О диктаторах еще не всё сказано

История не знает сослагательного наклонения. В отличие от историков. Если литературоведы, разбившись на лагеря и фракции, самозабвенно отстаивают противоположные версии и трактовки, рассуждая о творчестве тех или иных писателей, то для историков предметом спора служат исторические личности и события. Но заставить их отказаться от употребления сослагательного наклонения невозможно. Если бы террорист Гаврило Принцип в августе 1914 года не застрелил принца Фердинанда во имя независимости Боснии, Первая мировая война не состоялась бы. Если бы Версальский договор не унизил Германию, не пришел бы тогда к власти Гитлер и не началась бы Вторая мировая война. А если бы Сталин был прозорливее, а Гитлер более покладист и уступил бы Сталину старшинство в трактовке направлений социализма, оба диктатора поделили бы сферы влияния мирным способом. Подобное допущение имеет смысл, поскольку богемский ефрейтор в принципе готов был признать за сыном осетинского сапожника право владеть значительными территориями, понимая, что между национал-социализмом и большевизмом идеологически и организационно гораздо больше общего, чем между каждым из этих режимов в отдельности и либерально-демократическим строем Запада.

Известный историк А. Демандт даже попытался перевести эти «если бы», да «кабы» на язык занимательной истории и сочинил утопию о том, как выглядел бы мир в случае победы национал-социализма над коммунизмом. Многие коллеги Демандта встретили в штыки подобную версию.

Спор историков не утихает. Они, вероятно, так и не доведут до конца дискуссию о том, в какой мере можно сравнивать ГУЛАГ с Холокостом. Но кое о чем они всё-таки договорились. На последнем съезде германских историков сделан был важный вывод: не все еще сказано о диктаторах. В истории диктаторских режимов остаются белые пятна, особенно это касается личностей Сталина и Гитлера.

Связано это с тем, что в большинстве современных работ, посвященных диктаторам, содержится мало нового. Правда, архивные документы дали нам новые факты, но, чтобы глубоко понять суть явления, одних фактов мало. Они познаются во взаимосвязи личного и общественного интереса, индивидуального и массового восприятия, психологии отдельной личности и больших групп населения. Обсуждая новый документально-художественный фильм режиссера Айхингера «Разгром» («Untergang»), историки отметили: фильм удался, хотя речь шла лишь о трактовке образа диктатора, роль которого досталась Бруно Ганцу.

При попытке доходчиво объяснить массовому зрителю суть явления документальная точность необязательна. Главное – создать психологически точный образ, делающий понятными мотивы поведения героя или антигероя. А потому художественно-документальное произведение способно в гораздо большей мере восполнить дефицит информации, нежели иные архивные публикации, сопровождаемые к тому же поверхностным или предвзятым анализом.

Дефицит исторической правды сейчас особенно ощущает германская молодежь. Этим в значительной мере объясняется подъем интереса к личности Гитлера и его ближайшему окружению. Вслед за лентой Айхингера на экраны выйдет другой фильм, в котором Гитлера сыграет популярный актер Тобиас Моретти, прославившийся исполнением роли полицейского в сериале «Комиссар Рекс». Судя по отдельным кадрам из будущего фильма, продемонстрированным журналистам на пресс-конференции, перевоплощение удалось.

Оба фильма, как считает британский историк Джен Кершью (Ian Kershaw), нарушили неформальный запрет, действовавший на протяжении послевоенных лет в германском кинематографе: не показывать Гитлера «крупным планом» в анфас. В коротких эпизодах вождь национал-социализма появлялся лишь на пару минут, при этом его старались показать сзади либо сбоку. Из архивных киноматериалов отбирались в основном кадры, где Гитлер заходился в истерике. В результате у многих сложились о нем скорее карикатурные представления, в чем-то близкие к советским штампам.

Часть историков отрицательно отнеслась к попытке показать на экране «Гитлера–человека» из опасения, что «очеловеченный» диктатор окажется привлекательной фигурой для тех молодых немцев, которые ищут для себя жестоких кумиров в прошлом. Опасения эти вряд ли состоятельны, поскольку политические взгляды и пристрастия формируются не столько художественными образами, сколько под влиянием социальной среды и политической демагогии.

Другой важный вывод историков: всем диктаторским режимам присущи общие черты. Вождь национал-социалистов, как подметил еще Себастьян Хаффнер в «Примечаниях к Гитлеру», добился абсолютной власти, опираясь не на элитарные группировки, а на широкие массы, будучи классическим популистом и демагогом, как и Сталин. О незаметном перерождении сталинизма в своеобразный русский фашизм писал русский философ Бердяев. Левый уклонист Зиновьев, каясь в смертном грехе, произнес на процессе в августе 1936 года замечательную фразу: «Троцкизм – это вариант фашизма, а зиновьевизм – это вариант троцкизма». За Сталиным, правда, навсегда осталось право определять, что такое фашизм. Любопытную оценку коммунизму дал историк Стефан Куртуа, в молодости придерживавшийся леворадикальных взглядов и считающийся сейчас во Франции лучшим знатоком этой идеологии. «Коммунисты, - пишет он, - всегда выдавали себя за антифашистов, но никогда ими не были. Они были фашистами, только с другой идеологией. Они применяли методы, изобретенные ими до фашистов».

Но германская молодежь, безусловно, должна разобраться во всем сама.

Евгений Бовкун