? Не пойму...
keep [кi:p ]
- Да это что! Как СОХРАНИЛ* он веру?
keep
Пока у нас с Давидом есть ещё вино, пусть в пластмассовых стаканчиках, выпьем, мои дорогие, за ваших мам. Пусть будут здоровы и счастливы, и до ста двадцати**! Умейн!
*(Ещё неизвестно, кто кого хранит, правда, мама?
**Премьер-министр израильского парламента (Кнессета) наставляет депутата, едущего на встречу с группой долгожителей: «Вы ж только не ляпните наше традиционное до ста двадцати, ведь в группе трое стодевятнадцатилетних!»)
МИР ВАМ!
P.S. Дорогой Читатель! Честное слово, никогда ничего не писал, и не графоманская чесотка заставила меня сделать это. Просто хотелось прочесть мамины рассказы собравшимся на установку памятника на её могиле и подарить каждому журнал с этими рассказами. Ведь на кладбище будет моя сестра Женя, внуки Давида Миша и Дина, внуки Велвла Дима, Велвл, Нелла, Розана с любимыми мною их жёнами и мужьями, друзья, Зюля и Боря.
«Какой ещё Боря? – подумает обалдело Читатель, – ведь о нём, вроде, и не упоминалось в повествовании...».
Охарактеризуем маминого внука и по совместительству моего племянника Бориса одной фразой, сказанной им после смерти мамы:
«Я думал, что, помогая бабушке, делал это для неё, а оказалось, что для себя делал».
Как хотелось бы мне, чтоб мой сын в роли внука (слава Богу, его вторая бабушка здравствует), да и все внуки на свете помогали своим бабушкам не меньше, чем Боря, и были бы способны постичь сказанную им фразу, ведь в сущности, всё, что делаем для других, мы делаем для собственной души!
Жаль, ничего не знаю о судьбах беспризорного мальчика и последнего трамвая из рассказа «Ария Ленского», мальчика и девочки из рассказа «Милосердие начинается дома», компаньонок мамы по Жмеринской тюрьме и женщины с саночками у подножия Холодной горы. Надеюсь, всё у них хорошо. Удивительно, что и об Аснисе мне приятно и весело вспомнить...
Оригинал свидетельства о браке моих родителей я подарил Киевскому музею Шолом Алейхема, и тот сомневающийся рыжий может там его посмотреть.
Если редактор сочтёт возможным напечатать мамины рассказы, но не успеет к нужному времени, не расстраивайтесь за меня. Уверен, что мама сказала бы:
«Не будем пороть горячку, сынок, подаришь их на годовщину моей смерти».
Эпитафия на могиле мамы начинается словами:
СТО ДВА ГОДА ИСКРЕННЕЙ ЛЮБВИ К ЛЮДЯМ...
P.S.
Мой друг Борис Еромицкий, прочитав рассказ, прислал мне стихотворение о своей маме. Мне кажется, оно очень созвучно моим собственным воспоминаниям и будет интересно читателям
Еврейским мамам посвящается...
Форшмак
Я ещё шагал, держась за юбку,
Но снять пробу первым - не дурак! -
Привечал особо мясорубку
И просился покрутить форшмак.
Представлял шарманщиком себя я,
Что носил роскошный боливар,
С верным семицветным попугаем
Ублажал скучающий бульвар.
Две селёдки, лук, яйцо и булка,
Маминой отжатая рукой,
Яблочко с кислинкой, масло - будто
Это всё... А праздник ведь какой!
До сих пор рецепт желанный самый,
Вроде не прошло полсотни лет.
Только нет уже на свете мамы,
А с её уходом света нет.
И теперь, хоть стал я старших старше,
Маховик вращать не устаю:
Червячки пронырливые фарша
Так же зависают на краю.
Мыслями, случалось, отвлекался
От работы хлопотной своей,
Восклицала мать: "Сыночек! Пальцы!!!"
А жена ворчит: "Дави сильней!"
ЯСНОЛИКАЯ, БАРАНЫ И СВОЕВОЛЬНАЯ КАТУНЬ
Мне понравилось?
(Проголосовало: 19)Комментарии (0)
Удалить комментарий?
Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!
Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.
Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.
Войти >>