Яну Гольцману

По дорожке – пыльной, старой,
По тропинке – да не споро! –
Чок да чок – бычок Цикара,
Чок да чок – бычок Никора...

Путь неблизок, мир нетесен,
День не скуп на свет и краски –
От чуть-чуть печальных песен
До наивной грустной сказки.

И неспешные отары
Тянутся нешумно в горы,
Где остался след Цикары
И не стёрся след Никоры.
Потому что в этом мире
Друг – твердыня и основа,
К двум твоим – придут четыре
Добрых дела, добрых слова.

О добре ведутся споры,
И про зло талдычат свары...
Кто придёт на зов Никоры?
Кто услышит зов Цикары?

Ветка к ветке, камень к камню –
Свить гнездо, сложить дорогу...
Протянись твоя рука мне –
Сразу чувствую подмогу!

И по-русски: скоро-скоро!
По-грузински: чкара-чкара!
Чок да чок – бычок Никора...
Чок да чок – бычок Цикара...

* * *

Но как просилась ты в силки
Наперекор своей природе...
Я научил тебя свободе,
И – взмахи крыл твоих легки.

Лети, неласковая птица,
И падай в медленную высь.
Не оглянись: всё повторится.
Не повторится! Оглянись!

И – плавная – по повороту –
Истаиваешь ты во мгле.
Я научил тебя полёту.
А сам остался на земле.

* * *

Полустанок –
станок впечатлений,
обточенных памятью.
На мгновенье мелькнёт перед взглядом,
обращённым в туда, в то,
то схвачено временем:
простоволосая, чистоглазая, чуть скуластая,
она тихо плачет, склонив голову
мужиком –
он нетерпеливо теребит
ручку потрёпанного чемодана
(паровоз уже пыхтит, потому что сюда
еще не довели электротягу),
воровато тычет ей поцелуй в щёку
и бежит к вагону,
провожаемый её взглядом,
в котором – отчаянье.
Дежурный по станции –
красномордый и испитой –
смотрит на неё без сочувствия,
пожалуй, что – с осуждением:
догулялась, мол, баба…
Унылый пёс,
прихрамывая на заднюю правую,
трусит по перрону,
облезлый хвост поджимая,
и, чуть не наткнувшись на женщину,
испуганно кидается в сторону,
мимо стенда,
где под стеклом перекошена газета,
со статьёй про волюнтаризм
и перекосы в сельском хозяйстве –
прощай, эпоха кукурузы!
С чем ещё предстоит прощаться,
мне – молодому, глупому, счастливому –
невдомёк.
И, почти веселясь,
я смотрю на пьяненького мужика,
вываливающегося из станционного буфета:
мужик хлопает глазами, открывает рот,
будто хочет криком остановить
уносящий меня
в светлые большие города поезд,
а крик не выходит,
и только долетает в приспущенное окно
ехидный окрик мордатого дежурного:
«От, дурак!..»
И уже их нет и не будет.
Но ещё мелькнёт покосившийся плетень,
за которым тётка развешивает
цветастые лоскуты стираного белья,
ленивый кот обернётся
на громыхающий состав
и спрыгнет во двор, распугивая кур,
бестолковый бычара
сверзится с отскочившей бурёнки,
застучат колёса
по недолгому мосту через тихую речку,
с берега которой помашут вагонам
полуголые пацаны,
и отнесёт куда-то во время и пространство
эту никакую жизнь, эту нежизнь,
как покажется мне –
молодому, глупому, счастливому…
А женщину жаль.

* * *

Рановато для бабьего лета
В сентябре разыгралась жара.
Видно, песенка наша не спета,
Как нам это казалось вчера.

На рассвете туманно-бездонном
Спор нахальных ворон у окна.
Почему наша нежность бездомна?
И разлук не боится она.

Так скажи, что пора нам, пора нам
Разлететься за окоём...
Я удачи считаю по ранам,
По зазубринам в сердце моём.

* * *

Гуляет море, тихое вчера,
И люди с постоялого двора
Опять глядят в пустую даль устало.
Таможня прячет ружья под навес,
Струя дождя – ветвям наперерез,
В харчевне карты разложил катала.

Поручиком уже никак не быть,
В штабс-капитанах тоже не ходить,
И не скупать для светских львиц подвески,
Поскольку ни имения в заклад,
Ни дяди честных правил, а закат
Не высветил контрабандистской фески.

Волне шипеть, шептать и рокотать,
Подкрадываясь к берегу, как тать
В ночи, и с ветром бестолково споря.
И стоя на турецком берегу,
Я столько напридумывать могу
Пока еще погуливает море.

Прошла эпоха. И была она
По-своему прекрасна и темна,
И нынче времена не так уж плохи.
Я не поручик и не капитан,
Стою себе, не весел и не пьян,
Свидетель подступающей эпохи.
Как многие, гляжу в пустую даль,
Гуляет море, ну и мне не жаль,
Кого катала нынче раскатает.
Стремительное время протечёт,
Сыграет с нами в нечет или чёт,
И также в этих сумерках растает.

* * *

В рассветный час встаёт незримо
Тень Авентинского холма.
Нам не уснуть в объятьях Рима.
Химерами стоят дома.

Что было читано дотоле,
Прожгло веков потухших грань.
Теперь взойди на Капитолий,
Где кесарь простирает длань.

Здесь – голоса, здесь – топот, лица,
Там – кровь от цезаревых ран.
И с городом незримо длится
Твой исторический роман.

* * *

Полдень рассупонился, к тому же
Столько рытвин посреди двора,
Что повсюду лужи, лужи, лужи,
Мокрая весенняя пора.

Разбегайтесь, тётки да мамзели!
Видно, ухарь здесь не в первый раз
Веселится на своей «Газели»,
С наглой мордой поддавая газ.

Вовремя попавшийся прохожий,
Видя, как старуху он обдал,
Всё-таки я правильно по роже
Молодому негодяю дал.

Скрипач. Подземный переход

Веселитесь, люди, дружно:
Экий дурачок!
Скрипку мучает натужно
Старенький смычок.
Что ты мелешь, Божьи светы! –
Скажут не во зле.
Всё равно летят монеты
В шапку на земле.

Эти нужды, эти беды,
Этот скрытый вой…
Он мусолит в День Победы
Песнь про подвиг свой.

Метаморфоза

Интеллихенция! – ругалась тётка Настя.
Звучало это, как напасть и как несчастье,
И означало, что обида – не беда.
На самом деле это утро наступало
И предстоящей жизни было нам не мало,
И выбор был большой – бежать куда.

Был парк, был стадион, был гомон городского пляжа –
Вся урбанистика привычного пейзажа –
И тётки Насти незлобивый крик.
Всё преступление – тугой и звонкий
Футбольный мяч – а крик колотит в перепонки! –
Влетевший к ней в лелеемый цветник.

Ишь, укатали сивку будничные горки,
Дым сигарет, бутыль вина, кухонные разборки
И вера в то, что, мол, костьми готовы лечь
За свой народ, гонимый властным супостатом,
А коль народ, не зная слов, ответит матом,
Так честь сберечь!

А как пришла пора сказать непуганое слово
Про то, куда несёт иного времени полова,
Опустошая смысл бытия,
Так тем, кому, казалось, лагерь был не страшен,
Так стало страшно не сгрести с обильных пашен!
Интеллигенция! – теперь ругаюсь я.

Ной
Ибо тебя Я увидел праведным предо Мною…

Ну что же ты, праведник, – выжил, как будто усоп!
Что эта вершина, вдруг ставшая холмиком узким?
Всю жизнь твою смыл этот страшный всемирный потоп.
Обидчиков смыл и друзей твоих, дальних и близких.

И это награда? Кукуй же в своей правоте!
Мычи со скотом своим, с птицей домашней кудахтай...
Сынам твоим тесно в ковчежьей твоей тесноте,
И тесно их жёнам, несущим унылую вахту.

И голубь летит, постигая небес пустоту,
Чтоб завтра осесть на подсохнувших скалах и глинах...
Кому же теперь ты докажешь свою правоту?
Неправедным душам, затопленным в тёмных долинах?

Тетраптиц

Владимиру Салимону 1
Опять является сорока,
О чём-то под окном толкует.
В житье-бытье, конечно, дока –
Попробуйте найти такую.
Ведь столько видела, и знает
Она невероятно много.
А то зачем бы прилетает,
Когда душе нужна подмога?
2
А то является синица.
А эту что сюда приносит?
И вертится и веселится,
Но, видно, всё же крошек просит.

Не то, чтобы такой хороший,
Но чем-то это душу полнит –
И я ей насыпаю крошек.
Пусть хоть она меня запомнит.

3
В окно с утра на Рейн гляжу я.
Зимой он разливался жутко,
Тряся прибрежного буржуя.
Вот с Рейна прилетела утка.

Вот крякнула – и всё, пропела.
И ей насыпать крошек, или…
Взмахнул рукой – она взлетела.
Так с ней и не поговорили.

4
Сорока, утка и синица,
А вон и голубь суетится.
Они мне ночью стали сниться
С вопросом: «Ты-то что за птица?»

Я просыпаюсь на рассвете
И радуюсь полоскам света.
Что я за птица? Не ответил.
Да у меня и нет ответа.