Осип Мандельштам и Германия

Немецкая и лютеранская темы в поэзии Мандельштама

Изначально Русь ориентировалась на Византию, но с тех пор, как Пётр I «в Европу прорубил окно», в Россию стал проникать воздух Запада. В первой половине ХIХ в. образованная дворянская молодежь «переболела» Германией. Немецкий романтизм и классическая философия оставили неизгладимый след в культуре российской элиты. Многие юноши учились в немецких университетах. Пушкинский Владимир Ленский, «поклонник Канта и поэт», вернулся домой «с душою прямо геттингенской». Ленский – поэтический образ, сгусток смысла происходившего. Но существовали реальные личности: Ломоносов учился и даже женился в Германии; Жуковский часто наезжал туда и своими прославленными балладами обязан Шиллеру; участники кружка философов пребывали в «гегелевском чаду», а их глава, князь Одоевский, писал свои «Русские ночи», ориентируясь на «Гимны к ночи» Новаписа, Гофмановские «Ночные рассказы» и «Серапионовых братьев»; Тютчев долгие годы служил дипломатом в Германии и приятельствовал с Гейне; Ап. Григорьев вкусил «шеллинговского хмеля». Это была пора ученичества.

Поэты Серебряного века – символисты и акмеисты – включили Германию в контекст освоенной ими мировой культуры, о чем со всей определенностью сказал А. Блок в «Скифах»: «Нам внятно всё – и острый галльский смысл,/ И сумрачный германский гений». Перечисляя всё, что «помним мы», поэт не забыл «парижских улиц ад,/
венецианские прохлады,/ лимонных рощ далёкий аромат/ и Кёльна дымные громады».

Немецкий подтекст проявлялся у Блока, Цветаевой, Мандельштама по-разному, да и контакты с Германией у каждого были свои. У Блока и Цветаевой немецкое начало коренилось в их родословных, чего не скажешь о Мандельштаме. Мандельштам более всего обязан античной Элладе. Казалось, при чем тут Германия? Но причудливо плетутся нити культурных традиций.

Как возник и развивался интерес будущего поэта к Германии

Он был «рождён в ночь со второго на третье/ Января в девяносто одном» в еврейской семье в Варшаве, но рос и формировался в любимом им Петербурге, где его отцу, купцу второй гильдии, дозволено было проживать. В автобиографической книге «Шум времени» (1925) поэт указал на очевидную разность своих истоков: торжественно-стройный русский Петербург и ... хаос иудейский.

Попытку выбраться из иудейского хаоса предпринял уже его отец, бежавший из «талмудических дебрей» в мир немецкого Просвещения. Свидетельством тому были лежавшие в пыли на нижней полке книжного шкафа давно нечитаные книги Бытия, а над ними высился стройный ряд сочинений Гердера, Гёте и Шиллера, выдававшие пронемецкие вкусы отца.

В Тенишевском училище Мандельштам усовершенствовал свой немецкий. Выезжая с родителями за границу, он бывал и в Германии, а в 1909-10 гг. два семестра обучался в Гейдельбергском университете. Выбрал он русскую культуру и русскую поэзию, что было «актом личной воли», но немалую роль тут сыграла мать. Она принадлежала к роду евреев Венгеровых, посвятивших себя исследованию русской литературы. Им хаос иудейства был чужд. Мать сознательно прививала себе и детям русскую культуру, любовь к русскому языку. Неслучайно одну из самых важных для понимания его эстетических принципов статей Мандельштам назвал «Слово и культура» (1921). Он считал, что русская поэтическая культура сформировалась, синтезируя и адаптируя культурно-эстетические достижения Европы, прежде всего Германии и Франции. Его жена, Надежда Мандельштам, отмечала, что немецкая поэзия, особенно лирика, была для него самой близкой. Сам Мандельштам в юности мечтал соединить несходное и при этом запечатлеть его собственную неповторимость. Вот программа 17-летнего поэта:

В непринуждённости творящего обмена,

Суровость Тютчева с ребячеством Верлена –

Скажите – кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать?

Мандельштамовская печать оказалась и впрямь уникальной, он сумел осуществить творческий синтез несоединимого.

Лютеранская тема в ранней поэзии Мандельштама

14 мая 1911 года 20-летний Мандельштам крестился в методистской кирхе в Выборге. При этом он не вступил ни в какую общину и не посещал служб. Похоже, этот шаг был связан с угрозой потерять право проживания за чертой оседлости и с предстоящим поступлением в Петербургский университет. Но были ли иные мотивы крещения? Вспомним, что писал Мандельштам в «Шуме времени»: «Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался, – и бежал, всегда бежал». Убежать от своего еврейства он не смог, но на реплику собрата по цеху поэтов, который заметил: «Но мозги у Вас, Осип Эмильевич, еврейские», он ответил: «Да, но поэт-то я русский!» Еврейства он не стыдился и самоненавистью не страдал. Но любой хаос был ему враждебен. Хаосу, распаду могло противостоять лишь единство, структура, порядок. Лютеранство – воплощение упорядоченности.

Впервые немецкие культурные реалии появились в стихотворениях, вошедших в первый поэтический сборник Мандельштама «Камень» (1913, переиздавался в 1916, 1923). Его «Лютеранин» сразу вызывает в памяти тютчевское «Я лютеран люблю богослуженье,/ Обряд их строгий, важный и простой...» Автор «Камня» боготворил Тютчева. И ему тоже близка суровая сдержанность протестантского обряда похорон, свидетелем которого стал, любезна его северная пристойность:

Кто б ни был ты, покойный лютеранин,

Тебя легко и просто хоронили.

Был взор слезой приличной затуманен,

И сдержанно колокола звонили.

Скудость протестантского обихода трактуется как честность и правдивость, исключающие патетику. Суровость и строгость, свойственные лютеранам, характеризуют образность и строй ранней поэзии самого Мандельштама. Гумилёв, одним из первых откликнувшийся рецензией на «Камень», писал, что не знает «никого, кто бы так полно вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта».

Второе «лютеранское» стихотворение – «Бах». Мандельштам страстно любил музыку, но никогда об этом не говорил. Музыкальный гений Германии был ему близок. Прочные познания в музыке, полученные им в детстве (учился музыке, рос в музыкальной семье: мать – профессиональный музыкант), поддерживали стойкий интерес к ней. Стихия музыки питала его поэтическое сознание. Стихотворение «Бах» вводит читателя в лютеранскую кирху:

Здесь прихожане – дети праха

И доски вместо образов,

Где мелом, Себастьяна Баха,

Лишь цифры значатся псалмов.

Мандельштам уподобляет Баха ветхозаветному пророку: «А ты ликуешь, как Исайя,/ О рассудительнейший Бах!» Связь подчеркнута тем, что хорал, исполняемый при обряде бракосочетания, композитор назвал «Ликуй, Исайя!» «Высокий спорщик, неужели,/ Играя внукам свой хорал,/ Опору духа в самом деле/ Ты в доказательстве искал?» Показательно, что в статье «Утро акмеизма», писавшейся в то же время, что «Бах», обнаруживаем свидетельство эстетической близости Мандельштама к немецкому мастеру полифонии ХVIII века: «Мы полюбили музыку доказательства. Логическая связь – для нас не песенка о чижике, а симфония с органом и пением... Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства! Доказывать и доказывать без конца: принимать в искусстве что-нибудь на веру недостойно художника, легко и скучно...»

В поисках противостояния хаосу он подошел к законам архитектуры. «Демон архитектуры» владел им с детства. Архитектура по Мандельштаму в том и состоит, что неоформленное в ней покоряется форме, принимает ее устав. Восхищением соразмерностью, гармонией дышат стихотворения первого сборника, посвященные соборам «Айя-София» и «Notre Dame»:

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,

Души готической рассудочная пропасть,

Египетская мощь и христианства робость,

С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.

Готика – очень глубокое переживание поэта, память о котором будет возвращаться вновь и вновь, вплоть до самых поздних стихов.

Немецкая тема в «военных стихах» Мандельштама

Когда в первый же месяц войны от немецких бомбардировок пострадали готические соборы ХIII века в Реймсе и Лоане, Мандельштам пишет в сентябре 1914 г. стихотворение «Реймс и Кёльн»:

Но в старом Кёльне тоже есть собор,

Неконченный и всё-таки прекрасный,

И хоть один священник беспристрастный,

И в дивной целости стрельчатый бор.

Он потрясен чудовищным набатом,

И в грозный час, когда густеет мгла,

Немецкие поют колокола:

– Что сотворили вы над реймским братом?

И за два года до начала Второй мировой войны и за год до собственной гибели Мандельштам всё еще не изжил боли и помнил о ранах готических соборов Франции: стихотворение «Реймс – Лоан» (1937).

«Реймс и Кёльн» – первая его реакция на мировую войну, с которой, по словам Ахматовой, начался «не календарный – настоящий ХХ век», изменивший лицо Европы. Мандельштам был очень чуток к поступи истории, неслучайно одну из книг он так и назовет – «Шум времени». Его мысль отличалась дальнозоркостью. Сиюминутное заставляет поэта вспомнить события столетней давности: в 1914 году рождаются строки: «Европа цезарей! С тех пор как в Бонапарта/ Гусиное перо направил Меттерних,-/ Впервые за сто лет и на глазах моих/ Меняется твоя таинственная карта!»

Во втором сборнике «Tristia» в стихотворении «Декабрист» (1917) он тоже возвращается в прошлое, вспоминает Рейнский поход русской армии против Наполеона, когда «Шумели в первый раз германские дубы,/ Европа плакала в тенетах...» В нем много немецких примет: «голубой в стаканах пунш горит», «подруга рейнская тихонько говорит,/ вольнолюбивая гитара». Но главное – потрясающий финал:

Всё перепуталось, и некому сказать,

Что, постепенно холодея,

Всё перепуталось, и сладко повторять:

Россия, Лета, Лорелея.

Чтобы понять пророческий смысл этих строк, следует знать, что писалось стихотворение во время июльского поражения 1917-го, последовавших за ним кризиса Временного правительства и Октябрьского переворота большевиков, которого он не принял, а закончено в декабре 1917-го. Вот тогда и увидел поэт свою Россию в одной связке с мифологическими образами, олицетворяющими смерть: Лета – подземная река древних греков, через которую души умерших попадают в царство мертвых; а Лорелея, согласно немецкой легенде, своим пением губила тех, кто проплывал по Рейну мимо ее скалы. «Россия, Лета, Лорелея». На исходе 1918-го канули в Лету российская и германская империи. Ощущение гибели с годами усилилось: «И в декабре семнадцатого года/ Всё потеряли мы, любя», «В ком сердце есть, тот должен слышать, время,/ как твой корабль ко дну идёт», «О, если ты – звезда, Петрополь, город твой,/ Твой брат, Петрополь, умирает!»

Когда в начале войны часть интеллектуалов противоборствующих стран пребывала в горячке ура-патриотизма (об ажиотаже уличных толп и говорить нечего), Мандельштам пишет миротворческое стихотворение «Зверинец» (один из вариантов названия – «Ода миру во время войны»). В первых же строках выражено осуждение войны: «Отверженное слово «мир» / В начале оскорблённой эры...» Война трактуется как схватка зверья. «Петух и лев широкохмурый,/ Орёл и ласковый медведь» – традиционные символы Франции, Англии, Германии и России, участниц мировой бойни. Что делать?

В зверинце заперев зверей,

Мы успокоимся надолго,

И станет полноводней Волга,

И рейнская струя светлей...

Показательно соединение Волги и Рейна, каждая из рек – символ своей страны, мир на пользу обеим. Позиция поэта предельно ясна:

А я пою вино времён –

Источник речи италийской –

И в колыбели праарийской

Славянский и германский лён!

Марина Цветаева, приехавшая в Петербург на Рождество, на вечере читала свою «Германию» и слышала «Зверинец» Мандельтштама. Стих «Славянский и германский лён» она назовет «гениальной формулой нашего с Германией отродясь и навек союза». Им так хотелось верить в этот союз!

Но уже в 1917 году Мандельштам откажет Германии в праве считаться преемницей эллинской культуры, что отбрасывает ее в его глазах чуть ли ни в пещерный век. В февральской статье о ментальности немцев мы цитировали стихи «В серебряном ведре нам предлагает стужа/ Валгаллы белое вино...» В нем важны строки:

Северные скальды грубы,

Не знают радостей игры...

Им только снится воздух юга –

Чужого неба волшебство...

Вкусить «воздуха юга» им не дано. Лишь Гёте смог его отведать, на то он и Олимпиец! Немецкая тема у Мандельштама претерпевала эволюцию. Варварству войнолюбивой Германии противостоят лучшие ее сыны: Гёте, Гейне, Шуберт. На реминисценциях из их произведений строится стихотворение «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа» (1918), где очень важно признание: «Нам пели Шуберта – родная колыбель!», и в 1934 году ему вспоминаются «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,/ И Гёте, свищущий на вьющейся тропе». Они стали ему родными с детства.

Завершение военной темы – «Стихи о неизвестном солдате» (1937), которые он сам сравнил с ораторией. Они построены как цикл. В них окопы, яд Вердена, «дальнобойный воздух» – приметы Первой мировой соседствуют с Лейпцигом, Битвой народов, Ватерлоо. А в итоге – «Миллионы убитых задёшево/ Протоптали тропу в пустоте»... Скороговоркой об этих стихах нельзя.

Программное стихотворение «К немецкой речи» (1932)

Мандельштам подступал к нему не раз. Первая попытка – сонет «Христиан Клейст». Его Клейст – стихотворец и прусский офицер – был смертельно ранен в битве под Берлином в 1759 г. Его похороны описал Шиллер: русский офицер положил на могилу противника шпагу в знак уважения к его доблести. По свидетельству Надежды М.: «Его судьба поразила О.М.» Он предварил стихотворение эпиграфом из Клейста. Ему посвящены строки:

Поэзия, тебе полезны грозы!

Я вспоминаю немца-офицера,

И за эфес его цеплялись розы,

И на губах его была Церера.

Стихотворение полнится немецкими реалиями: «Скажите мне, друзья, в какой Валгалле/ Мы вместе с вами щёлкали орехи». Валгалла в нордической мифологии – чертог богов, куда девы-Валькирии уносят с поля боя души погибших героев. Поэт явно снижает героический образ. Далее упоминаются альманахи – новинка в культурной жизни Германии середины XVIII века. Клейст и молодые читатели со страниц альманахов «Сбегали в гроб ступеньками, без страха,/ Как в погребок за кружкой мозельвейна». Дважды поминается бог Нахтигаль (соловей по-немецки). В конце читаем: «Бог Нахтигаль, меня ещё вербуют/ Для новых чум, для семилетних боен». Чума, поразившая Германию в XIV в., Семилетняя война (1756-63) – факты давней чужой истории, но, как мы уже отмечали, Мандельштам ощущает себя современником минувших веков.

Самая важная в стихотворении первая строфа:

Себя губя, себе противореча,

Как моль летит на огонёк полночный,

Мне хочется уйти из нашей речи

За всё, чем я обязан ей бессрочно.

В первоначальном варианте она звучала иначе: «Когда пылают веймарские свечи/ И моль трещит под колпачком чулочным,/ Мне хочется воздать немецкой речи/ За всё, чем я обязан ей бессрочно». По словам Н.Мандельштам, у поэта было «какое-то повышенное ощущение верности, преданности, когда любовь к чужой поэзии ощущается как нечто запретное». В окончательном варианте стиха он дал понять: обращение к немецкой речи дается ему мучительно, как измена родной. По мнению вдовы поэта, стихи «К немецкой речи» связаны у Мандельштама с «ощущением родового прошлого», о котором он говорил редко: ведь его предки пришли в Россию из Германии. Далее она пишет: «Чувство нации, народа, культуры как семьи, т.е. родовое понимание культуры и нации в этих стихах не случайно». Чувством глубинной связи полнятся строки:

Есть между нами похвала без лести

И дружба есть в упор, без фарисейства.

Поучимся ж серьёзности и чести

На западе у чуждого семейства.

Полагаю, к призыву Мандельштама нам стоит прислушаться.

Грета Ионкис (Кёльн)

Читайте также:

1. Несколько мгновений из жизни Надежды Мандельштам. Журнал «Партнёр», № 12 / 2014. Автор П. Нерлер
2. Мандельштам в Гейдельберге. Журнал «Партнёр», № 12 / 2013. Автор П. Нерлер
3. Смерть поэта Мандельштама. Журнал «Партнёр», № 8 / 2013. Автор А. Бляхман
4. Рукописи не горят. Журнал «Партнёр», № 3 / 2005. Автор Д. Штайман