Литературный Рейн. Андрей Кучаев

Андрей КУЧАЕВ

«Мозговая косточка» в Кёльне

Не так давно в Москве, в Центральном доме литераторов состоялся вечер известного московского писателя, автора сотен юмористических и грустных рассказов, повестей и романов, пьес и киносценариев, ныне живущего в Мюльхайме-на-Руре, Андрея Кучаева. На вечере в ЦДЛ он представлял читателям свою новую книгу рассказов «Похождения трупа», вышедшую в этом году в издательстве «Алетейя». Вечер предваряла публикация на 16-ой полосе «Литературной газеты», №21-22, от 1-го июня с.г. В ней, в частности, говорилось: «Андрей Кучаев уже более десяти лет живет в Германии, но всё равно остается русским писателем. И не только потому, что он – лауреат «Золотого теленка» 1970 года и продолжает печататься в России. А потому, что он думает и пишет по-русски, излагая умные мысли хорошим языком...» Публикация включала в себя еще и перепечатку знаменитого рассказа Андрея Кучаева «Мозговая косточка».

Мы уже знакомили читателей нашей рубрики с его творчеством, в котором так парадоксально сочетаются смешное и грустное. В этой публикации, поводом для которой является презентация новой книги в кёльнском культурном центре «Игнис» , Кучаев предстает перед нами печально-улыбчивым философом, фантазии его при этом – пугающе реальны! Кстати, в этом случае мы представляем читателям и теперь уже постоянного автора журнала русской литературы «Зарубежные записки» , в восьмом номере которого также будет опубликован рассказ Андрея Кучаева.

Даниил Чкония

ВЕЧНО ЖИВОЙ

Я стоял перед клеткой с обезьянами, как всегда, со смешанным чувством. С одной стороны, мне чудилась чья-то издевательская воля, создавшая пародию на род человеческий, с другой – меня трогали эти существа, не умеющие скрыть малейших своих хотений, тут же превращая их в поползновения к поступкам, потом в сами поступки.

Они чесались, искали блох, тут же укладывая пойманных на зуб, вертели головами, выглядывая все, что хоть на мгновение заинтересовало их, чтобы потом так же легко увлечься другим предметом.

Пища, лакомства, угощение сразу заставляли их забыть обо всем и проворно и ловко ухватывать банан, яблоко, кусок булки или конфету. Кормить их запрещала надпись, но люди нарушали предписание, считая свой минутный порыв к доброте извиняющим...

Дети же просто не читали надписи, а то и не умели читать – бросали подачки и радовались.

Обезьяны порой схватывались между собой за кусок или конфету, оглашали пространство резкими криками, порой выдававшими неподдельную боль: право сильного здесь господствовало вполне и, вероятно, существовала своя иерархия, за нарушение которой нарушители строго карались теми, кто сильнее или «главнее».

«Все, как у людей, хотя откровенней и циничней!» – подумал я.

Уже отойдя от клетки, я подумал, что выражение «циничней» здесь неуместно. Тут вообще неуместна какая-либо «моральная» оценка.

«А почему, собственно? Ведь я негодую, когда вижу несправедливость, где бы она ни допускалась. Другое дело, что я из этого негодования далеко не всегда вывожу необходимость вмешаться на стороне справедливости...»

«Почему? Во-первых, это небезопасно, потому что человеческое общество – не обезьянник, а, во-вторых, устанавливать, что справедливо, а что нет – не моя обязанность! Более того – не мое право!»

«Да, но обезьяны не задумываются над такими вещами! Они действуют. Там, где видят нарушения... чего? Глупо говорить в их случае о законах, они реагируют на нарушения обычаев, установленных инстинктом. Но не к инстинкту ли сводятся и наши так называемые моральные установки? Особенно сегодня, когда мы ввели все эти новые „капиталистические“ правила?»

Мне в голову полезли обрывки всевозможных теорий, от Бентама и Гоббса до Маркса, и я бросил этот дилетантский анализ.

«Приятно-неприятно, – вот чем руководствуется человек и животное... Во всяком случае в зоопарке, в воскресный день, с мороженым или бананом в руке. И к лешему все умствования!»

Но что-то осталось в памяти от посещения обезьянника.

Как-то, в совершенно расслабленном состоянии и тоже в выходной, я лежал с журналом перед телевизором. И опять показывали мартышек.

Они прыгали по ветвям девственного леса. Это была уже не неволя, их снимали современной техникой с большого расстояния, но так, что можно было разглядеть выражения их физиономий, каждый жест их, все ужимки и гримасы. Операторы, вероятно, снимали не один день, а до того караулили эту обезьянью семью, целое сообщество мартышек. Снимавшие крупными планами подчеркивали ситуации, которые им казались занятными или ценными с познавательной точки зрения. Звук я выключил, так что комментарии мне не мешали самому оценивать происходящее. И опять меня неприятно поразило, когда здоровый самец отнял банан у более молодой и слабосильной обезьянки. Да еще оттрепал ее весьма безжалостно. Потом с видимым удовольствием принялся уничтожать банан. Он ловко действовал длинными жуткими пальцами, обдирая кожуру, совал банан в пасть, откусывал и с видимым удовольствием прожевывал, поглядывая победоносно по сторонам, в том числе и на обворованную обезьянку, которая жалко облизывалась.

Ситуация и для меня, и для этой жалкой мартышки выглядела вполне однозначно – жестокость и несправедливость. Мне представилось, что и самец, отнявший банан, все оценивает точно так же, как мы с жертвой грабежа, но для него важнее было утвердить свое господство. Вероятно, это господство имеет и свои положительные для стаи стороны – он, скажем, в состоянии защитить своих собратьев в случае опасности, от него будет более выносливое потомство, чем от слабого...

«Тоже мне Дарвин! – плюнул мысленно я. – Сволочь этот хвостатый бандит! Вон как жалобно глядит обезьянка...»

То, что у меня и тварей на экране оказались сходные или пусть противоположные «позиции», рассмешило меня. А потом какая-то оторопь взяла все мое естество.

«Нас разделяет не только стекло экрана, не только время – это был не прямой репортаж, – не только расстояние в десять или больше тысяч километров, – нас разделяли межвидовые отличия, миллионы лет эволюции, пятьдесят тысяч лет из которых ушли на развитие так называемой цивилизации, и все-таки было нечто, что оказывалось общим для нас! Что связывало тот, зафиксированный камерой миг, с вот этой минутой, когда меня тронуло и возмутило нечто, что так же тронуло и возмутило другое существо. Что поселило в глаза этого существа выражение глубокого несчастья, скорби, стыда и мольбы о заступничестве. Не окажись я свидетелем этого, выражение глаз все равно бы оставалось. И по-своему оно вызвало реакцию и обидчика, и людей, снимавших все это, и потенциальных зрителей...»

«И сами по себе обезьяны не были бы так важны со своими сварами и склоками, если бы не было остальных, вовлеченных в действие, именуемое Бытием, и не мое воображение и чувствительность имеют значение, не техника съемки и принцип отбора объектов снимавшими, не степень занятости в минуту демонстрации фильма других случайных телезрителей – нет! – важна всеобщность пространства, наполненного не только „эфиром“, способным передать радиоволны к антеннам телеприемников, но способным передавать некую информацию, вызывающую негодование и боль! Такая способность этого пространства есть его неотъемлемое качество! Мир наполнен страданием, источник которого таится в несправедливости и жестокости этого мира, мира людей и зверей, разницы между которыми мир не чувствует, ибо еще одним свойством пространства, которое и есть мир, является обязательная «моральность»! И все, что наполняет это пространство, участвует в Бытии, как декорации участвуют в театральном действии наравне с актерами... От песка на дне морей, до бродячих камней астероидов. От медузы и клопа, до примата и человека.»

«От века известно, что есть добро и зло, и это знание существует помимо людей, так же как и помимо зверей, это свойство мира, мирового эфира, ткани Вселенной или как ее там – космоса, мироздания – здания мира – и ни один несправедливый поступок, ни одно малейшее проявление зла не остаются без реакции этого вещества, отзывающейся во всем живом!»

«Так вот в каком мире мне предстоит жить и умереть!? – поразился я с запозданием в полвека. – Случись мне умереть сейчас, я просто не буду к этому готов! Да если я и был бы готов, я ни в малой степени не соответствую этому качеству приютившего меня мира. И чтобы привести меня и нежный эфир мировой гармонии в соответствие, мало не только человеческого века – мало самой вечности, оттого мы оба – закон до времени созданной гармонии и я, – будем существовать вечно! »

Зазевавшуюся мартышку на экране отловил молодой леопард...

БАССЕЙН КРОВИ

Он терпеть не мог посещать бассейны. Ненавидел этот суп из человеческих тел. Он и себя не любил в жалком беспомощном виде, в одних плавках, погружающимся в общую воду. Словно контакт с людьми, которого он всегда страшился и по возможности избегал, здесь усугублялся до непозволительной интимности.

Но в этот бассейн его тянуло. Маленькое объявление на дверях здания, в котором находился бассейн, гласило: «Уважаемые посетители! Наш бассейн планирует дополнительную услугу – раз в месяц мы запускаем в наш бассейн южноамериканских экзотических рыб, известных под названием пираньи. О сроках пуска будет объявлено дополнительно».

Он понимал, что объявление – черноватый юмор владельцев бассейна. Он не знал, дозволяются ли законом такие шутки, и что за люди его хозяева, которые так позволяют себе шутить. Но по беззаботным лицам посетителей, по веселой музыке, что играла в раздевалке слегка приглушенно, по буднично-сварливому выражению лиц персонала, к которому он успел уже привыкнуть, он заключил, что шутка всем здесь давно приелась и что вывесили свое объявление владельцы в чисто рекламных целях, чтобы привлечь побольше современной молодежи, у которой такой юмор был в ходу. Одно было несколько странно – как раз молодежь избегала ходить в этот бассейн, зато от пожилых и просто старых отбою не было.

Как-то он спросил у кассирши, почему совсем нет молодых? Она ответила что-то вроде, мол, что молодежи есть что терять.

Такой ответ его озадачил, но больше он не расспрашивал.

Притягательность же этого заведения, где не было даже сауны, не говоря уже о тренажерном зале, почему-то возросла.

Некоторых посетителей сюда привозили на инвалидных креслах и спускали в бассейн на специальных помочах, которыми был оборудован этот странный комплекс.

Существовали еще пологие спуски для безногих, и катапульты для совсем беспомощных. В бассейне утонуть было невозможно – воду в него напускали не простую, а привезенную специально из Мертвого моря. Этим, сообразил он, и объясняется большое количество инвалидов и увечных, что, конечно, отпугивает молодежь.

Почему входной билет стоит на удивление дешево, он тоже установил: кругом висели плакаты всяких благотворительных организаций, а при входе стояли ящики для пожертвований, куда здешняя небедная публика бросала щедрую мзду.

«Однако, как мне повезло, что я набрел на это заведение!» – не раз думал он.

Плавать в «мертвой» воде было истинное удовольствие, лежи себе, только чуть пошевеливай ступнями и ладонями, как ластами, – как раз будешь двигаться согласно с другими, этакое броуновское движение, что-то от первородного океана, в котором миллиард лет тому зародилась жизнь. И то, что первые особи не могли толком ходить, только ползали, придавало картине зарождения жизни особый символический смысл.

Плавая на спине, он рассматривал от нечего делать витражи в застекленном потолке, выгнутом в форме купола. Витражи представляли сцены из греческих мифов. Он без труда обнаружил Стикс, реку мертвых, лодку и перевозчика Харона, - его трудно было не узнать: он одновременно представлял по замыслу художника еще и аллегорию смерти, в капюшоне, с косой в качестве весла. Был тут и Орфей со своей кифарой, которого совсем не античные черти волокли прочь от прекрасной Эвридики, воздевавшей к нему руки, но уже увлекаемой пучеглазым Танатосом. Его эта вольная фантазия на темы смерти позабавила.

«Интересно, а как они собираются южноамериканских рыб пустить в воду Мертвого моря? Ведь эти маленькие хищницы, обгладывающие быка за пару минут, вряд ли приспособлены к такой концентрации соли!» Он ухмыльнулся: «Что это я всерьез размышляю о шуточном объявлении?! Ведь так старомодных дурошлепов и стращают! Для того эти новомодные шутки, да и вся новая, так называемая литература!»

Однажды, когда он принимал душ, собираясь броситься в голубую воду, музыка в местной трансляции прервалась, и приветливый голос сообщил, что администрация просит прощения у посетителей за то, что сегодня бассейн заполнен не «мертвой» водой, а обычной, речной, но вполне чистой и даже с добавлением экстракта из южноамериканских лечебных водорослей, способствующих омоложению.

Рядом две женщины (душевые здесь были общими, как это сплошь и рядом в Германии) возмущались, что администрация не могла позаботиться хотя бы об обычной морской воде, «ведь морская соль продается в любой аптеке!» Он посмотрел на женщин, и мысль его как-то язвительно, помимо его воли, приняла направление в сторону черного юмора: «Пираньям будет славная пожива из вас, фрау!»

Он плюхнулся в воду, прыгнув с невысокого трамплина, и колуном пошел ко дну – непривыкшее к обычной воде тело заранее расслабилось, но инстинкт заядлого ныряльщика, которым он был в молодости, вернул ему нужные ухватки, он заработал ногами, как ножницами, мощно отбрасывая воду вывернутыми ладонями. Он не без сарказма наблюдал, как тщатся выгрести немощные старцы и калеки, которым уже во всю помогают молодые спасатели.

Плавая под водой, он впервые получил возможность рассмотреть пол, или «дно» этого аквариума. Он представлял мозаику в духе помпейских фресок: весьма фривольные сцены в античном стиле, но с явными влияниями продукции нетленной Беаты Узе – здешней легендарной пропагандистки римских нравов.

Получалось, что между потолком бассейна, где царствовала эллинская стихия, и полом, где был разгул римской эллинистической традиции, – и первая и вторая, сдобренные новейшими трактовками , – должна бы, по идее, уместиться христианская эпоха со своей атрибутикой. «Вот почему они наполняют бассейн водой из Мертвого моря – это ведь субстанция Палестины, Святой земли!»

Он заметил нескольких старцев, которые с зажатыми носами стоят свечками под водой, разглядывая шедевры наивной порнографии: «Детство человечества, – подумал он вслед за Марксом, – а вот и старость человечества! Убогая дряхлость. Дальше что?»

День прошел обычно. Наплававшись, он принял душ, невольно наблюдая нынешних матрон в их натуральном виде. Рядом с мумиями старцев они гляделись вполне в духе подводных фресок, то есть являли живые картины из времен Рима периода упадка.

Сюрприз ждал его на третий день с момента пуска пресной воды. В этот день он решил тряхнуть стариной и прыгнуть с пятиметровой вышки, с которой тут никто не прыгал, так что лесенка, ведущая наверх, даже была перекрыта красным канатиком с болтающимся на нем уменьшенным знаком дорожного движения «проезд запрещен».

Он с выражением превосходства снял канатик с одной из стоек перил и, как ему казалось, легко взбежал на площадку, покрытую рябой черной резиной. Отсюда, сверху, был совсем новый вид у бирюзовой квадратной лужи. Фрески на дне хорошо просматривались, так что купальшики представлялись персонажами рискованных сюжетов. Но что его поразило, вода вскипала сегодня как бы от невидимого дождя. Он насторожился, но окрик снизу заставил его вздрогнуть. Один из служителей-спасателей, античный полубог в тигровых плавках кричал ему, чтобы он сошел вниз. «Лос» и «вег» – давай, исчезай! – он разобрал отчетливо. Он повернулся, чтобы сойти, но поскользнулся и, взмахнув руками, повалился спиной вниз...

Пришел он в себя у самого дна, над ним, словно в райском саду, кружилось множество пестрых не птиц – мелких рыб, стремительных, оттого и напоминающих птиц в полете.

Рыб, видно впустили только что, – кверху еще поднимались садки из зеленой мелкой сетки, – пираньи несколько бестолково метались в зеленоватой воде, пока не обращая внимания на болтающих ногами стариков и женщин.

Потом он заметил, как из круглой дыры выплыло облачко красной густой жидкости и стало расплываться в багровый клубящийся шар. Рыбы наполнили это облако, и оно стало бледнеть, а рыбы наливались словно румянцем. Он теперь их хорошо разглядел: пучеглазые, с крупными скошенными мордами, с косыми ртами, из которых по бульдожьи торчали клыки.

Первые рыбы наконец заметили полные женские ноги, сверху охваченные малиновыми плавками, и стремительно облепили их. Бассейн стал медленно наполняться красным.

Сознание его помутилось, иначе бы он потерял способность видеть и запоминать. А он еще отчетливо видел, как инвалид с культями вместо ног медленно погружается в объятья Мессалины на мозаичном дне, а его голова, как в короне, вся в трепещущих телах кровожадных тварей...

Он в ужасе ожидал первых уколов атакующих хищниц, прижимался к дну, стараясь удержать сколько можно воздух. Ему казалось здесь безопаснее, но дыхания не хватало, и упрямая сила вытолкнула его наверх. Вода вокруг него кипела розовой пеной, мордами и хвостами.

Он опять ринулся в глубь, достиг дна, где в объятьях краснолицей красавицы скалился безногий скелет. Он решил ни за что не всплывать, задохнуться, но не быть растерзанным этими монстрами. У дна их почти не было.

В кровавой каше мелькали руки, головы, ягодицы и груди, как на ожившей картине помешанного сюрреалиста или вполне здорового экспрессиониста из немцев.

Неожиданно он почувствовал, что справился с дыханием и уже не удерживает воздух, а гибко маневрирует над мозаичной фреской. Пришли и запахи – отвратительный – хлора, и упоительный – крови. Он напрягся всем своим посвежевшим жестким телом и, как торпеда, устремился прямо на белый живот, еще обтянутый полупрозрачным шелком...

Сколько продолжалась кровавая оргия, он не помнил, в себя он пришел в душевой, где уже полоскались под душем женщины, он слышал, как одна из них говорила: «Я понимаю, что аттракцион, однако вряд ли владельцев погладят по голове, когда узнают о подобных представлениях, с позволения сказать». «Ну, чего не делают сейчас в рекламных целях, - возражала вторая, я лично получила незабываемые ощущения!» При этом она посмотрела на него.

Он ответил ей зазывным взглядом, мельком покосившись на след укуса, алевший на ее животе.