Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Login

Passwort oder Login falsch

Geben Sie Ihre E-Mail an, die Sie bei der Registrierung angegeben haben und wir senden Ihnen ein neues Passwort zu.



 Mit dem Konto aus den sozialen Netzwerken


Темы


Memories

Нелли Эпельман-Стеркис

 

ИРИНА СЕРЕБРИЙСКАЯ


Ирина Серебрийская родилась в Харькове после войны. Стала писать еще в младших классах. Первый роман о шпионах написала в четвертом классе. С пяти лет играла в шахматы. Рисовала этюды. В старших классах посещала литературный кружок и другие литературные студии.

 Закончила филологический факультет Харьковского университета. Работала учителем в школе.

 В 2000 году вместе с семьей репатриировалась в Израиль.

 Выпустила в Харькове несколько книг своих рассказов: «Страсти-мордасти», «Что взвеселит...»,  «Земля, земля, кто я?». Печаталась в Германии в альманахе «Палитра»

 16 мая 2017 года ушла из жизни.


Рассказы Ирины Серебрийской

 

И вот тогда - из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
1959 г.
                  Белла Ахмадуллина

 

Казалось ещё вчера

Красный вельветовый костюмчик, коса до пояса, любовь с боцманом, школа, 10-й класс, 16 лет.
Вот-вот, 16 лет. Москва. Все назывались «Мамины родственники». Квартира без соседей! Шелковые холодящие простыни, полное собрание сочинений Ленина. Дача!

Дядя Миша – патриарх, единственный русский, поддерживающий и помогающий большой еврейской семье. Дядя Миша – комсомолец 20-х годов. Дядя Миша – любитель женщин и выпить, читающий мне свои мемуары (ох, забыла все, забыла), и его жена Рива. А Адочка – их дочка, которая подарила–купила красный вельвет и туфли на рюмочке.

Мои шестнадцать лет начались летом в Москве, куда я впервые приехала одна.

Оттепель – читать не перечитать. Эренбург – как энциклопедия. Ну, а на уроках истории, когда Дунька (Евдокия Матвеевна) читала передовицу «Правды», где то ли Шолохов, то ли Ермилов хулит Эренбурга, Неизвестного, Вознесенского, космополитов, – мычим и встаем, и стоим, стоим, пока она не машет рукой и не уходит из класса. Свобода, а может быть, юность безоглядная.


Ира в юности



Вот на этом фоне я написала рассказик о химичке, дала почитать другу Эдику, а он меня отвел во Дворец пионеров в литературный кружок.

Так вот, первое впечатление от кружковцев – гении, какие стихи пишут! А от руководительницы кружка – живая, настоящая, с пронзительными светло-зелеными глазами, Ведьма, колдунья – видит насквозь.

Где мои 16 лет? В летней Москве, в литературном кружке, в маминых родственниках, в красном вельветовом костюмчике. После Москвы дом – только ночлег, кружок – мир.

Дворец пионеров – здание бывшего зооветеринарного института – развалины после войны. Комнатки, залы, закоулочки. Большинство кружковцев – евреи. Мальчиков мало.

Неважно, что говорят, обсуждают, важно как. Интонации, паузы. «Все мы нынче асы ассонансов».

 

Цвет

Харьков – серый, главная улица Сумская – серая, памятник Тарасу Шевченко – серо-стальной, серый Тарас подавляет зелень сада. А в тупичке Дворец пионеров – желтый с белым, светлый, теплый, домашний.

Цвет и время… Рядом с Дворцом пионеров одна из трех больших площадей мира из серой брусчатки на фоне серого Госпрома – гордости градостроительства 30-х годов.


После кружка – в кафе, называемое «Пулемет» - новое здание,где «чисто» и «тепло», здание желтого цвета. Харьковская богема и студенчество пропадало там часами.

 

 

Памятник Тарасу Шевченко

в Харькове



Запах Харькова

Запах торта «Наполеон» - первый теплый в жизни, запах дома на улице Иванова. Запах елки у Рубиных. Запах лекарства у «Катиных родных», мыла – у Любовь Адольфовны. Запах жутких еврейских послевоенных подвалов. Запахи детства.

Харьков пахнул улицами Конторской и Короленко, цветущими кленами, пылью, нищетой.

Вот Конторская и Москалевка бегут в центр к Рыбной площади, к рыбному базару. Рыба и евреи – вот тема. Почему в Харькове с пересыхающими реками, почему в Харькове, где шутили о трех речках: «Хоть лопни, Харьков не течет», с евреями ассоциировалось одесская хамса?

А Классический переулок, где левая сторона – толстенная стена из красного кирпича – пахнет казнями, а правая – двухэтажные дома, домики, бараки – евреями? Абрамсоны – Ивановы – Шевченко… Гремучая украинская смесь, где и Ивановы, и Шевченко – тоже евреи.

В школе, где я работала, на Журавлевке, в жлобском деревенском районе, одна из улиц названа почему-то в честь еврейского писателя Шолом Алейхема (жители называли ее Шолома, с ударением на втором слоге.

Журавлевка тянется в долине реки Харьков, где ходит трамвай пятнадцатый номер, из-за узости улицы – одноколейка, через каждые три остановки – разъезд. Такой разъезд был около дома, где я жила, у Харьковского моста, а следующая остановка – Горбатый мост, до войны здесь был еврейский театр. Фашисты собирали у театра евреев и гнали умирать в Дробицком яру. «Евреи, евреи, кругом одни евреи».

В тридцатой школе, в которой я училась, до войны учились поэты Слуцкий, Кульчицкий. Река, поэтический пейзаж, воздух, энергетика, а может быть, здание настраивало на фронду, эпатаж, вызов, творчество. Здание, нет, лучше дом, дореволюционный, из красного кирпича, трехэтажный, второго такого в Харькове я не помню. Через год после выпуска, на встрече я выступала и признавалась в любви к зданию–дому, а в президиуме – бывшие и настоящие директора, завучи, выпускники. А праздник назывался «За честь школы».

 

«И все-таки я был поэтом»

Завуч 30-й школы Семен Семенович Пиковский читал в старших классах литературу. По методу преподавания, пониманию жизни и литературы – наставник. Он вызвал моих родителей и настоятельно советовал им запретить мне посещать кружок, поскольку руководительница оказывает на меня тлетворное влияние. Поводом послужила шутка: в сочинении на тему «Кем хочу быть» я написала «с кем я хочу»…

Семен Семенович по внешности, замашкам был метром, Еженкова (первая руководительница кружка) – женщиной, Вадим Левин – учителем, а Чичибабин Борис Алексеевич – поэтом.

Для меня Поэзия началась в 1962 году с Чичибабина, с «Красных помидоров». Глубокой осенью Эдик привел Чичибабина в школу. В классе, набитом-перенабитом он читал глуховатым голосом, словно с паузами на перекур:

 

«До гроба страсти не избуду.

В края чужие не поеду.

Я не был сроду и не буду,

Каким пристало быть поэту.

Не в игрищах литературных,

Не на пирах, не в дачных рощах –

Мой дух возращивался в тюрьмах

Этапных, следственных и прочих».

 

Фонетика русского языка неповторима, не важно, о чем, важно, как. В конце строфы голос, и без того глухой, идет вниз, и, поневоле, прислушиваешься.

В студии клуба связи он курил на лестнице в кулак, смотрел исподлобья, пронзительно, молчал.
А через десять лет его студийцы-евреи стали уезжать, кто куда. Он написал прощальные стихи – был исключен из Союза писателей, потом вторая оттепель и слава, но какая-то провинциальная.
В конце восьмидесятых в Москве прочла его ненапечатанные стихи и запомнила сразу.

 

«Будь проклят император Петр»

«Как трудно в субботу ходить на работу»

 

Зимой на киновечере после просмотра подошла к нему, поздоровалась и сказала, нет, начала говорить о впечатлении от стихов. Чичибабин смотрел сквозь меня, не слыша. Учитель не узнал ученика, метр молчал, поэту было все равно.

Почему на пиках известности Чичибабин не уехал из Харькова в Киев, Москву?

Вот москвичи и киевляне как-то снисходительно вспоминают о нем, хвалят его стихи и кажется, что вот они-то и были самыми близкими, знающими, не то, что Басюк или Мотрич.
А может быть, у него не было ни друзей, ни учеников.

 

«…И кричу, и не вижу того я, кто хотел бы услышать меня»

 

Мне кажется, что в прошлой жизни, да и в настоящей он был кошкой, привязанной к месту, к Харькову, к его серым пыльным улицам, серым домам.

Пусть я была одна из девочек, любящих поэзию, что-то пишущих, фоном в студии. Я не помню, разговаривал ли он со мной и, если да, о чем. Жизнь прошла, а Чичибабин оставался и остается связанным с моей молодостью, с Харьковом.

Ревность. Если любила, то это было только мое. Мой поэт, в моем городе. Любила и ревновала, как папу. Они и были одного возраста.

Нет папы, нет Чичибабина, а без них и город не город.

Февраль–март, 2004 г.
Израиль, Кфар-Саба.


 

Ирина Серебрийская


Земля, Земля, кто я?

"В конце концов, главное для поэта –
это собирать.
Поэт собирает запахи,
впечатления, чувства,
какие-то известия, а потом
то ли из этого вырастают цветы, то ли нет."
                                                Тонино Гуэрра

Август. Вечер. Подъем по серпантину к Назарету, внизу белеет Афула. Дежавю. Я это видела, но где? У Эль Греко в картине "Вид Толедо", как задник в провинциальном театре.

Испания: Дон Кихот, Лопе де Вега, Гойя, "По ком я звонит колокол", "Фиеста", Кармен. "Да я увёл её к реке. Думал, что она невинна, но она жена другого", из синей тоненькой книжечки Лорки.

Тогда в ранней юности, когда говорили Испания, подразумевалась война. Хемингуэй, испанская жандармерия, дети-беженцы. В моей школе училась Кармен, дочь испанского беженца и еврейки.

Те улицы Харькова, которые тянулись к реке, напоминали невиданную Испанию. Черноглазовская, Мельникова, Воробьева, Гражданская, где старая синагога, превращённая в клуб, соседствовала с еврейским театром, разрушенным во время войны.

Из Иерусалима через Испанию в Харьков - крутой маршрут изгнания.

Помню себя впервые в Эрмитаже в Питере. Хожу по залам с блокнотом, записываю что-то для себя, какие-то впечатления от картин. И вдруг - Мурильо, Эль Греко. Да ведь. Это больной туберкулёзом дядя Абрам из Катиных родных. Катины родные: четыре незамужние сёстры и брат, ютившиеся в одной комнате. А Катя - жена бабкиного племянника Илюши от брата Макса из Воронежа. Одна из сестёр, то ли Гита, то ли Злата была рыжей, бледной, в веснушках - нежный тип француженки у Тулуз Лотрека или ашкеназский еврейки.
        

Окна в доме на улице Иванова были ниже тротуара, видны только ноги. Красть было нечего, но цыгане признали своей зеленоглазую кудрявую девочку и чуть не увели из-под носа спящей бабы Любы. Спас бубен. Мама не помнит, кто подарил мне его.


Украина, Испания, Франция - все переплелось. Эсмеральда - девочка с козочкой и бубном из "Собора Парижской Богоматери" Гюго и "Кармен" Мериме. Евреи-испанцы-цыгане. А этот рефрен у Светлова? "Гренада, Гренада, Гренада моя". <Гр> - звонкое ржание лошадей, сшибка рыцарей, звук железа о железо. <Гр>, где <Г> , как гимель в иврите.

"У вас с произношением <Г> будут проблемы", - сказала мне учительница в школе в Израиле. Это не логопедическая проблема, а фонетико-генетическая <Г> еврейское и <Г>украинское.
        

Те улицы Харькова, которые тянулись к реке и напоминали мне Испанию, были еврейскими кварталами. Топография в генах. Иерусалим – Толедо - Харьков. Спуск-подъем - спуск. Иудея - Самара - Галилея...

"Земля, Земля, кто я?", - спрашивает солдат Хабибулин из анекдота, забывший позывные.
Так и я до сих пор не знаю, кто я и откуда.

Но с Земли доносится: "Жопа ты, Хабибулин! Сокол ты!"

 Апрель 2006 г.
Кфар Саба, Израиль


Ирина Серебрийская


Коктебель - 1965 год

Первое наше самостоятельное лето, когда без родителей, без надзора, когда - куда хочу и что хочу. И куда же, как не в Коктебель! Первое совместное путешествие в "Мекку", о которой:

"А в Коктебеле свобода, бля, свобода, бля, свобода!"

Я, Зина и Нелка. Зина зарабатывает на поездку в пионерлагере, у неё трения с родителями.

Мы с Нелкой едем первыми в поезде "Москва - Феодосия", в прицепном плацкартно-общем вагоне. Ещё в поезде нас отговаривают, рассказывают о невозможности устройства на квартиру, трудностях с питанием: - не верим!


Автобус привозит на автостанцию и начинаем искать знакомые лица писателей, но все на пляже, все в шортах, жара. Нелка сразу находит квартиру, просто веранду, дверь не запирается, все удобства на улице и только две кровати, а мы рады. Попались бы нам наши попутчики! И идём гордые обозревать Коктебель. Коктебель у наших ног пал. Море, камешки, горы, дом Волошина, дом творчества с садом и единственная столовая, где простояв часа 3 в очереди, падаем по очереди от перегрева, голода и впечатлений.

Дом-музей Максимилиана Волошина

На второй день строчим Зине паническое письмо с просьбами, молитвами о пополнениях пищевых запасов: тут и курочка, которую должна отворить и изжарить Нелкина мама, и колбаса, и малосольные огурчики - фирмы моей бабушки. С боем влезаем в автобус в Феодосию, чтобы встретить Зину, случайно её встречаем, перепуганную нашим письмом, с раздавленными помидорами. Колбасу, привезённую Зинкой, мы попробовать не успели, её съел хозяйский кот.
      

Зина в то время была безалаберная, беззащитная, запуганная отцом, словом, в комплексах. Рассказывала фантастические истории о работе в лагере, которые надо было "делить на 16", а мы с Нелкой подшучивали над ней и доводили до слёз, но без злобы и злорадства, а ради спортивного интереса. Я спала с Зинкой на одной односпальной кровати валетом. Каждый раз она подкладывала мне в отместку за насмешки то кнопки, то сливы и прочую дрянь, а Нелка изводила разговорами о мальчиках. Вечер она начинала с коронной фразы: "Что мы скажем, когда вернёмся Люсе Иотковской. Быть в Коктебеле и ни с кем не познакомиться!"
         

По вечерам сидели на веранде над морем, читали стихи, трепались - покойно было на душе, не муторно, как дома. Ходили в бухточки, на могилу Волошина, превращенную в свалку. Помню, пионервожатая выстроила детей и произнесла с патетикой: "Спи спокойно, дорогой писатель!"


Могила М.Волошина в Коктебеле


        

Пробирались по морю, на огороженной металлической сеткой, закрытый (только для избранных) женский пляж Дома творчества.
       

Приезд Зинки деморализовал, мы перестали подметать и мыть пол. Когда Тома Сахненко зашла к нам на веранду, то ужаснулась: окурки, объедки, штабеля бутылок. Наконец сбылась Нелкина мечта: мы подцепили каких-то ребят. Окрылённая, она рассказывает о наших материальных возможностях, о нашей верандочке, не закрывающейся на ключ, и прочее, прочее. Она преобразилась, мы испугались, но не бросать же Нелку, и идём к этим ребятам на бутылочку и для приятных разговоров. Кто-то уговаривает Нелку пойти горы, но мы верны и спасаем от грехопадения. Зато есть, что рассказать Люсе Иотковской.
        

Жили непрописанные и частенько в дни проверок хозяйка выгоняла нас на весь день. Август в Коктебеле сблизил, сплотил, сроднил, дал толчок следующим совместным поездкам в Алуште, в Москву.

 

Нелли Эпельман-Стеркис


Мой Коктебель — 1965 год

Мне запомнился Коктебель таким же как Ире. Для нас Волошинский Коктебель с Домом творчества писателей слыл литературной Меккой.


Приехав, тащились по жаркому посёлку с пыльными улицам, надрываясь тяжелеными чемоданами. (В середине шестидесятых чемоданов на колёсиках не существовало.) Заходили в каждый двор и спрашивали: "Сдаётся что-нибудь?" Уже почти отчаялись, как одна бабка предложила нам убогую верандочку с двумя кроватями с клеенчатыми ковриками на стенах, разрисованные лебедями, в стиле "китч" и крохотным столиком. Веранда не запиралась и прогревалась до температуры финской сауны. Чтобы как-то облегчить жару, мы мыли полы каждый день и раздевались догола. Ни о каких удобствах даже не мечталось. Солнце, камешки, море.         


Лягушачья бухта


Мы отправились в Лягушачью бухту на следующий день натощак и наслаждались морем и солнцем до полудня, а затем направились в единственное на весь посёлок кафе "Волна".

Там выстроилась длиннющая очередь часа на три. Не успели мы ещё пристроиться в конце, как Ирка закатила глаза и упала без сознания. Добры люди примчали тут же и стали обливать Иру водой, уложили на землю, но пропустить нас вперёд, голодному народу, в голову не пришло. Я же стойко стояла, потому что есть очень хотелось. Через пару часов Ира очухалась, и заодно мы уже приблизились к кормушке. И тут случилось неожиданное, я тоже грохнулась. Ира принесла какую-то еду, которую она уминала с удовольствием, я же есть ничего не смогла: только-только пришла в себя. Так не солоно хлебавши, прошёл второй день.

Больше сознания мы не теряли, но каждый день, чтобы не умереть с голоду, простаивали много часов. Зинуля приезжала на неделю позже: она должна была заработать денег в лагере, а потом пару дней пожить на какой-то богемной даче вместе с поэтами и художниками. Мы отбили срочную телеграмму, что еле выживаем из-за голода. Поэтому Зинуля приехала, гружённая раздавленными помидорами, курочкой и колбасой, съеденной впоследствии приблудным котом. У Зинули на даче случилось, какое-то любовное приключение, о котором она нам намекнула. А мы стали домогаться подробностей, беззлобно подшучивая: "Зинуля, сознавайся. Кто это — художник или поэт?" Зинуля упорно молчала, а мы продолжали допытываться: "Художник или поэт?" — сократив слово "художник" до одной буквы "х", а поэта до одной буквы "п". Поэтому это звучало так: "Х" или "П", или "Х" на "П", что уже бедную Зинулю добило.
          

А ещё мы с Иркой играли в шахматы. У Иры папа — мастер спорта по шахматам с громадной шахматной библиотекой, к тому ж, Ира играла с пяти лет. Силы были неравны, и, в основном, я продувала.
          

Ира с папой


Деньги мы сдавали в общаг. Материальных разногласий не возникало. Зинуля нас разложила: мы перестали мыть полы, и наша веранда превратилась в богемную мансарду, уставленную пустыми бутылками с окурками на полу.
         

Наряжаться особо не могли: не во что. Единственный ситцевый купальник мне сварганила Ира. В отдельные дни мы позволяли по шоколадной конфетке по десять копеек за штуку.


Но было другое: роскошь общения, чтения стихов, голубизны моря, разноцветье прибрежной гальки и шум волн.


Нет больше нашей дорогой Ирочки, и невозможно вместе вспомнить и окунуться в тот неуют и некомфорт, который оказался прекрасной юностью. Щемит!

 Июнь, 1917 г.


Ирина Серебрийская


Розыгрыш


В Москве Санди рассказала анекдот про солдата Хабибуллина, который плохо понимал по-русски, и имея позывные «Сокол», что-то не сообразил. Анекдот заканчиваться словами ''Сокол - ты, жопа ты''.


А спустя полгода, уже в Харькове гуляем с Борей и Фимой, и заходит у нас разговор о розыгрышах. И Фимка рассказывает, как Генка Гончаренко разыгрывал кого-то телеграммами. И экспромтом возникает желание тоже кого-то разыграть телеграммой, но с условием, чтобы два-три слова было. Кого? А давайте Нелку, едем на центральный главпочтампт на вокзал, потому что поздно и все почты закрыты, где-то около 11, и даём телеграмму: ''Всё кончено'', - с подписью Хабибуллин.


Ира с смужем Борисом


Позже с интервалом в два-три дня, неделю, в зависимости от содержания, такие: ''Хочу!''; ''Не надо''; ''Тоскую, вышли деньги''; ''А может надо?'' Причём, я была убеждена, что Нелка поймет, догадается, ведь Санди анекдот рассказывала при ней, но все воспринято всерьёз.

 

Нелкина мама звонит в милицию, Нелка бегает по всему Харькову в почтовые отделения (география отправлений была обширной, я ни разу не повторилась), но никто, естественно, никакого Хабибуллина не помнит.
       

Она посвящает нас в поиски мифического Хабибуллина, девчонки обо всем знают, но молчат. В конце концов, когда её папе после очередной телеграммы с требованием выслать деньги стало плохо с сердцем, Зина сжалилась над подругой и обо всем рассказала.
      

Нелка полгода вынашивала план мести. И таки застала меня врасплох. На следующий год, возвратясь из отпуска, начинаю получать письма, написанные ужасно безграмотно, блатным жаргоном, с угрозами, как в мой адрес, так и в адрес родителей. Письма приходили из разных городов. Я подозревала всех, кроме Нелки. Златковского, его друга Женю, папа подозревал моего будущего мужа Борю и донимал его, чтобы тот признался. Папа ходил к Жоре Голобородскому, судмедэксперту, показывал письма Бори и те, что присылала Нелка, для сличения почерков, и Жора признал почерки идентичными. Зина напомнила мне день, когда я, она и Нелка сидели у меня на балконе, а Нелка сочувствует.


Спустя полгода Нелка рассказала девчонкам, что автор писем – уборщица с ее работы, и кто-то передал это мне. Вот так Стеркис со мной рассчиталась.

Господи, а как иногда хочется дать хоть кому-нибудь телеграмму из двух слов: ''Не надо!'' и подписью - Хабибуллин.

 

Нелли Эпельман-Стеркис


Реванш

 (Мой ответ на ее рассказ. Вечная ей память!)

Санди рассказала анекдот про солдата Хабибуллина, который плохо понимал по-русски, и имея позывные «Сокол», что-то не сообразил. Анекдот заканчивался словами ''Сокол – ты, жопа – ты''. Анекдот мне показался не очень, а слово ''жопа'' царапнуло. Поэтому в памяти он совершенно не задержался, и я его позабыла.
      

Закончилось время отпусков, и наступила осень. Летом, отдыхая на Кавказе и не будучи блондинкой, непонятно почему пользовалась популярностью у мужского населения. Начался мой успех прямо с дороги. Попутчик кавказской наружности, втюрившийся в меня, своё чувство проявлял тем, что на всех остановках скупал вёдрами все, что местные жители приносили продавать к поезду: яблоки, груши, черешни, помидоры, огурцы и прочие продукты. К концу поездки наше купе напоминало овощную лавку, но как только поезд прибыл на станцию назначения, я сбежала от настырного вздыхателя.


Где бы я ни появлялась, какие-то типы тут же начинали оказывать внимание. Мама, наверное, догадывалась о моих приключениях и не очень доверяла, потому как только пришла телеграмма: ''Вышли деньги. Хабибуллин'', – она нисколько не засомневалась в её подлинности. К тому ж фамилия Хабибуллин казалась ей кавказской.

Я же клялась и божилась, что никакого Хабибуллина не знаю. Испуганная ни на шутку, мама собиралась заявить в милицию, но я была уверена, что меня разыгрывают. Но кто? Я решила начать своё собственное расследование. Своих подруг я тут же исключила из числа подозреваемых по одной простой причине: у моих подружек сроду денег не водилось. А на телеграммы нужны бабки. Небольшие, но всё же.


Приняв очередную телеграмму, и увидев с какого почтового отделения она была отправлена, я туда отправилась. Примчав на почту, я начала умолять приёмщицу, чтобы она показала мне бланк, на которой написан текст. Наконец, тётка сжалилась надо мной и дала бумажку, где фиолетовыми чернилами и ученическим пером были начерканы слова. Меня постигло глубокое разочарование. Почерк оказался незнакомым. На всех почтах все повторилось. Следствие зашло в тупик. Я делилась своими поисками с подругами и они, в душе умирая от смеха, выражали мне своё сочувствие. Когда розыгрыш достиг апогея, то надо мной сжалились и рассказали правду.
       

Я начала вынашивать план, как я отыграюсь. Главная задача в том, чтобы Иру разыграть так, чтобы она не догадалась, кто это. На задумку у меня ушло куча времени, и только на следующее лето я придумала. Во-первых, письма должны быть написаны не моей рукой, во-вторых, никакой литературщины, в-третьих, письма должны быть отправлены с разных городов необъятного Советского Союза. Также я нашла исполнительницу своего шикарного плана. Это была моя сотрудница Катя Поправка, которая под моим руководством его осуществила. Она отвечала моим требованиям на все 100%. Катя жила в деревне под Харьковом. Говорила она на суржике - смеси украинского языка с вкраплением русских слов, была мало образована, писала корявым почерком и с таким количеством ошибок, что даже, стараясь, так написать не смогла бы. Мои подруги - филологи с лёгкостью бы раскусили, что автор – я. При этом Катя обладала смачным украинским юмором и согласилась. Я поставила перед ней задачу, но фантазировала она. Я дала ей полную свободу, и ничего не исправляла.       


Катя написала где-то несколько писем от имени какого-то парубка, который был с горбом, слегка хромал и приблизительно такого содержания: ''Ира, я тебя люблю. Я полюбил тебя с той секунды, как только тебя увидел. Я  решил на тебе жениться. А что решил, то обязательно выполню. Кто бы к тебе не приблизился, ему не поздоровится и т.д.'' Письма были отправлены с разных городов, а некоторые даже в одно и то же время.
        

Ира оказалась в тупике. Она даже представить себе не могла, кто такое мог сделать. Мы сидели с Зинулей у неё на балконе и выҫказывали свои предположения. Особенно старалась я. Мне это стоило невероятных усилий, потому что просто распирало от смеха. Когда мы ушли от Иры, больше сдерживаться не смогла: ''Я знаю, кто отправляет Ире письма.''
– Кто?
– Я.
– Не может быть!
Розыгрыши получились.

Ира Серебрийская


Хабибуллин стал нашим паролем. Когда я выходила замуж в Норильске, то получила поздравительную телеграмму, подписанную: ''Сестры Хабибуллины, братья Трахтенберг.''

 
Пролетело время. Уже никто не посылает телеграммы, а письма шлют только электронные. И никогда больше не придет телеграмма: ''Я снова здесь. Вечно твой Хабибуллин.''

И никогда мне не разыграть Ирочку. Нет её больше...

23 мая, 2017 г.

 








Kommentare (2)
  • Гость
    Гость
    Дорогой автор - дорогая Нелли Эпельман-Стеркис!

    Очень больно терять подруг, друзей, осознавать, что не будет никогда больше звонков, встреч, писем... Разделяю полностью горечь потери. Благословенна светлая память об Ирине Серебрийской.

          Но остаются воспоминания, они всегда с нами. 
    Автору удалось создать впечатляющую картину  дружбы юных талантливых девушек, их влечение к поэзии и так хорошо знакомого с детства воздуха харьковских улиц, "рек", центров культуры...
      Замечательное произведение!!!
      СПАСИБО автору и редакции за яркую публикацию!
                                         Любовь Гиль - Шаргородская
    2018-05-31 17:47 |
  • Гость
    Гость
    Красивая умная женщина Ирина Серебрийская. Когда скелеты вываливаются из шкафа, они обескураживают только на секунду. Жизнь так многогранна и интригующа, что ничего не остается, как принимать ее с радостью и восторгом. Нелли, прекрасен ваш союз и твоя память. 
    2018-10-07 11:12 |
  • Die Administration der Seite partner-inform.de übernimmt keine Verantwortung für die verwendete Video- und Bildmateriale im Bereich Blogs, soweit diese Blogs von privaten Nutzern erstellt und publiziert werden.
    Die Nutzerinnen und Nutzer sind für die von ihnen publizierten Beiträge selbst verantwortlich


    Es können nur registrierte Benutzer des Portals einen Kommentar hinterlassen.

    Zur Anmeldung >>

dlt_comment?


dlt_comment_hinweis

Autoren