“Ich bin da”

Дорогие мои читатели! Хотела бы поделиться с Вами рассказом, написанным несколько лет назад. Посвящен он моему папе, Беленькому Льву Соломоновичу, которому в марте 2025-го года исполнилось бы 100 лет. Папа у меня был потрясающий: о нем я сама когда-то рассказывала в Новой газете – может быть, лучшем издании страны.** Но этот текст написала не я. Впрочем, вы догадаетесь, кто. Конечно, если прочитаете. И, может быть, взгрустнете. Но обязательно улыбнетесь. Легко и светло. Как улыбался мой папа…

Майя Беленькая

«Ну, ребята, вы даете».

Интонацией и лицом Лев Соломонович окрашивал бесцветную нейтральность этой фразы, проявляя тем самым свое отношение к происходящему.

Неожиданно в день рождения Льва Соломоновича прилетаем в родной город, да еще с японским двухкассетным стереомагнитофоном в подарок (они только входили в моду) – удивленно-восторженное:

 «Ну, ребята, вы даете».

Возвращаемся к полуночи домой, где оставили Льва Соломоновича с детьми, пообещав ему, что обязательно вернемся к 8-ми вечера, – недовольно-возмущенное:

 «Ну, ребята, вы даете».

У Льва Соломоновича всегда была сдержанная и доброжелательная реакция. Он любил сюрпризы и розыгрыши, охотно в них участвовал, веселил родных и друзей своими шутливыми стихами, написанными по случаю или по поводу. Он всегда был желанным гостем в различных посиделках, будь то встреча однополчан-фронтовиков или просто застолье с друзьями, да и в молодежной компании своих детей он смотрелся вполне уместно. Он был современен, в курсе последних событий, и все ему было интересно.

Лев Соломонович своим обаянием сразу располагал к себе собеседника, и я с первой же встречи проникся к нему симпатией и уважением. Его эрудиция, ироничность и правильная реакция на шутки – все это способствовало нашему общению. Со временем мы стали позволять себе друг над другом подтрунивать, и когда наши отношения перешли в официальный статус – я стал его зятем, а он, соответственно, моим тестем, – мы еще более сблизились, осмелели, и в нашей взаимной иронии уже допускалась легкая язвительность.

*****

Вечерами перед сном Лев Соломонович по своему ВЭФу слушал «вражеские голоса», под них он и засыпал. Лев Соломонович обладал классическим храпом. Я был в курсе этой темы, поскольку с раннего детства каждое лето меня из голодного Поволжья родители отвозили на Украину к бабушкам на откорм, и по ночам, трясясь в плацкартном вагоне, я оценивал все разнообразие художественного храпа попутчиков. Иногда в вагоне попадались такие виртуозы...

Так вот, Лев Соломонович храпел по-военному ровно и достойно, без акустических излишеств: тихое рычание льва на вдохе и нежный свист на выдохе. А до этого он на своем ВЭФе блуждал по коротким волнам в поисках правдивой информации о событиях в стране и в мире. Лев Соломонович, имея в анамнезе боевое прошлое фронтового минометчика, громкость приемника устанавливал соответствующую, поэтому даже плотно закрытая дверь в его комнату не мешала домашним слушать очередную аналитическую программу или быть в курсе последних новостей. Когда же, наконец, раздавался долгожданный храп, кто-то из домашних тихонько пробирался в соседнюю комнату и выключал злосчастный приемник. В ту же секунду Лев Соломонович начинал бодрым голосом возмущаться, что ему мешают слушать. Далее следовала дискуссия в виде словесной перепалки сторон – спал или слушал. Затем исходные позиции восстанавливались, и сквозь закрытые двери вновь был слышен голос диктора и ворчание Льва Соломоновича о подавлении свобод: «И власти голоса глушат, и дома не дают слушать». После нескольких повторов данной сцены Лев Соломонович, утомившись борьбой за свободу слова, уходил в глубокий сон. Приемник уже замолкал окончательно, и в доме наступал ночной покой, в котором были слышны лишь уютное похрапывание Льва Соломоновича и его же легкое посвистывание.

*****

Моя семейная жизнь начиналась на Дальнем Востоке. Лев Соломонович очень переживал по поводу нашего отъезда, но понимал, что так решили молодые. Нам тоже было тяжело расставаться. Письма и звонки не могли заменить живое общение. Поэтому, летая в Европу или, как говорили дальневосточники «на континент», мы использовали любую возможность заскочить домой.

А потом и Лев Соломонович решился прилететь к нам. Он всегда был легок на подъем. Много путешествовал по стране и даже бывал за рубежом, в странах соцлагеря. Как-то ездил и в ГДР, «по местам боевой юности», как говорил Лев Соломонович, и при этом с улыбкой добавлял, что фронтовые познания немецкого языка ему в этой поездке очень пригодились. Но вот на Дальнем Востоке ему бывать не довелось. Лишь с нашим появлением во Владивостоке Лев Соломонович обратил свой взор на здравницы Приморского края.

*****

Со словами «комиссия из министерства» Лев Соломонович появился у меня на работе. Пока я отходил от шока и ко мне возвращалась связная речь, товарищи по работе уже потчевали неожиданного гостя чаем. Гость при этом, очаровывая моих коллег, рассказывал публике всякие байки; я же украдкой щипал себя за ногу, желая удостовериться в реальности происходящего. Через некоторое время мы со Львом Соломоновичем разыграли сцену-сюрприз уже для его дочери. Потом я понял, как мы рисковали, учитывая повышенную эмоциональность моей жены. Когда страсти улеглись, мы втроем отправились на железнодорожный вокзал, забрали из ячейки автоматической камеры хранения чемоданчик Льва Соломоновича и на электричке отправились в его «Военный санаторий».

Фотография автора

Это был месяц счастья. В будни по вечерам мы встречались со Львом Соломоновичем, гуляли по городу, знакомили его с новыми друзьями. Осенний Владивосток великолепен: синее море блестит со всех сторон, ослепительное солнце зажигает разноцветные дома, у прохожих радостные лица. Город – праздник. Все это очень контрастировало с грустным и серым родным городом.

По выходным мы ездили в тайгу. Ранним утром Лев Соломонович на своей станции подсаживался к нам в вагон электрички. Его спортивный костюмчик «олимпийка», кроссовки «адидас» и белая кепка-малокозырочка вызывали живейший интерес у окружающих. В ответ на повышенное к себе внимание Лев Соломонович только улыбался, вызывая ответную улыбку.

Уссурийская тайга осенью особенно прекрасна: яркое солнце, сочность всевозможных красок, дурман прозрачного воздуха и сопки, сопки, сопки. На обратном пути, сидя в электричке, Лев Соломонович обычно дремал; голова его была опущена, и пижонская малокозырочка сползала на нос, завершая образ утомленного человека. Перед станцией «Санаторная» мы его тормошили, он тут же преображался и уже бодрячком шел к выходу вагона.

Месяц пролетел быстро, но Лев Соломонович успел убедиться лично, что Владивосток город далекий, но нашенский, и здесь ему очень рады и его ждут.

*****

Сына рожать мы полетели домой, в родной город.

Вечером перед родами сидели дома в кругу друзей. Лев Соломонович был необычайно напряжен. Это было так ему несвойственно, что все, включая мою жену, пытались его развеселить. Уже ближе к ночи всей компанией потащились в роддом, который был неподалеку от нас. В голове моей назойливо крутилось анекдотичное: «Однако, жену везу рожать».

Придя домой, я увидел, что Лев Соломонович по-прежнему печален: он очень волновался за здоровье будущей матери и уже любимого внука. Пытаясь отвлечь его от грустных мыслей, я рассказал, что в приемном покое роддома висит объявление «Ветераны Великой Отечественной Войны обслуживаются вне очереди». Он никак не отреагировал – наверное, не поверил.

А рано утром по телефону нам ответили, что родился мальчик.

Я поздравил тестя, тесть поздравил меня. Мы вместе пошли в роддом поздравлять молодую мамочку. В приемном покое к окошку «прием передач» тянулся хвост посетителей. Я указал Льву Соломоновичу на упомянутую мною табличку с объявлением о льготе для Ветеранов ВОВ и заметил, что это больше касается его, чем рожениц. Лев Соломонович в ответ хмыкнул и привычно встал в очередь.

*****

Жена с сыном дома. Полетели дни, наполненные кормлением, сном, гулянием, купанием. Лев Соломонович принимал активное участие во всех процедурах, связанных с внуком. На эту безграничную любовь внук отвечал взаимностью, все более и более становясь похожим на деда. Уже в полгода он был просто его маленькой копией. Дед с удовольствием воспринимал замечания по поводу этого сходства. А когда кто-то из гостей, реагируя на очередную лужу малыша, непроизвольно восклицал – «Лев Соломонович описался», он только счастливо улыбался.

Дед с внуком были неразлучны. Вместе ели, вместе спали, вместе гуляли. Вместе возились с игрушками, вместе гремели на кухне пустыми кастрюлями, вместе ползали на четвереньках по стометровой квартире. Оба при этом получали явное удовольствие, легко и естественно подражая друг другу и мимикой, и жестами.

Приближалось время возвращения во Владивосток. Лев Соломонович очень переживал по этому поводу, все чаще грустно вздыхал и на прощальных посиделках с нашими друзьями, указывая на годовалого внука, пыхтевшего в манеже, восклицал: «Ну как я могу с ним расстаться! Он ведь такой коммуникабельный...».

*****

Вот и снова между нами тысячи километров, и снова звонки, снова письма. Сын, обладая дедовским общительным характером, без проблем начал входить в общественную жизнь: сначала ясли, затем детский сад. Летом мы летали отдыхать домой. Когда Лев Соломонович уже мог самостоятельно справляться с внуком, отправляли их вдвоем в тамошний дом отдыха. Осенью Лев Соломонович приезжал на отдых в Приморье и забирал внука к себе.

Через пару лет я стал участвовать в летних морских работах на лабораторной базе – небольшой огороженной территории, с несколькими вахтовыми двухкомнатными вагончиками, на берегу одной из многочисленных бухт Уссурийского залива. Каждому сотруднику предоставлялась комнатка, которую он уже самостоятельно обустраивал в соответствии со своим вкусом и потребностями. Многие, в том числе и я, заезжали на базу с малолетними детьми, и эта возможность примиряла нас со спартанскими условиями проживания. По выходным, когда на базу приезжали родственники и гости, вечерами все собирались за большим столом с длинными лавками по сторонам, и на базе становилось особенно шумно и весело.

Моим соседом по вагончику был замечательный, веселый парень. Мой друг. У него была маленькая японская машинка «Сузуки» и к ней маленький брелок для ключей. Брелок очень красивый, яркий и, главное, отзывчивый – на свист моего друга он громко пищал. Все этот брелок так и называли – пищалка. Удобная вещь оказалась. Поскольку в нужный момент ключи от машины всегда куда-то девались_ и пищалка помогала быстро их найти.

Мой друг, любитель приключений, как человек свободный много путешествовал. В недавней поездке по Прибалтике он поменял свой японский брелок на аналогичный немецкий с фотографией зарубежной кинодивы. Новый брелок был не таким ярким, как прежний, но зато в ответ на свист друга уже не раздавался бездушный механический тон, а звучал озорной женский голос: «иибинда, иибинда». Это загадочное «иибинда» вместе с фотографией девицы очень будоражило мужское воображение.

Ибиндайкой, так сразу все стали называть новый брелок, мой друг очень гордился и с удовольствием подмечал завистливые взгляды. Но продолжалось это недолго – ибиндайка потерялась. То ли сама, то ли кто-то помог, но она исчезла, и, конечно, с ключами. Друг свистел на все лады, переворошил всю комнату, лазил под нары, заглядывал в труднодоступные места – все напрасно. Ему все сочувствовали и старались о пропаже не напоминать. Только маленькая «сузуки», стоявшая у вагончика на приколе, своим мертвым видом напоминала о происшествии. А через несколько дней мой друг привез из города запасные ключи от машины, и «сузуки» ожила. Жизнь покатилась дальше, ибиндайка вспоминалась все реже, а потом и вовсе забылась.

Время на базе текло быстро и незаметно: сотрудники работали, дети стайками носились по территории – все были заняты своими морскими делами. Сын легко общался как с ровесниками, так и со взрослыми. Особое уважение у него вызывал сосед по вагончику. Тот всегда с подчеркнутым вниманием слушал болтовню моего словоохотливого сына и нарочито-серьезно отвечал ему на нескончаемые вопросы.

Сыну очень нравился мой друг, и дома, рассказывая о летней жизни на базе, он часто его изображал. Лев Соломонович, который, как обычно, приезжал к нам по осени, с удовольствием слушал эти рассказы и, улыбаясь, наблюдал, как внук «прикуривает» палочку для счета, прикрыв ладошкой огонек от ветра, а затем ею же «курит», прищурив глаз от едкого дыма. Или вот он с рюкзачком-«аквалангом» идет вперед спиной к дивану, перед диваном останавливается, изображает «плевок в маску», надевает ее на голову и затем уже спиной бросается в «пучину» дивана – друг был бы доволен. И Лев Соломонович был в восторге, хотя далеко не все понимал в происходящем, даже с моими комментариями, да и они были только догадками. Внук настолько достал деда своими рассказами, что тот пообещал следующим летом обязательно побывать на базе и все увидеть своими глазами.

Лев Соломонович сдержал слово. И как-то раз ближе к концу лета сын увидел среди гостей, прибывших на базу, мамочку с дедом. Мой друг великодушно уступил свою комнату Льву Соломоновичу, где тот мог бы сразу отдохнуть с дороги. Но деду было не до отдыха теперь – внук сразу захватил его и весь день таскал по базе, показывая все то, о чем рассказывал ранее.

За общим вечерним застольем оба, изрядно уставшие и непривычно молчаливые, клевали носом. Я снял засыпающего внука с дедовых колен и отнес его в вагончик. И Лев Соломонович, смущенно улыбаясь, извинился перед гостями и тоже удалился на покой. А веселое застолье продолжалось, дополняя громким смехом непрерывный шум волн ночного прибоя. Вечерняя трапеза, как всегда, затянулась далеко за полночь.

*****

Следующий день начинался постепенно. Кто-то только выползал из вагончика, потягивая застывшие за ночь мышцы, кто-то, слоняясь без дела, с наслаждением вдыхал чистый морской воздух, а кто-то уже сидел за столом с сигаретой и с чашечкой кофе, глубокомысленным взглядом созерцая окружающий пейзаж. Ласковый ветерок и утренняя свежесть подчеркивали общую душевную безмятежнось.

Дети увлеченно копошились у воды. Взрослые медленно подтягивались к столу. Велись неспешные беседы. Лев Соломонович не выходил. Постоянно прибегал сын и спрашивал, где дед. Я даже сам понемногу начинал беспокоиться и, сидя с друзьями за столом, все чаще поглядывал в сторону вагончика, в котором ночевал Лев Соломонович.

Наконец, Лев Соломонович появился.

Когда он подсел к нам, тут же прискакал мой сын и по-хозяйски оседлал колени деда. Тот нежно приобнял дорогого внука. Глядя на вялые движения Льва Соломоновича, я поинтересовался, как ему спалось на новом месте. Он ответил неопределенным жестом.

«Мы тут вчера так горланили, что спать вам не давали», – посочувствовал ему мой друг.

 «Да нет, вы не мешали... Так, ерунда какая-то...»

Лукавая улыбка на помятом лице Льва Соломоновича выдавала желание публичного рассказа, и я решил ему подыграть, театрально вопрошая:

– «Лев Соломонович, а кто? Кто посмел тревожить ваш сон?»

Народ с интересом стал прислушиваться к нашему разговору.

Лев Соломонович, немного помедлив, глубоко вздохнул и решительно заявил:

– «Всю ночь меня будила какая-то молодая женщина».

За столом оживились. Особенно радовался мой сын. Он знал: когда его дед что-то рассказывает, становится весело и все кругом смеются, и поэтому, поддерживая деда, он всегда старался засмеяться первым.

Я же продолжал лицедействовать:

– «Наверное, под шум ночного прибоя вам снилась морская русалка».

Лев Соломонович выразительно посмотрел на меня и усмехнулся:

– «Да. Русалка. Немецкоговорящая. Заплыла в наши воды.»

Я немного опешил, но меня уже несло:

– «И что же она вам говорила? Ихьлибедихь?»

В моем небольшом запасе немецких фраз, еще в детстве почерпнутых из советского кинематографа – хендехох, гитлеркапут и ихьлибедихь – мне казалось, я нашел наиболее подходящее.

Публика веселилась, но Лев Соломонович даже взглядом меня не удостоил.

Он говорил, обращаясь к внуку, сидевшему на его коленях:

– «Она будила меня, всякий раз повторяя «Ich bin da». Я просыпаюсь, открываю глаза – никого. Я снова засыпаю, а она опять «Ich bin da. Ich bin da»...»

И после короткой паузы многозначительно добавил:

– «И тишина...»

Наступившее тяжелое молчание безжалостно раздавило одинокое хихикание моего сына. Все озадаченно уставились на Льва Соломоновича. Затем разом повернули голову к моему другу.

И замерли...

Безмолвны и неподвижны...

Ступор кататонический...

Первым очнулся мой друг. Он взвился и исчез в своем вагончике. Через мгновенье он возник снова:

– «Лев Соломонович, вы куда головой спали?»

Лев Соломонович, по-военному четко:

– «Головой к окну».

Друг снова умчался в свой вагончик.

Не прошло и минуты, как он вернулся, уже сияющий, и со словами «моя ибиндайка нашлась» швырнул брелок с ключами на стол. И по стуку брелока о деревянную столешницу, как по выстрелу стартового пистолета, все дружно бросились объяснять Льву Соломоновичу, какое свершилось чудо, и, перебивая друг друга, нервно и торопливо говорили ему о прошлогодней пропаже брелока с ключами от машины, о таинственной и коварной немке, откликавшейся на свист, и о том, какой он, Лев Соломонович, молодец и герой. А молодец, растерянно оглядывая присутствующих, не мог разделить их возбуждения и, сожалея об этом, лишь виновато улыбался. Вскоре народ отстал от героя, абсолютно равнодушного к своему подвигу, и переключился на ибиндайку.

Та раскинулась посреди стола и, находясь в эпицентре внимания, на приставания окружающих не реагировала, держалась индифферентно. Обстановка накалялась: толкаясь и зависая над столом, свистуны и свистуньи всей мощью своих легких пытались добиться ответной реакции ибиндайки.

Но тщетно... Молчала ибиндайка, как Partisanka.

Заскучавший сын вопросительно оглянулся на деда. Тот в ответ пожал плечами, кивком указал на застольное безумство, подмигнул внуку и, подхватив его, потащил к морю. Некоторое время я смотрел им в след, идущим к воде, взявшись за руки, – такие похожие и такие родные мне два человека. Затем я перевел взгляд на нестихающие дикие танцы вокруг стола и подумал о буквальном значении слова СВИСТОПЛЯСКА…

*****

Время неумолимо вращает жизненный калейдоскоп людей и событий, постоянно изменяя картину мира. Но неизменным остается мой успех на ежегодных встречах родных и близких в день рождения Льва Соломоновича, где мы вспоминаем веселые истории из его жизни, и я рассказываю о том, как Лев Соломонович провел целую ночь с одной иностранной штучкой, не давая спать ни ей, ни себе.

Впрочем, Льва Соломоновича мы вспоминаем значительно чаще, чем раз в году – думаем о нем и представляем, что он сказал бы по тому или иному поводу, одобрил бы он тот или иной наш поступок. Мы верим, что и он там, наверху, тоже думает о нас, переживает за нас и старается нам помочь. И когда какое-то запланированное нами дело разваливается, а затем, как по волшебству, вдруг складывается и все получается, тогда я, глядя в небо, говорю: «Спасибо, Лев Соломонович, замолвил там, кому надо, за нас словечко». Или когда моя беспокойная семейка, с неизбывным стремлением все оптимизировать, безобразно опаздывает на поезд, самолет, пароход, а потом удивительным образом в последний момент успевает, и мы, уже сидя на своих местах, едем, летим, плывем, тогда я, отдышавшись, с благодарностью вскидываю голову и мысленно слышу печально-осуждающее:

– «Ну, ребята, вы даете».

Затем уже примирительно-ободряющее:

– «Ну, ладно... Я с вами…».

И последнее, утверждающее:

Автор – зять Льва Соломоновича

*  ich bin da (нем) – я здесь

** https://novayagazeta.ru/articles/2010/05/07/3489-moy-papa-frontovik