В чем я виноват?

Наши читатели повсеместно сталкиваются с местными немцами. А достаточно ли нам знакома жизнь окружающих нас людей? Что мы знаем о перенесенных ими страданиях? Как они пережили военные и первые послевоенные годы? Об одной из своих встреч с местными немцами рассказывает неравнодушная читательница из Потсдама Светлана Жукова.

Рассказ Харри Юрцица, пенсионера из Потсдама

Я родился в 1939 году и первые годы войны, конечно, не помню. Мы жили в Дюссельдорфе. Отец был на Западном фронте, а мать – с детьми. Нас было восемь. Я помню, как в конце войны мы прятались от английских бомбардировок, сидя в подвалах. Потом бежали в Тюрингию, думали, что там безопаснее. Здесь тоже были налеты бомбардировщиков, теперь уже американских. Я помню, как мы шли по деревенской улице, был солнечный апрельский день, вдруг в небе появился самолет. Мать крикнула: «Бежим скорей!» Рядом был небольшой лесок, и мама с другими детьми успела туда добежать. У меня на руках была маленькая сестричка, ей было 7 месяцев, и я остался стоять на улице, прижимая к себе Карин. Страха не чувствовал и даже с интересом смотрел на приближающийся самолет. Он сделал круг, и вдруг что-то ударило меня в голову, я упал и очнулся, только когда подбежала мать и взяла из моих рук мертвую сестричку. Я лежал весь в крови, но оказалось, что моя рана в голову была неглубокой, хотя шрам на лбу сохранился до сих пор. Трудно представить, что руководило летчиком, который направил пулемет прямо на детей. Если месть – то она была не по адресу.

Еще одно воспоминание – о лете 1945 года. В селе, где мы жили, стояли советские войска. Я иду по улице и вижу, что на скамье под большим деревом сидит русский солдат в расстегнутой гимнастерке и обмахивается фуражкой (было жарко). Он увидел меня, улыбнулся и подозвал к себе. Я подошел, несмотря на предупреждение матери не подходить к русским. Она слышала по радио, что они пришли сюда в Германию, чтобы убить всех немцев, а детей отравить. Солдат вынул из кармана шоколадку и дал мне. Я, конечно, сразу ее развернул и положил в рот. Вдруг слышу крик матери: «Выплюнь, она ядовитая!» Она подбежала ко мне, но шоколадку я уже проглотил. Так моя мама узнала цену геббельсовской пропаганде.

В этом же году мы вернулись в Дюссельдорф. Отец был в английском плену, жизнь в первые послевоенные годы была очень тяжелой. Помощь Запада пришла позже. Мы рылись в мусорных ящиках недалеко от английских казарм в поисках чего-то съедобного, просили милостыню. В 1947 году мать повела нас, детей, на вокзал, купила билеты, и мы сели в поезд. Я думал, что мы опять куда-то переезжаем. Но когда поезд тронулся, то оказалось, что матери в вагоне нет, – она осталась на перроне. У каждого из нас в кармане была записка, которую она написала: имя, фамилия и дата рождения. Больше я маму никогда не видел.

В вагоне нас обнаружил контролер и сообщил в полицию об оставленных детях. На станции нас забрали и распределили по детским домам. Когда отец вернулся из плена, он нашел меня и забрал к себе У него уже была другая жена, молодая красивая женщина. Она сказала мне, что она моя новая мама и что я должен ее так называть. Я отказался, просьбы отца на меня тоже не подействовали. В результате через месяц меня отвезли обратно в детский дом. Там я посещал начальную школу, а когда мне исполнилось 12 лет, к обычным занятиям добавили «трудовое воспитание». На рассвете до занятий я шел к хозяину, владельцу молочной фермы, чтобы убирать навоз в коровнике и стелить свежую солому. Затем бежал в школу, а после занятий опять на крестьянский двор. Моя обязанность была доить коров. Плата за работу была еда и кружка молока. Я помню, как я ел жареную картошку – первый раз в жизни.

Когда мне исполнилось 14 лет, меня определили учеником к пекарю. Учение состояло в том, что меня подымали в два часа ночи и я месил тесто вместе с подмастерьем, раскладывал куски теста на противни, которые ставили в печь. А уже рано утром на велосипеде развозил булочки клиентам. Три раза в неделю я вез на велосипеде два больших контейнера булочек в город, в булочную. Путь туда – 60 км. За месяц работы я получал жалованье в размере… двух марок. Одна марка на личные расходы (мыло, зубная паста), одна – на проезд автобусом в школу на занятия по подготовке пекарей, которые проходили раз в месяц. Хозяин, экономя деньги, не нанимал грузчика, и я должен был разгружать огромные мешки с мукой и носить их в пекарню, а каждый мешок весил больше меня.

Такое вот детство мне досталось. Через девять месяцев этой «учебы» я сбежал обратно в детский дом и пробыл там еще два года. Воспитание было строгим, нас наказывали за малейшую провинность: небрежно застеленную постель, опоздание на несколько минут к завтраку. Этого было достаточно, чтобы получить хорошую затрещину или несколько дней провести в карцере.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я решил отправиться искать свою мать и без разрешения покинул детский дом, устроился юнгой на корабль, который плавал по Рейну. Но через год меня нашли и вернули обратно. Позже я узнал, что матери уже давно не было в живых. Предполагали, что она покончила с собой.

В 19 лет меня призвали в бундесвер. Согласно уставу, каждый солдат должен уметь стрелять, мне тоже выдали автомат. На стенде в качестве мишени была фигура человека, в которую надо было целиться. Я отказался и получил две недели карцера: одиночная камера, скудное питание, деревянные нары без матраца с тонким одеялом. Отсидев там, я снова оказался на занятиях по стрельбе и… снова отказался. На этот раз получил четыре недели карцера, но результат был тот же. Тогда от меня отступились и отправили на кухню чистить картошку, мыть полы и вскапывать грядки вокруг казарм. Так и прошло полтора года.

Я и сейчас избегаю смотреть фильмы о войне, независимо от того, какая это война. На любой войне действует закон: или убьешь ты, или убьют тебя.

Недавно я услышал от одной женщины – жительницы бывшего Советского Союза: «Вы меня, конечно, извините, но я должна Вам сказать: я считаю, что все немцы – фашисты». Услышать такое для меня было шоком, но я всё же ответил: «Когда началась война, мне было два года, война отняла у меня детство, семью. Я не знаю, в чем я виноват».