Как прошлое превращается в поля сражений?

От Лиссабона до Токио, от Норильска до Кейптауна, от Джакарты до Дублина, от Сиднея до Нью-Йорка не утихают споры о болящем, «неудобном» прошлом. Из мемориала в Долине павших под Мадридом [MOU1] выносят, по решению суда и «в условиях повышенных мер безопасности», останки диктатора Франко; в Арцахе/Нагорном Карабахе власти Азербайджана уничтожают памятники армянского культурного наследия; власти Турции отказываются от признания геноцида греков Малой Азии, армян и айсоров в годы Первой мировой войны; в Индонезии сжигают тираж школьного учебника, авторы которого осмелились упомянуть о жертвах массового террора 1965-66 годов; память о нанкинской резне остаётся камнем преткновения в китайско-японских отношениях; в Польше принимаются мемориальные законы, вводящие уголовное наказание за упоминание об участии некоторых поляков в Холокосте; движение Black Lives Matter неизбежно приобретает ретроспективное измерение, приводит к демонтажу мемориалов[MOU2]  и требованиям критического пересмотра всей истории США и более того – всей истории западной цивилизации, начиная едва ли не с античности; в России, после официальной ликвидации общества «Мемориал», уничтожаются памятники жертвам советских политических репрессий, а язык Второй мировой войны используется как средство мобилизации в текущей войне против Украины.

Почему и как темы исторического прошлого превращаются в поля сражений? Как политика памяти оказывается связана с «реальной политикой»? Можно ли достичь примирения конфликтов памятей? Теоретические и практические ответы на эти вопросы пытаются искать авторы тысяч статей и монографий, учёные, политики, богословы и художники.

Авторы исследований вполне успешно описывают прошлое и настоящее; более того, методики, разработанные при исследовании конфликтных памятей на примере одних стран, могут успешно применяться и при анализе других. К примеру, в начале 2010-х гг. авторским коллективом под руководством американских исследователей Майкла Бернхарда и Яна Кубика была разработана прекрасная методика описания политик памяти (в том числе конфликтных) на пространствах постсоциалистической Восточной и Центральной Европы. Предложенная ими классификация мнемонических стратегий и режимов (мнемоника – совокупность приемов и способов, облегчающих запоминание) была с успехом применена украинским историком Георгием Касьяновым для анализа конфликтных политик памяти в постсоветской Украине.[MOU3] 

Мы можем говорить о многообразии типов конфликтов памятей, можем выстраивать классификацию причин этих конфликтов. Действительная травматическая память о репрессиях, депортациях, войнах, память о внутригражданских или межнациональных конфликтах может приобретать формы протестной памяти (или «контрпамяти»), сопротивляющейся господствующему историческому нарративу. Примером такого протестного нарратива может служить память о советских репрессиях в современной России, овеществлённая в тысячах публикаций, монументов, табличках проекта «Последний адрес». (Примечательно, однако, что, к примеру, в странах постсоветской Центральной Азии память об этих репрессиях может не выступать в качестве «контрпамяти», а включаться в официальный государственный нарратив). С другой стороны, такой «контр-нарратив» может быть и совсем неприметным и существовать в виде целительных заговоров и ритуальных практик маленького народа лолопо в горах Юньнани, образующих в совокупности «режим времени», противостоящий официальному «мнемоническому режиму» КНР.

Очень часто конфликтная, травматическая память инструментализуется и становится одним из измерений «реальной политики», оказывая существенное влияние на отношения между государствами. Однако, политизируясь, память неизбежно становится избирательной, упрощённой; из неё вытесняются «неудобные», «лишние» содержания, не соответствующие политическому мейнстриму сегодняшнего дня. Одним из следствий политизации исторической памяти становится феномен «слепых мест». К примеру, мало кто знает о так называемых «польских перебежчиках» – молодых мужчинах, этнических белорусах, евреях, украинцах, которые в 20-е – начале 30-х годов прошлого столетия бежали из Литвы и Второй Речи Посполитой в Советский Союз: кто по причине своих левых политических убеждений, а кто и просто в поисках лучшей жизни. Практически все они были уничтожены в ходе «польской операции» НКВД в 1937-38 гг. Память о них оказывается не востребована ни одним из существующих в наши дни официальных исторических нарративов – ни польским, ни украинским, ни израильским, ни белорусским, ни тем более российским.

Другим примером избирательности политизированной памяти может служить образ событий XIX – первой четверти XX вв. в отношениях между греческим и турецким народами. В современных турецких публикациях часто можно встретить упоминания о греческой «Великой идее» (Μεγάλη Ιδέα) – проекте построения греческого национального государства в границах, стремившихся совпасть, в мечтах сторонников этого проекта, с границами Византийской империи. Подчёркивается опасность, которую представлял этот проект для турецкой государственности и для самого существования турецкого народа. Тем самым словно бы оправдывается изгнание и геноцид греков Малой Азии в годы Первой Мировой войны, о котором открыто стараются не упоминать. С другой стороны, в современной Греции поддерживается память о «Малоазийской катастрофе» (Μικρασιατική καταστροφή) и «катастрофе Смирны» (Καταστροφή της Σμύρνης) – массовых убийствах и депортациях 1914-1923 годов, – но не о политической программе, осуществление которой не оставляло бы места для Турции.

Турецко-греческий мемориальный конфликт может служить частной иллюстрацией тезиса Алейды Ассман, известной исследовательницы культур памяти, о различении степеней удобства в принятии форм мемориальной идентичности: хорошо и приятно помнить о героях, сражавшихся и победивших в борьбе со злом. Менее приятно помнить о тех, кто пал жертвой в этой борьбе. Не хочется соотносить себя с жертвами несправедливости, которые не сумели или не осмелились оказать ей сопротивление. И самое неудобное – идентифицировать себя с теми, кто совершал зло. Такая память обычно вытесняется, или производится ее «рефрейминг» (от англ. frame – «рамка»).

Одним из таких примеров признания ответственности за массовые преступления, которая стала основой политической идентичности, может служить концепция конституционного патриотизма в современной Германии. Но чаще всего государство в своей мемориальной политике разыгрывает карту жертвы несправедливости: Турция предстает жертвой вековых колониальных грабежей, [MOU4] в современной России продвигают концепцию геноцида советского народа.

Итак, мы можем исследовать многочисленные формы существования травматической и конфликтной памяти как в прошлом, так и в настоящем. Можем описывать формы вытеснения «неудобной» памяти, борьбы политических режимов с протестной памятью, фиксировать изменение «мемориальных ландшафтов» в пределах целых регионов, отмечать случаи «переозначения» мест памяти, и так далее. В редких случаях мы можем радоваться примерам примирения памяти, исцеления долгое время болевших ран. Яркими примерами такого примирения могут служить проекты написания совместных немецко-французских и немецко-польских учебников истории: проекты, реализация которых растянулась на десятилетия и потребовала немалых интеллектуальных и нравственных усилий многих профессионалов.

Проблемы возникают тогда, когда мы пытаемся использовать те или иные успешные, как нам кажется, примеры примирения конфликтных памятей в качестве универсальных моделей. В ЮАР работа Комиссий правды и примирения по расследованию преступлений эпохи апартеида, по всей вероятности, позволила предотвратить гражданскую войну, казавшуюся неизбежной в середине 1990-х. Однако попытки создать аналогичные комиссии в других странах, оказавшихся в схожих, как будто, ситуациях демонтажа расистских или диктаторских режимов – в Индонезии, Восточном Тиморе, Тунисе, Чили, – оказались не столь успешны.

Комиссия по созданию совместного украинско-польского учебника истории, ориентировавшаяся на успешный опыт примирения французско-немецких и немецко-польских исторических нарративов через написание аналогичных учебников, к сожалению, прекратила свою работу после принятия серии украинских мемориальных законов 2015 года и польских законов 2018-го.

Способы решения конфликта, которые ещё вчера казались эффективными, сегодня могут подвести. Так, в Испании несколько десятилетий действовала политическая стратегия «зачем былое ворошить?», предполагавшая запрет на публичное обсуждение преступлений, совершённых в ходе гражданской войны и последовавшего политического террора франкистов. Стратегия была оформлена в серии «законов о забвении», первый из которых был принят в 1977 г., вскоре после смерти Франко. Она оказалась достаточно результативна, позволив ещё недавним оппонентам сосредоточить усилия на строительстве демократической Испании. Однако, как показывают события последних лет, спор о Франко до сих пор остаётся линией, способной разделять страну на два лагеря и служить причиной многочисленных конфликтов.

Более того: к сожалению, знать и уметь объяснить, как именно власти того или иного государства осуществляют инструментализацию исторической памяти и превращают её в оружие военного конфликта, оказывается совершенно недостаточным для того, чтоб эффективно противостоять такой инструментализации. Условием изменения политики памяти здесь, по всей вероятности, может быть только смена политического режима.

Неудачи попыток дать общие, генерализованные ответы на вопросы о способах возникновения «войн памятей», найти «окончательные решения» для преодоления этих конфликтов свидетельствуют, как кажется, о том, что в нашем распоряжении – лишь casual studies, описание «кейсов», частных случаев. Где-то получилось? – прекрасно! Опишем и зафиксируем. Однако ни один способ решения «конфликтов памятей» не является универсальным. Ни один вариант национального примирения и «проработки» трудного, а подчас и преступного прошлого не может считаться окончательным: после десятилетий публикации материалов о преступлениях сталинизма в России снова возводятся памятники Сталину, а в Германии, несмотря на торжество концепции «конституционного патриотизма» и завершение к началу 90-х годов прошлого века «спора историков», некоторые представители набирающей популярность партии AfD позволяют себе рассуждать о частях СС в годы Второй мировой войны в духе «не всё так однозначно».

Поля конфликтной и травматической памяти остаются теми областями человеческих практик, где каждый раз приходится изобретать методы, принимать решения и осуществлять шаги без гарантий на успех. Кажется, единственной безусловной идеей, определяющей направление таких поисков, может служить признание ценности человеческой жизни и человеческого достоинства.

Алексей Каменских (Майнц)

Читайте также:

1. Европейская школа демократии. Онлайн-курсы «Ковчег без границ». Журнал «Партнёр», № 5 / 2024. Автор А. Каменских
2. «Специальная историческая операция» Владимира Путина. Журнал «Партнёр», № 3. Автор А. Каменских