Юлий Айхенвальд. «Одиночка, аристократ, художник»

...На слух лукавое и по смыслу горькое слово «изгнание», вытягивающее из памяти свои горестные слова-спутники – «разлука» и «чужбина». Их то и дело повторяли люди, собравшиеся 29 сентября 1922 года на пристани Николаевской набережной в Петрограде. Двадцать пять осужденных советской властью к бессрочной высылке из РСФСР (а всего 80 человек, считая членов их семей) и немногие провожающие ожидали отхода в Штеттин германского парохода Oberbürgermeister Haken, одного из нескольких подобных кораблей, вошедших в историю под названием «Философский пароход». Ему вослед отправится вскоре еще один пароход, и еще, и тронутся поезда, уносящие людей, объявленных изгнанниками.

Сколько изгнанников знает история – трудно подсчитать, если начать с прародителей Адама и Евы, и продолжить Диогеном, Данте, Вольтером... добавить сюда имена десятков царей и императоров и закончить, скажем, Иосифом Бродским, Оскаром Рабином и Александром Солженицыным. В 1922 году к насильственному изгнанию было осуждено одновременно больше двухсот человек, русская научная и творческая интеллигенция, ум России: ученые, литераторы, философы, инженеры – те, кто не сгинул во время Гражданской войны, не умер от голода, остался живым в период «красного террора». Кто в течение пяти лет, прошедших после 1917 года, не покидал родину, считая, что только здесь нужен и здесь будет жить и продолжать работать. Люди нестарые, еще полные сил, энергии и профессионального опыта. В высшей степени образованные, получившие знания не только в российских, но и в лучших европейских университетах.

Никто из них не помышлял о загранице, к отъезду их принудили. Добились этого очень просто: чекистами был придуман хотя и подлый, но безотказный ход – почти всех, кого наметили к высылке, арестовали и в тюрьме заставили дать согласие. «Спорить не приходилось: я согласился подписать «добровольно», – вспоминал писатель Михаил Осоргин. – В общем, с нами поступили относительно вежливо; могло быть хуже».

По словам философа Семена Людвиговича Франка, для большевиков «самым опасным оружием являются идеи. И против идей они повели борьбу». Оставаясь в Советской России, эти люди позволили себе мыслить по-своему, высказывать независимое мнение и даже спорить с новой властью. Во все времена тираны испытывают беспокойство и подлинный страх при малейших проявлениях инакомыслия, в котором видят опасность своему господству и которое неотвратимо должно быть подвергнуто репрессиям. Оттепели бывают редко, тираны же и репрессии приходят так часто, что могут оказаться на памяти всего одного поколения. В России подобная связь времен ощущалась, пожалуй, наиболее отчетливо. «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно», – объяснял председатель Реввоенсовета Л.Д. Троцкий в опубликованной «Правдой» 30 августа 1922 года «беседе с американской журналисткой» Брайант.

Ясно, что изгнанники находили оправдание своему предстоящему отъезду в избавлении от постоянной тревоги. Хотя в то же время, по сохранившимся воспоминаниям, высылка вселяла неизбывное чувство «тоски расставания со своей родиной» и растерянность от неизбежности происходящего. Для большинства горечь смягчалась тем, что уезжали с семьями (так, вместе с С.Л. Франком находились жена и четверо детей). И всех поддерживала вера и даже уверенность в том, что победа зла не вечна и разлука продлится недолго.

Среди тех, кто отправлялся в путь один, был известный на всю Россию пятидесятилетний литературный критик и публицист Юлий Исаевич Айхенвальд. Он тоже не избежал ареста, отсидев несколько недель во внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке и дав «добровольное согласие» на отъезд.

По грустной иронии судьбы, среди всех собравшихся в этот день на пристани он оказывался самым знаменитым. Потому что именно его, и только его имя было названо в программной для высылки интеллигенции статье Льва Троцкого «Диктатура, где твой хлыст?» («Правда», 2 июня, 1922). Именно он вызвал у наркома приступ грубой ярости и бешеного гнева, выразившийся словами: «Книжка Айхенвальда насквозь пропитана трусливо-пресмыкающейся гнидой, гнойной ненавистью к Октябрю и к России. ... Это философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз, то есть мразь и дрянь. ... У диктатуры есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальдов убраться к чёрту, в тот лагерь содержанства, к которому они принадлежат по праву – со всей своей эстетикой и со своей религией». Такую грубую брань печатает главная большевистская газета на первой странице!

Ненависть Троцкого вызвала, в частности, вышедшая весной 1922 года в Москве книжка Ю.И. Айхенвальда «Поэты и поэтессы», в которой критик посмел сказать, что у Александра Блока «двенадцать героев поэмы, собранные в одну грабительскую шайку, нарисованы как темные и пьяные дикари». Что поэтому правильнее было бы поэму назвать «Тринадцать». Что у Анны Ахматовой «на фоне русского ужаса» Айхенвальд в первую очередь говорит о стихах, сочувствующих матери расстрелянного офицера. Что с «безраздельным восторгом цитирует поэта, который поднял меч против революции и от меча погиб» – речь идёт о Николае Гумилеве, расстрелянном в Петрограде в августе 1921 года. Казнённого большевиками Гумилева Айхенвальд посмел назвать «поэтом подвига, художником храбрости, певцом бесстрашия».

И в очередной раз проявится связь времен, когда «гражданин Троцкий», некогда всевластный нарком, заставивший «Айхенвальдов убраться к чёрту», в 1929 году тоже будет выслан из СССР и на пароходе с символичным названием «Ильич» (бывший «Николай II») отправится-таки сам к чёрту, и вскоре наскочит черепом на его безжалостный рог в виде острия ледоруба.

Юлий Исаевич Айхенвальд был самым известным и читаемым критиком Серебряного века. Сын подольского раввина, он окончил привилегированную Ришельевскую гимназию в Одессе, а затем, получив диплом с отличием историко-филологического факультета Новороссийского университета, приобрёл право проживания за чертой оседлости.

В 1894 году переехал в Москву, начал печататься в газетах, преподавал словесность в гимназии, позже на Высших женских историко-филологических курсах В. Полторацкой и в Университете А. Шанявского. Был ученым секретарем Московского психологического общества и секретарем редакции журнала «Вопросы философии и психологии». Блестяще читал лекции. Великолепно зная немецкий язык, переводил на русский философские труды, среди которых Полное собрание сочинений в восьми томах Артура Шопенгауэра. Переводил и с латинского. Писал на темы философии, педагогики, литературы, театра. О нём говорили как о критике, который в течение четверти века был «наставником сотен тысяч российских читателей и создавал (а нередко – и подрывал) литературные репутации».

Ю.И. Айхенвальд считал себя «критиком-импрессионистом». Вопреки традиции прежних критиков, задачей литературы считал не «отражение» актуальных социальных проблем и противоречий, а прежде всего – искусство, в котором должно заключаться главное содержание текста. Не анализ произведений был для него важен, а передача своих впечатлений и мыслей при прочтении. Современниками (с которыми он был лично знаком) для него были многие, кого мы привыкли считать классиками: Чехов, Короленко, Блок, Бунин, Леонид Андреев, Бальмонт, Лев Толстой... Он публиковал много материалов о западных писателях. Чтение считал самым важным занятием, читал всех, помнил сотни названий книг, знал всё об их авторах, на память мог процитировать любого из них. Редкий дар, который, к счастью, существует и который так восхищает современников.

Он считал, что книгу нужно прочитывать так, как если бы читатель сам был её соавтором. «Читать – это значит писать», – объяснял он. Публицист и писатель Роман Гуль, автор «Ледяного похода», потрясённый отзывом Айхенвальда, отметил, что он «прочел мою книгу так, как я её писал». Его статьи публиковались в газетах, журналах, альманахах. Многие из них были помещены в его вышедшем в 1906 году сборнике «Силуэты русских писателей» (выдержал позже еще несколько изданий, в СССР никогда не издавался), а также в «Этюдах о западных писателях» (1910 года).

Стиль статей Айхенвальда увлекает сразу. Вот всего одна фраза из очерка «Чехов»: «Когда печаль, томная или тяжкая, постучится в наше сердце, оно непременно откроется для неё, и она обнимет нас и заговорит, и от ее прикосновения зарождаются слезы. Так именно подходит к сердцу Чехов: можно ли отказать ему в приеме?».

О «Двенадцати» Блока: «Среди разливанного моря изысканных, лютых смертей, безмерного страдания и слёз, попрания убиваемых тел и душ, в разгаре небывалой людской несчастности, на празднике убийц и татей – Блок говорит о «диссонансах» в музыкальной пьесе, он приветствует тех людей в России, «у которых на душе весело», он опять и опять зовёт «слушать Революцию». Ему бы угодил Нерон, который любовался зрелищем горящего Рима».

О Брюсове: «Его стихи, лишенные стихийности, не сотворены, – они точно вышли из кузницы ... Брюсов куёт. Он не опускается в лоно бессознательного, в тёмные недра бытия; не великие матери природы вскормили его искусственное искусство. ... Как-то плоски они, лишены третьего измерения, высшего измерения живой человеческой глубины. И Брюсовым ещё можно иногда залюбоваться, но его нельзя любить. ... Если Брюсову ... не чуждо некоторое значение, даже некоторое своеобразное величие, то это именно – величие преодоленной бездарности».

Так чётко и даже безжалостно пишет Ю.И. Айхенвальд, для которого невозможны были компромиссы, который, «тихий и безобидный, умел бывать очень резким в своих отзывах». В 1917 году Валерий Брюсов сразу принял сторону большевиков, пошел к ним на службу, оказавшись хотя и не на высоких, но руководящих постах в Наркомпросе, вскоре вступил в партию. (Кстати, сам Айхенвальд полагал, что не забывший старой обиды Брюсов тоже приложил руку к его изгнанию). 

Ю.И. Айхенвальд в октябре 1917-го лишился возможности преподавания – были ликвидированы прежние учебные заведения. Печатался мало, потому что, согласно «Декрету о печати», объявленному уже 27 октября, закрытию подлежало большинство «буржуазных» газет (положение об этом имело «временный характер», а отменено было лишь через 70 лет). Но он продолжал писать, занимался переводами, выступал с лекциями, читал доклады, участвовал в литературных диспутах.

Время 1918-1920 годов, как считается, было временем, когда «голос победил орфографию» – денег на печатание стихов не было, а «в Москве поэты, художники, режиссеры и критики дрались за свою веру в искусство с фанатизмом первых крестоносцев, – вспоминал поэт-имажинист Анатолий Мариенгоф. – Турниры проходили в кафе, в консерватории, в Колонном зале бывшего Благородного собрания и на площадках театров, когда спектаклей не было». Особой славой пользовались легендарные «Кафе поэтов» под сводами одного из подвалов в Настасьинском переулке, а также кафе «Домино» на углу Тверской и Камергерского переулка. Ю.И. Айхенвальд был здесь завсегдатаем.

А.Б. Мариенгоф оставил и короткую зарисовку портрета Юлия Исаевича: «Айхенвальд в очках с очень толстыми стеклами. Но и они, вероятно, недостаточно толсты. Поэтому критик всё время щурится. ... Айхенвальд – эстет. Он говорит и пишет красиво. Даже чересчур красиво. Он интеллигент. Даже чересчур интеллигент. И сутуловатые плечи у него интеллигентные, и узкая грудь, и худая длинная шея, и тонкие пальцы с белыми ногтями, и невыутюженные брюки, и высокий крахмальный воротничок, и медная запонка, сверкающая из-под черного галстука, неумело завязанного».

А вот что вспоминал писатель Борис Константинович Зайцев: «Одиночка, аристократ, художник. ... На кафедре, как и в трамвае, у себя дома, был одет тщательно и скромно. Всегда безукоризненные манжеты. Ослепительные носовые платки. Чуть-чуть пахло от него духами. ... Сквозь душевное волненье слышишь его тихий голос, видишь изящные руки, застенчивую улыбку, его манеру наклонять голову и слегка поддакивать ею, его сутулую фигуру. ... Вот он в пальто с барашковым воротником, не первой молодости, спешит на лекцию по снежным улицам Москвы, ещё мирной, вот ведёт детей своих, одной рукой мальчика, другой – девочку, через Арбатскую площадь».

«Человек мягкой души и твердых правил», как называл его Владимир Набоков, Ю.И. Айхенвальд не стал служить советской власти. Ни одной строчки не написал для государственных газет, ни одного поста не занял в государственном учреждении – «не ходил к ним, не просил, не принимал их унижающих подачек и до конца сохранял всю возможную в нашем положении независимость» (по его собственным словам). В революции он видел лишь разрушающее начало. Жестокости развязанной большевиками Гражданской войны, повседневное насилие, красный террор, запреты слова и совести считал варварскими, чуждыми и подрывающими репутацию человечества. Сам терпел лишения, брался для заработка за всякую поденную работу.

«Помню его в революцию, – пишет Б.К. Зайцев. – Вместе мы бедствовали, холодали и недоедали, стояли за прилавками Лавок писателей. Вместе страдали душевно (что скрывать: много страдали). ... Живя до своей высылки в Москве, не умолкал. В Союзе писателей, на Тверском бульваре, вскоре после убийства Гумилева, прочёл восторженный доклад о Гумилёве и Ахматовой».

Из характеристики ОГПУ: «Айхенвальд Юлий Исаевич. Литератор, типичный идеолог кадетизма в искусстве. Не скрывает своего недоверия и антипатии к Октябрьской революции, презирает творчество революционно настроенной молодежи. Группирует вокруг себя буржуазно культурную интеллигенцию и молодежь. Виляющий кадет. ... Общественно вреден».

По свидетельству С.Л. Франка, друга Ю.И. Айхенвальда, с которым оказался в одной тюремной камере перед высылкой, на вопрос чекистов об отношении к советской власти (такой вопрос задавался всем арестованным) Юлий Исаевич ответил: «Всякое уважающее себя правительство удовлетворяется тем, что граждане ему повинуются; вы требуете от нас любви – но этого мы дать не можем». «Ему легко было отдать что угодно из вещей, денег, но себя, свои мнения, свою истину он никому уступить не мог» (Б.К. Зайцев). Его бесстрашие и честность проявились и в подписании в декабре 1921 года коллективного протеста Всероссийского Союза писателей против произвола цензуры и связанных с ней запретов, поданного наркому А.В. Луначарскому. Этот протест был не первым и так же, как и остальные, не имел результата – большевики исключали любой компромисс в культурной политике. Некоторое короткое послабление возникло лишь с началом НЭПа. Тогда-то и увидела свет упоминавшаяся выше книжка Ю.А. Айхенвальда «Поэты и поэтессы», вызвавшая ярость Л. Троцкого и сразу же запрещенная. 6 июня 1922 года цензура в стране была введена официально – декретом СНК РСФСР образован Главлит, без разрешительной визы которого не могла выйти ни одна книга или брошюра, ни одна афиша и даже ни одна театральная программка.

Однако самой первой книгой, попавшей под цензурный запрет в Советской России, была не эта, а другая книга, но тоже авторства Ю.И. Айхенвальда! Это увидевший свет в начале 1918 года в Москве 120-страничный сборник статей «Наша революция, её вожди и ведомые». Написаны (и опубликованы в газетах) эти статьи были в наиважнейшее время в российской истории – с февраля по октябрь 1917 года. «Все мы стали более жестоки, чем были раньше, война огрубила наши души, – говорилось здесь. – Современные ужасы поражают лишь тех, кого они непосредственно касаются. Все же остальные, только узнающие о насилиях и убийствах, не испытывают уже почти никакого впечатления. Притупилась впечатлительность, ко всему привыкли. ... Ничто больше не потрясает, не выводит нашего сердца из состояния моральной усталости». Один из основных результатов революции автор видит в гибели человеческой морали, в растлении народа, когда были разбужены «дремавшие в нем тёмные силы». О большевизме говорит как о «мутном источнике», большевиков называет «актёрами дьявольского спектакля», а то, что они творят, «граничит с преступлением». Издание такой книги вполне могло бы стоить свободы или даже жизни автору. Лишь чудом можно объяснить, что его не тронули до 1922 года. С большим трагизмом писать о русской революции и её катастрофических результатах Ю.И. Айхенвальд продолжал уже в изгнании.

Последний адрес Ю.И. Айхенвальда в России – Москва, Новинский бульвар, 32. Он уехал один – жена за ним не последовала. Трое старших детей – дочь и два сына – были уже взрослыми людьми, еще одной дочери (рождённой другой женщиной) было на тот момент всего пять лет. Сын Александр в 1917 году «увлёкся революцией», в 1920-м стал большевиком, вступив в партию. Изучал экономику, близко познакомился с Николаем Бухариным, стал его учеником. Был знаком и с Л.Д. Троцким. (Ну как снова не удивиться связи времен и событий!) С блеском писал по вопросам экономики. В 1928 году в Госиздате выпустил учебник «Советская экономика» с хвалебным предисловием Н.И. Бухарина, выдержавший пять переизданий. Но об этом позже.

(Продолжение читайте в следующем номере)

Читайте также:

1. Философский пароход. «У диктатуры есть в запасе хлыст». Журнал «Партнёр», № 3 / 2022. Автор В. Воловников
2. Шлезвиг. Эккернфёрде. Граф Сен-Жермен. Журнал «Партнёр», № 6 / 2019. Автор В. Воловников
3. «Взывающий». Журнал «Партнёр», № 9 / 2014. Автор В. Воловников
4. Скульптуры Вадима Сидура в Германии. Журнал «Партнёр», № 1 / 2013. Автор В. Воловников