Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Каменецкий Владилен

 

ТАКИЕ БЫЛИ ВРЕМЕНА, ИЛИ

О РОЛИ ФАРТА В  ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА

Из серии «Записки старого ворчуна»

 

В 1962 году случилось два важных события, которые определили всю мою дальнейшую жизнь. Я закончил Университет и женился. Надо было определяться с работой, потому что кормить семью на 87 рублей, которые я получал в качестве научного сотрудника в Музее изобразительных искусств, было просто невозможно. Жена к этому времени стала студенткой, и ни о какой работе речь не шла. В учителя мне идти не хотелось, это не мое призвание, с меня хватило практики в десятых классах. А работа по специальности могла реально быть только на Иновещании Гостелерадио, где имелась югославская редакция или, точнее, Отдел вещания на Югославию. Наверное, это судьба, но именно в это время в редакции сложилась ситуация, когда работать было не то чтобы некому, но сложновато. Леня Гибианский, тоже выпускник нашей кафедры, ушел в Институт славяноведения (он потом стал моим постоянным автором), два человека уехали на годичную стажировку в Югославию, а Эвелина Барутчева ушла в декретный отпуск. Вот на ее место я и попробовал устроиться хотя бы на временную работу.


Конечно, мне фантастически повезло. Мой научный руководитель Иван Драгович Очак написал мне блестящую характеристику, будто я Бог знает какой специалист по Югославии, и с этой бумажкой я поперся в Радикомитет, предварительно созвонившись со своей будущей начальницей Верой Ивановной Бароновой. Конечно, не мое знание Югославии и тем более кое-какое владение сербо-хорватским языком сыграли главную роль. Положение в редакции, как я уже говорил, было аховое, народу явно не хватало, и поэтому со мной стали разговаривать.


Вообще-то  к журналистике меня тянуло давно. Еще в армии я ухитрялся регулярно писать в армейской газете и даже зарабатывал кое-какие гонорары. В югославской редакции меня попросили написать пару заметок и, судя по всему, сочли, что рука у меня легкая. Вера Ивановна, не оформляя меня официально, решила попробовать меня в деле. Так я стал внештатным сотрудником. Занимался всем: бегал с магнитофоном брать интервью, работал выпускающим, редактировал материалы других внештатников. Словом, пришелся ко двору. Через пару недель мое непосредственное начальство решило оформить меня официально, правда, всё же на временную работу.


На самом деле шансов у меня было мало, а точнее, их не было вообще. Наличие пятого пункта и отсутствие пункта седьмого (партийность), несмотря на мое рабоче-крестьянское происхождение, напрочь закрывали мне путь в светлое будущее. Пройти сквозь рогатки Управления кадров, где сидели одни бывшие кгбешники, было просто нереально, о чём я и сказал Вере Ивановне. Но она решила рискнуть.

    

Мне предстояла беседа с самим Энвером Мамедовым – первым заместителем Председателя Гостелерадио, который лично курировал Иновещание. Сопровождал меня к высокому начальству куратор из отдела кадров, некто Рыжов, личность отвратительная во всех отношениях – бывший второй секретарь Сахалинского обкома партии, выгнанный с работы за садизм. Из партии его не выперли, отделался строгим выговором, после чего пришел на работу в Управление кадров Гостелерадио. К тому же он был патологическим антисемитом, так что на поддержку с его стороны рассчитывать не приходилось.

    

И вот я на четвертом этаже монументального здания Радиокомитета на Пятницкой улице, стою в огромном кабинете Мамедова, и Рыжов елейным голосом докладывает мою биографию высокому начальству. А Мамедов был действительно высоким начальством в прямом и переносном смысле. Двухметровый красавец, матершинник и наркоман, он был фактическим хозяином Гостелерадио, поскольку хрущевский любимчик Харламов, вращаясь в высших сферах, в комитете бывал редко. На хозяйстве был Мамедов. И вот стою я перед высоким начальством, весь из себя молодой и нахальный, почему-то совершенно спокойный и готовый ответить на любой вопрос Мамедова. В этот день он, очевидно, был не в духе. Даже не дослушав до конца бормотание кадровика, он рявкнул:

- Что вы рветесь на радио, что вам здесь – медом намазано?!

    

Я – что-то в ответ насчет призвания и работы по специальности, что мне как страновику очень интересно работать в югославской редакции... А он раздраженным голосом, обращаясь к окружавшим его чиновникам:

- Отчего они ВСЕ рвутся на радио, что, другой работы для НИХ нет?!, – явно имея ввиду граждан еврейской национальности. Тут уж я завелся и в наглую говорю ему:

- А Вам что, Энвер Назимович, мой нос не нравится?

Он от этой наглости, похоже, обалдел и буквально заревел:

- Вон отсюда! Уберите этого наглеца!

    

Я повернулся и вышел. Поднимаюсь на восьмой этаж, где была наша редакция, а навстречу мне по лестнице бежит Баронова:

- Ну как там? Чем кончилось?

- Плохо, – говорю. – По-моему, Мамедова обидел.

- Ну ничего, – говорит Вера Ивановна, – все уладим.

    

И побежала дальше вниз. Вернулась она через минут двадцать, вызвала к себе в кабинет.

- Пиши заявление о приеме на работу. Уговорила Мамедова.

    

На другой день меня вызвали в управление кадров, и тот же Рыжов вручил мне временный пропуск – картонку с фотографией. И началось... Через день – на ремень.

    

Редакция была по комитетским меркам немалая – сорок человек: редакторы и корреспонденты, дикторы, переводчики. Ведь мы вещали на трех языках: сербо-хорватском, македонском и словенском. Передачи начинались где-то в пять часов дня, а заканчивались в двенадцать – в час ночи, так что на метро иногда не успевали, и нас развозили на казенных машинах.

    

Так уж сложилось, что коллектив был интернациональным. Большую часть составляли русские, но дикторами были югославы, оставшиеся в СССР после разрыва отношений с Тито в 1948 году. Жили дружно, скандалов и подстав не было. В этом, наверное, заслуга Веры Бароновой, которая в своем начальственном кресле сидела много лет, прекрасно знала страну и вообще была высококлассным специалистом, между прочим, едва ли не единственной женщиной  в Комитете – руководителем редакции. В основном все начальники были мужчины, к тому же не с самыми лучшими характерами. Вера Ивановна тоже была не сахар, но никогда не мелочилась и не придиралась по пустякам. Ей тоже было нелегко. С летучек у Мамедова иногда приходила сама не своя, потому что тот в выражениях не стеснялся, матерился и кричал. Ну, а рикошетом доставалось и нам.

    

Полгода пролетели незаметно, наступил март, когда должна была вернуться из декретного отпуска Эвелина. Подходил к концу срок моего временного пребывания в редакции, и что дальше со мною будет – было совершенно не понятно. Что меня вышибут – я не сомневался, но всё же маленький шанс на то, что удастся остаться в редакции, у меня был. Вера Ивановна и ее заместитель Саша Плевако пытались что-то сделать, писали докладные записки Мамедову, убеждая его в том, что я очень хороший работник и моё увольнение будет большой потерей для редакции. Роковое число приближалось неумолимо. Эвелина вышла на работу и стала получать зарплату, а я оказался у разбитого корыта. Работать я работал по-прежнему, но денег не получал.

    

И тут мне опять повезло. Мой тесть, опытный юрист, прекрасно знавший Гражданское право, подсказал мне, что по закону, если человек, принятый на временную работу, не был уволен в тот день, когда окончился его временный срок и проработал еще хотя бы один день сверх этого, не может быть уволен, а должен быть принят на постоянную работу. Всего один день... Я прождал две недели, и когда мне не выдали зарплату, пошел к Рыжову, своему куратору в кадрах, и устроил ему скандал. Не знаю, что произошло, то ли он забыл, то ли ждал решения начальства, а его почему-то не было, но время было упущено. Поэтому когда он заявил мне, что он всё равно меня уволит, я показал ему статью в Гражданском кодексе, и он скис, но продолжал орать. В общем, я вылетел из его кабинета в совершенно растрепанных чувствах, понимая, что этот идиот может напечатать приказ об увольнении задним числом. И вот вылетев в таком мягко говоря возбужденном состоянии из кабинета Рыжова, я налетел на незнакомого мне пожилого мужика, который в этот момент шел по коридору и, видимо, слышал нашу с Рыжовым перебранку.

- В чем дело, сынок? – спросил он, видя мою расстроенную физиономию. – Какие проблемы? Давай, зайди ко мне, успокойся и расскажи в чем дело!

    

И я этому незнакомому, но очень доброжелательному человеку выложил все свои несчастья. И то, что меня собираются уволить незаконно, и то, что я не получаю зарплаты, а у меня только что родился сын, а жена студентка и никаких доходов у нас нет, живем на мою зарплату, в общем, хуже некуда. Он всё это мое бормотание сочувственно выслушал, даже рассказал о своих детях, которые хотят жить отдельно, а жилья у них пока нет. В общем, пожаловались друг другу на жизнь.

- Ничего, – сказал мой собеседник, – не волнуйся, всё будет в порядке. Сейчас разберемся.

Он снял телефонную трубку и вызвал Рыжова.

- Ты курируешь югославскую редакцию, этого человека знаешь?

Тот, конечно, начал поливать меня грязью, но мой собеседник его прервал:

- Сегодня же в приказ: назначить товарища Каменецкого редактором Отдела вещания на Югославию с окладом в 140 рублей. Понял? Исполняй!

    

А мужик-то оказался генералом КГБ и только что назначенным начальником Управления кадров Гостелерадио! Ну скажите, разве это не судьба?! Не иначе мне его Бог послал. Ведь если бы я не встретил этого человека, то не видать бы мне Радио как своих ушей. Значит, бывают и среди чекистов хорошие люди, хотя других таких я в жизни не встречал. Так я стал профессиональным журналистом и провел в стенах Гостелерадио восемь самых счастливых лет мой жизни.

    

В октябре шестьдесят четвертого скинули дорогого Никиту Сергеевича, и на Гостелерадио тоже поменялось начальство. Вместо аджубеевского дружка Харламова пришел Николай Месяцев, бывший заведующий военным отделом ЦК ВЛКСМ, а в годы войны контрразведчик, один из руководителей СМЕРШа. Мужик оказался золотой. Во-первых, сразу же сделал два добрых дела: отменил существовавшие при Харламове ограничения размера гонорара для пишущих журналистов и во-вторых, вместо захудалой столовки организовал в Комитете столовую высочайшего класса, которая ни в чём не уступала лучшим московским ресторанам, но была дешевле в десять раз. Его девиз «Журналист должен хорошо и много писать, и кормить его надо тоже хорошо» народу понравился.

    

И хотя Мамедов сохранил свой пост первого заместителя, но хозяином в Комитете стал Месяцев. Началась новая жизнь. Мы стали хорошо зарабатывать и почувствовали себя людьми, поскольку толковых работников новое начальство всячески поощряло, в том числе и материально. Больше того, с приходом Месяцева появилась возможность выезда в зарубежные командировки для тех, кто об этом раньше и мечтать не мог. Вот и я попал в число этих счастливчиков, хотя при наличии пятого пункта и отсутствии партийности в Югославию, которая считалась фактически капиталистической страной, попасть я не мог ни при каких обстоятельствах. Вера Ивановна долго не решалась подавать на меня документы, она была всё же человек осторожный, но в шестьдесят седьмом году, в год пятидесятилетия Октября, всё же решилась.

    

А дальше пошло-поехало. Сначала меня утверждал Главный редактор, потом Управление кадров, затем партбюро комитета (а оно было на правах райкома) и, наконец, коллегия Гостелерадио во главе в Месяцевым. Дело было в июле, было очень жарко, Митька болел, я взял отпуск на пару недель и сидел дома, когда раздался звонок. Звонила Баронова. Меня вызывали на коллегию для утверждения моей командировки в Югославию. И вот я стою в святая святых – председательском кабинете перед столом, за которым сидят члены этого ареопага. В торце стола – сам Месяцев, и какой-то кадровик докладывает, что «товарищ Каменецкий специально вернулся из отпуска, где ухаживает за больным сыном». Не знаю, что его дернуло рассказывать о моей житейской ситуации, но на Месяцева это произвело впечатление и он, обращаясь к коллегии, говорит:

- Товарищи, я думаю, что ни у кого возражений против командировки товарища Каменецкого в Югославию нет, – после чего все дружно поднимают руки.

     

А Месяцев, обращаясь ко мне, спрашивает, как здоровье сына и желает ему скорейшего выздоровления, а мне – удачной командировки. Ну, что сказать... Я из кабинета вылетел как на крыльях. Честно говоря, такого благожелательного отношения начальства я просто не ожидал. Это же формальная процедура и, как правило, начинают задавать вопросы: как да что. А тут – четко,  по-военному и понятно, что Председатель уже всё решил, а потому вопросов ни у кого нет. Очень мне тогда понравился Месяцев, и я жалел, когда в семидесятом году он ушел из Комитета, а на его место пришел брежневский дружок, мерзавец и антисемит Лапин.


     Месяцев Николай Николаевич - председатель Гостелерадио СССР,  участник Великой Отечественной войны


Надо сказать, что в те времена Югославия хотя и была социалистическим государством, но для кадровиков и товарищей, сидевших на Старой площади, она была страной капиталистической. И хотя отношения с ней после смерти Сталина постепенно наладились, но среди социалистических стран она имела особый статус. Во-первых, она не входила ни в СЭВ, ни в Варшавский Договор, а, напротив, была одним из лидеров движения неприсоединения. Кроме того, она строила свой, югославский социализм, который ничего общего с советским социализмом не имел. В Югославии существовала так называемая система самоуправления, согласно которой заводы и фабрики принадлежали не государству, а тем, кто на них работал. Управляли производством рабочие советы и назначаемая ими администрация. Это очень раздражало Старую площадь и особенно главного идеолога партии Михаила Суслова. Всё это я хорошо понимал, и потому когда со мной беседовали в выездном отделе ЦК, я спросил, как мне себя вести, на что цековский чиновник ответил, что «Вы, мол, лучше меня знаете эту страну и поэтому ведите себя свободно, но с достоинством».

    

Фразу насчет достоинства я пропустил мимо ушей, в рекомендация вести себя не скованно, свободно меня вдохновила. Поэтому когда я прилетел в Белград, а затем в Загреб, где открывалась международная ярмарка, о которой я должен был вести репортажи, я чувствовал себя так же уверенно, как в Москве, где подобных репортажей провел уже не один десяток. В Белграде меня встретил собственный корреспондент Московского радио Саша Плевако, которого я знал по совместной работе в югославской редакции, и встретил как-то очень по-свойски, по-домашнему, как обычно встречают друзей или близких родственников. Он приютил меня в своей квартире, познакомил с друзьями из посольства и журналистами «Известий», «Правды» и других московских газет, работавших в Белграде.

    

Три дня, что я находился в югославской столице, стали для меня настоящим праздником. Удивительно, но в этом городе я не чувствовал себя чужим. Люди, с которыми я встречался и разговаривал, и прежде всего югославские коллеги, были исключительно доброжелательны. Позже, когда я прилетел в Загреб к самому открытию выставки, у меня было ощущение какой-то полной свободы и независимости от посольских чиновников и администрации советского павильона.

    

Надо сказать, что это был год пятидесятилетия Октябрьской революции и, наверное, поэтому впервые за долгие годы работы ярмарки президент Югославии Иосип Броз Тито собирался посетить советский павильон. К этому событию, конечно, готовились. В Загреб прилетела куча чиновного народа во главе с послом Советского Союза в Югославии Бенедиктовым, в том числе кто-то из заместителей Косыгина и несколько министров союзных министерств. Словом, суета была большая. И вот, наконец, появляется Тито вместе с женой Йованкой и целой толпой сопровождающих. Я со своим микрофоном попытался пробиться поближе к маршалу, но вымуштрованная личная охрана как-то очень незаметно оттирает меня от президента, и я оказываюсь вытолкнутым из толпы.

    

Мне было известно, что после осмотра павильона Тито пригласят в дирекцию, где ему и Йованке должны вручить кое-какие сувениры, и я решил этим воспользоваться. Но как пройти через охрану, которая перекрыла вход в зал? Что делать? И я нахально обратился к послу СССР Бенедиктову и спросил, могу ли я взять интервью у главы югославского государства. Что мог мне ответить многоопытный партийный чиновник и дипломат, если по протоколу никакого интервью предусмотрено не было? Поэтому он ответил, что ни разрешить, ни запретить мне он не может.

- Действуй на свой страх и риск!

    

И я рискнул. Отодвинул охрану и прошел в зал, где уже собрались человек пятьдесят наших высших чиновников и сопровождающих Тито. Вдоль всего помещения стоял длинный стол, уставленный яствами и выпивкой, и во главе стола расположились  сам маршал и его жена. Я встал в стороне со своим магнитофоном и, выждав когда Тито и Йованке вручат подарки, подошел к маршалу. Я всё рассчитал правильно. Во-первых, я понял, что когда Тито вручили охотничье ружье «Медведь» ручной работы, он, страстный охотник и коллекционер охотничьего оружия, естественно, расстаял. Взял в руки ружье и стал смотреть в оптический прицел. Публика зааплодировала. Тут-то я и подошел к нему.

    

Поздравив его  как одного из участников Октябрьской революции (а он этим событием в своей жизни очень гордился), я попросил его сказать несколько слов советским радиослушателям в связи с пятидесятой годовщиной Октября. Говорил с ним исключительно на русском языке, помня о неудачном интервью, которое попытался взять у него Саша Плевако, обратившийся к Тито на плохом сербском языке.

- Вы кто, русский? – спросил его Тито.

- Да, русский, – ответил Саша.

- Так почему не говорите по-русски! – И прогнал бедного собкора московского радио.

    

И всё потому, что Тито очень гордился тем, что свободно и почти без акцента говорит по-русски, что было неудивительно. Сначала русский плен, потом участие в гражданской войне в России, наконец,  пять лет работы в Москве представителем югославской компартии в Коминтерне. Плевако этого либо не знал, либо не посчитал нужным подумать об этом. Короче говоря, на мою просьбу Тито ответил:

- Подожди, сейчас выпью рюмку водки и скажу тебе всё, что тебе надо.

    

Он действительно поднял тост за Октябрьскую революцию, выпил и, обратившись ко мне, сказал, что он готов. Я поставил ему микрофончик, и он полчаса говорил об Октябре, русском народе и совместной борьбе в годы войны. Полчаса на чистом русском языке. Потом, как мне говорили знакомые чекисты, всё посольское начальство решило, что я позволил себе вне протокола брать интервью у главы государства, отношения с которым были не совсем нормальными, с подачи высокого начальства со Старой площади. Чуть ли не особую миссию выполнял по сближению двух народов. Все это, конечно, глупости. Никто меня ни на какие подвиги не уполномочил, но, я говорю, был какой-то душевный подъем, уверенность, что мне всё можно.

 

Глава СФРЮ Иосип Броз Тито с женой Йованкой   

Сейчас, по прошествии стольких лет, я понимаю, что на окружающих моя напористость и наглость произвели впечатление. Мальчишка, первый раз в Югославии – и на тебе, берет интервью у самого Тито, который, как известно, интервью давать не очень любил. Посол пригласил меня к себе и спросил, не соглашусь ли я поработать в посольстве на должности первого секретаря. В общем, зауважали. А это был просто фарт. Такое случается. Впрочем, я за свою долгую жизнь убедился в том, что везение, фарт играют немалую роль в судьбе человека.

    

Мне подфартило, когда я поступал на работу в Радиокомитет, мне подфартило и тогда, когда я перешел на работу в Академию наук. В 1970 году обстоятельства сложились таким образом, что я ушел из радиокомитета в Академию наук, а точнее – в Институт экономики мировой социалистической системы, но об этом особая байка. Причиной ухода, как это ни странно, было стечение обстоятельств. Я собрался поехать по приглашению в Югославию, как уже ездил в 1998 году, но мой главный редактор Иван Лапоногов, человек мне малосимпатичный, отказался дать характеристику, без которой ни о какой приватной поездке и речи быть не могло. Я, конечно, страшно обиделся, и когда неожиданно мне предложили перейти на работу в Институт экономики мировой социалистической системы Академии наук (ИЭМСС АН СССР), я немного подумал и согласился.

    

К тому же какой-то перспективы роста у меня не было, и хотя я долгое время был фактическим заместителем Веры Ивановны и ждал только приказа о назначении, случился облом. На это место начальство взяло мужика из провинции, к тому же не журналиста, а какого-то мелкого партийного чиновника. В общем, я решил, что это судьба, тем более что предложение было заманчивым именно потому, что гарантировало зарплату в 250 рублей, а также в течение  трех лет защиту кандидатской диссертации. Конечно, ученый из меня в то время был никакой, тем более, что я вообще не представлял себе, чем на самом деле занимаются в этом академическом Институте. Правда, со своей будущей шефиней я встречался, даже брал у нее интервью, и тогда она показалась мне на редкость бестолковой бабой. В этом я, кстати, не ошибся. Но по порядку.

    

Любопытна история создания этого научного учреждения. В 1968 году после известных событий в Чехословакии руководители КПСС очень озаботились недопущением подобного развития событий в СССР и других социалистических странах, причем главный удар в борьбе с чешским ревизионизмом был направлен против экономических реформ, которые проводил Отто Шик. К несчастью для моего института, Шик именно в нем защищал докторскую диссертацию, в которой было достаточно всякой «крамолы» с точки зрения Старой площади. После ввода советских войск в Прагу и подавления «пражской весны» репрессии обрушились не только на чешских коммунистов, но и на тех людей в Советском Союзе, кто симпатизировал «пражской весне». Под раздачу попал и наш институт. Директора, члена-корреспондента АН СССР Сорокина уволили, а на его место пришел будущий академик Олег Богомолов, до этого работавший в группе консультантов ЦК КПСС. Ему и было поручено реорганизовать Институт, сделав его аналитическим центром, который должен был отслеживать развитие ситуации в странах соцлагеря и информировать об этом ЦК КПСС, Правительство и Комитет государственной безопасности. Поэтому  нужны были страновики – люди, хорошо знающие ситуацию в странах и обладающие аналитическим мышлением. Олегу Богомолову были предоставлено право брать на работу специалистов со всего Союза, их обязаны были обеспечить жильем и достаточно высокой заработной платой. Реорганизация Института началсь во второй половине 1969 года, а с 1 января 1970-го я стал младшим, а потом старшим научным сотрудником сектора Югославии и должен был заниматься проблемами внутренней политики этой страны.

    

А началось всё с того, что я как-то делал материал о московском Университете, а точнее, о родном для меня историческом факультете. Среди героев этой передачи оказалась пара студентов-выпускников нашей кафедры истории южных и западных славян, Юра и Наташа Смирновы. И так сложились обстоятельства, что через год или два я встретился с ними снова. Юра к этому времени работал в Радиокомитете, стал диктором отдела вещания на Югославию, а Наташа попала по распределению в Академию наук, в тот самый Институт экономики мировой социалистической системы, в котором позже оказался и я. Она-то и вспомнила обо мне, когда началась реорганизация Института. Наташа свела меня с Ильей Дудинским, который в то время был заместителем директора института.

    

Илья Владимирович как, впрочем, и многие из моих будущих коллег, был человеком неординарным. Как я позже узнал, его отец был до революции действительным тайным советником, губернатором Томска, губернатором Херсонской губернии и активным участником белого движения. Как это ни странно, это не помешало его сыну стать членом КПСС, экономическим обозревателем главной партийной газеты и одним из теоретиков мировой социалистической системы. Внешне этот потомственный дворянин больше походил на старого еврея, и многие в институте его евреем и считали, а потому удивлялись, как он мог долгое время работать в «Правде», а потом стать заместителем директора института, ведь обе должности были номенклатурой ЦК. Илья Владимирович был большой жизнелюб и постоянно заводил шашни с хорошенькими девушками, причем чем он старше становился, тем моложе становились его любовницы. Его сын Игорь был совершенно отвязанным парнем. В пятнадцать лет связался с битниками и авангардными художниками, бродяжничал, участвовал в демонстрациях в защиту Синявского и Даниэля, а 1976 году после окончания факультета журналистики МГУ был лишен диплома и выслан в Магадан «за поступки, не совместимые со званием советского журналиста». В общем, доставлял номенклатурному папе немало неприятностей. Но всё это я узнал позже, а тогда Илья Владимрович пригласил меня присесть, вызвал заведующего моим отделом Валентина Терехова и сказал ему:

- Мы берем этого парня в твой отдел, поговори с ним.

    

Вот Валя Терехов, который стал моим хорошим другом и не раз вытаскивал меня из почти безнадежных ситуаций, посадил меня в своем крохотном кабинете на третьем этаже и дал мне анкету.

- Пиши! – на что я ему честно сказал:

- Валентин Федорович, может, не стоит заполнять анкету?

      

Тот удивился такому повороту событий и спрашивает, мол, почему.

- А потому, – говорю, – что у меня пункт пятый – да (национальность), а пункт седьмой – нет (партийность). До него, правда, не сразу дошло, но потом он начал буквально захлебываться смехом и, наконец, выдал:

- Меня это совершенно не волнует!

      

Вообще-то в институте оказалось много людей неординарных, что неудивительно, поскольку Богомолов набирал прежде всего профессионалов, людей, мыслящих трезво, но нестандартно. Поэтому заведующим одним из отделов стал изгнанный отовсюду критик социализма и приятель философа Зиновьева профессор Бутенко, а другой отдел возглавил скандально известный политолог Евгений Амбарцумов, сын одного из деятелей компартии Италии. В это же время работал в институте и блестящий экономист Николай Шмелев, бывший зять Хрущева, выгнанный из ЦК КПСС и пригретый Богомоловым. После того как Терехов уехал на работу в посольство СССР в Белграде, его место занял один из умнейших людей моего поколения, прекрасный аналитик и блестящий публицист Отто Лацис. Бывший известинец и сотрудник журнала «Проблемы мира и социализма», Лацис был снят со всех постов и изгнан из Праги, где в то время издавались «Проблемы». Его хотели исключить из партии за книгу правды о товарище Сталине, которая оказалась за границей, но влепили ему строгий выговор и с «волчьим билетом» выгнали с работы. Его тоже «подобрал» Олег Богомолов. Отто долгое время сидел рядом со мной за соседним столом в нашем югославском секторе, а в годы перестройки стал заместителем главного редактора журнала «Коммунист», органа ЦК КПСС. Из этой же когорты «изгнанников» и Геннадий Степанович Лисичкин, бывший заведующий сельскохозяйственным отделом в «Правде», один из самых серьезных критиков социалистического сельского хозяйства, прекрасный оратор и публицист.

    

Нет ничего удивительного в том, что в годы перестройки именно из нашего института были избраны пятеро депутатов Верховного Совета СССР и РСФСР, в том числе Олег Богомолов, Геннадий Лисичкин, Николай Шмелев, Евгений Амбарцумов и в последствии – один из создателей новой российской Конституции Олег Румянцев. Вообще надо сказать, что обстановка в институте была исключительно демократичной. Большинство людей старшего и среднего поколения не только хорошо знало друг друга (многие по совместной работе в «Проблемах мира и социализма»), но и что особенно важно, были единомышленниками. Могу с уверенностью сказать, что среди академических институтов наш был своего рода белой вороной, потому что такой дружелюбной, товарищеской обстановки не было ни в одном академическом коллективе. В этом, безусловно, заслуга академика Богомолова, который сумел создать в Институте творческую атмосферу.

    

Может быть, этому способствовал особый статус ИЭМСС. От него при анализе ситуации в странах социализма требовали говорить правду и только правду. Не нужно было лгать и подстраиваться под начальство. Был, например, такой случай в нашем секторе. Я написал аналитическую записку, которая полностью расходилась в оценке ситуации в Югославии с позицией наших кураторов из Отдела ЦК КПСС, занимавшегося соцстранами, который курировал Юрий Андропов. Богомолов записку подписал и отправил ее на самый верх. В результате случился небольшой скандал. В Политбюро позицию института поддержали, а у наших кураторов были неприятности. Вообще надо сказать, что Богомолов любил многие спорные вопросы и проблемы обсуждать вместе с сотрудниками, которые имели к этому отношение. Это называлось мозговым штурмом и давало очень неплохие результаты. Богомолова и ведущих специалистов даже награждали орденами, а мы получали денежные премии.

 

  Олег Тимофеевич Богомолов - Доктор экономических наук, профессор,

академик АН СССР , академик РАН

Вообще в начале семидесятых годов, когда, собственно, формировался коллектив, жили очень весело. Публика в основном собралась молодая, страсти кипели, чему способствовала сама атмосфера, когда устраивали капустники, посиделки с выпивкой и танцами. Конечно, и романы случались довольно часто. Про Дудинского я уже говорил, но и другие граждане были не без греха. Не минула чаша сия и нашего директора. Богомолов был довольно долго женат на номенклатурной даме, дочери генерала КГБ, чуть ли не последнего из оставшихся в живых соратников «железного Феликса». В восемьдесят первом году Богомолов был уже членом-корреспондентом АН СССР и вот-вот должен был стать академиком. Терять такого перспективного, и к тому же состоятельного мужа было, конечно, очень обидно. И хотя у Богомолова в этом браке был уже взрослый сын, да и ему самому перевалило за пятьдесят, жить дальше с этой грубой и скандальной дамой было просто невмоготу, тем более что у Олега Тимофеевича полным ходом развивался роман с одной очень привлекательной и к тому же умной еврейской женщиной.

    

Словом, когда он заикнулся о возможном разводе, законная жена устроила скандал с подключением к нему папы-почетного чекиста, и они на пару стали писать письма в ЦК КПСС, обвиняя Богомолова в моральном разложении и прочих грехах. Его делом занимался Отдел партийного контроля, и дело было настолько серьезным, что он мог лишиться своего поста и даже расстаться с партийным билетом. Богомолова отстоял коллектив института, а точнее – партийная организация. Он отделался выговором. Но ведь правильно говорят, что нет худа без добра! На первом же собрании Академии наук его единогласно избрали академиком, он остался директором института и женился на своей любимой женщине. Так что всё закончилось благополучно, так же, как у моего шефа и приятеля Вали Терехова. Он тоже закрутил роман с Наташкой Смирновой, развелся и женился на этой неугомонной дамочке.

    

Валя вообще-то был фигура эпическая. Огромного роста, с бородой чуть не до пояса, он был душой кампаний. Очень не дурак был выпить и повеселиться. Любил путешествовать на мотоцикле и объехал всю страну. Рыбак, охотник и просто хороший человек. Не раз бывало, что случались междусобойчики и народ собирался у Терехова в кабинете, хорошо выпивали, а потом, когда магазины уже были закрыты, а душа просила, битком набивались в «Москвич» Валерки Милованова и ехали в аэропорт Внуково, где ресторан работал круглые сутки.

    

Одного из своих приятелей Валя пристроил в наш Институт заместителем директора по хозяйственной части. Мужик оказался расторопный и как-то раз на станции Москва-Товарная обнаружил бесхозную цистерну коньяка. В результате Терехов обеспечил этим напитком всех своих друзей и знакомых, а также весь Рыбнадзор Астраханской области, куда он ездил на рыбалку. После одного из походов в Астрахань Валя привез целое ведро черной икры – подарок от благодарных работников Рыбнадзора. Икру мы эту ели ложками в прямом смысле этого слова и запивали дармовым коньяком. Вале я благодарен по гроб жизни не только потому, что он взял меня на работу, но и потому, что в семьдесят третьем году буквально вытащил меня из, казалось бы, безвыходной ситуации. Дело в том, что в тот год я поехал на ярмарку в Загреб в качестве старшего переводчика. Поездка была на три месяца, и считалось, что мне очень сильно повезло. Но это так и было на самом деле.

    

К сожалению, так сложилось, что свой сороковой год рождения я встречал в Загребе. Днем меня поздравила дирекция павильона, а вечером пришли югославские коллеги, принесли коньяк, и вечер мы закончили дружным и довольно громким исполнением русских и югославских песен. В результате случился облом. Кто-то из доброхотов доложил о моем недостойном поведении помощнику директора павильона по режиму – прикомандированному к нам майору КГБ. Это было очень серьезное ЧП, и меня в двадцать четыре часа собрались отправить в Москву. К счастью, в это время в Загребе был Валя Терехов, который как советник по экономике курировал от посольства наш павильон. Я кинулся к нему:

- Валя, выручай..!

    

И он выручил. Вместе с главным чекистом посольства, его приятелем, пошел к моему директору и заявил тому от имени посольства, что считает нецелесообразным раздувать этот случай, тем более что ничего криминального не произошло. А поскольку его поддержал резидент КГБ в Белграде, то и режимный чекист тоже с этим согласился. В общем, дело замяли, и я благополучно отработал все три месяца,  до самого закрытия ярмарки.

    

Такие вот были времена. Но не надо думать, что мы только пили и закусывали. Мы работали и, судя по всему, очень неплохо. Не могу не вспомнить, как мы с тем же Валеркой Миловановым полгода, как на работу, ходили в ЦК КПСС. Вместе с нашим куратором мы переписывали первую за всё послевоенное время книгу о Югославии. То есть, книга была написана нашим сектором, но для того, чтобы были довольны и югославы, и идеологи во главе Михаилом Сусловым (или, как говорил наш умный куратор, «чтоб и волки сыты, и овцы целы»), мы практически переписывали каждую страницу. Повторяю, ходили полгода, и книга всё же вышла. Проблема была в том, что хотя в 1955 году советско-югославские отношения были восстановлены, идеологи партии и, прежде всего, Суслов считали Югославию капиталистической страной и идеологическим противником. Существовавшая в СФРЮ система самоуправления, рабочие советы, управлявшие производством, наличие частного сектора в экономике и сельском хозяйстве – всё это, по мнению Суслова, было чистой воды ревизионизмом, хотя на самом деле югославы были ближе к Марксу, чем советская система строительства социализма.

    

Во время этих наших с Валеркой походов на Старую площадь я впервые познакомился с тем, как живет партийная номенклатура. Нет, я, конечно, знал, что существуют пайки, высокие зарплаты и прочие привилегии, но когда я оказался даже не в столовой ЦК, а только в буфете, то понял, что я такого не мог бы представить себе и во сне. Чего там только не было и по каким ценам! Как-то я поспорил с Миловановым, что смогу поесть на два рубля, а обычно мы брали всё, что хотелось, а в буфете всё было дефицитом, и укладывались в рубль. Я набрал себе разных закусок, включая черную икру и осетрину, охотничьи сосиски и, разумеется, первое и второе и третье, причем это заняло аж два подноса, но до двух рублей всё же не дотянул. Получилось что-то вроде полутора рублей.

    

Впрочем, чему удивляться – был у меня еще во время работы на радио случай, когда я в канун Нового года брал интервью у директора Елисеевского магазина Юрия Соколова, которого позже обвинят в каких-то жутких хищениях и расстреляют. Он был участником боев за освобождение Белграда, и у меня в передаче поздравлял югославских ветеранов с Новым годом. Вообще-то он был мужик простой, и дело с арестом и приговором к высшей мере было явно показательным. Решили попугать московских торгашей, вот Соколов и попал под раздачу. Так вот, после окончания интервью, когда я уже собрался уходить, он спросил, не нужно ли чего-нибудь к новогоднему столу.

- Правда, - сказал он, - у меня уже нет цековских наборов, остались только горкомовские, но они тоже неплохие.


 

Юрий Константинович Соколов, родился 3 декабря 1923 года - умер 14 декабря 1984 года (расстрелян по приговору Верховного суда СССР), советский торговый деятель, с 1972 по 1982 г.г. директор гастронома "Елисеевский" - одного из крупнейших продовольственных магазинов Москвы, а до этого 10 лет замдиректора, участник ВОВ, член бюро райкома партии, награжден орденами и медалями.

 


    

Этот «неплохой набор» (картонный ящик приличного размера)  я еле дотащил до дома. Пришлось брать такси. Там было всё: мясное, рыбное, икра, напитки и много всякой всячины, необходимой к новогоднему столу. Так что когда к нам пришли гости, а было человек двенадцать, съесть всё это просто не смогли, осталось еще и на другой день. Конечно, партийная бюрократия явно не бедствовала. Разумеется, по сравнению с нынешними олигархами даже Леонид Ильич Брежнев был бедняком, но по сравнению с остальными смертными партийные бонзы были богачами.


Мой коллега и приятель Олег Лушников, работавший в чешском секторе нашего института, после возвращения из командировки в Чехословакию, где он трудился несколько лет в советском посольстве, был направлен на работу в Отдел ЦК КПСС. А у него в течение многих лет главной проблемой была квартира. То есть он, конечно, не жил на улице, от отца - профессора МГУ ему досталась двухкомнатная квартира, в которой он проживал вместе с женой, тещей и двумя детьми. Но было, конечно, тесновато. Трое взрослых и двое детей в сорока метрах – это не сахар. Так вот Олег просил Богомолова дать ему квартиру большей площади, на что тот отвечал:

- Ты во время работы в Чехословакии заработал денег, и надо было не «Жигули» покупать, а думать о кооперативной квартире.

    

Словом, Лушникову в этом плане ничего не светило. Как он потом рассказывал, в первый же день работы на Старой площади  его вызвали в хозяйственный отдел ЦК и на выбор предложили три трехкомнатные квартиры. Разумеется, бесплатно. И хотя у него как младшего референта зарплата была не больше моей, он мог покупать продукты и разное барахло в закрытом спецраспределителе, ну а кроме того ему и его семье полагалась бесплатная путевка в любой санаторий и тринадцатая зарплата в виде отпускных. Разумеется, летом он с семьей мог бесплатно отдыхать на государственной даче, которая находилась в одном из живописных мест Подмосковья. Всё это, конечно, пустячок, но приятно.

    

Разумеется, были и свои минусы в жизни номенклатуры. Например, ненормированный рабочий день, когда приходилось задерживаться на работе, пока начальство не отпустит. Нам, привыкшим к академической вольности, с двумя присутственными днями в неделю (а в остальное время мы якобы работали в библиотеке), служба от звонка до звонка была, конечно, в лом. Но  что можно было накопать в той же Ленинке, если все наши материалы шли с грифом «для служебного пользования» или «секретно»? Спецхраном мы, конечно, пользовались, но кроме того сектор получал почти все крупные югославские газеты и журналы, а также материалы посольства. Так что аналитические записки писались не на пустом месте. Нет, мне, конечно, грех жаловаться на жизнь в эпоху «дорогого Леонида Ильича». Я получал хорошую зарплату (больше трехсот рублей в месяц) и, кроме того, регулярно ездил по городам и весям страны с чтением лекций, за которые тоже неплохо платили. Была кооперативная квартира, машина, летом ездили на юга или снимали дачу в Подмосковье.

    

Вся эта прекрасная жизнь накрылась медным тазом, когда грянула перестройка. Нет, конечно, большинство из людей моего поколения приняло ее с восторгом, но очень скоро пришло разочарование. Институт как-то неожиданно оказался не у дел. Мировая социалистическая система рухнула, развалился Варшавский Договор, в Югославии началась гражданская война, но главное – у  Института не оказалось работодателя. ЦК КПСС почил в бозе, был ликвидирован Госплан и реорганизован КГБ. Институт как информационный и аналитический орган стал не нужен. Пришлось перестраиваться.

    

Институт поменял название, стал называться Институтом международных экономических и политических исследований, но главное – он поменял профиль. Востребована была российская проблематика, главным образом анализ экономической ситуации в регионах. Резко изменились отношения между людьми. Все стали зарабатывать на жизнь кто как мог, и конкурентов просто затаптывали. К сожалению, далеко не все сумели приспособиться к новым условиям: кто-то ушел в запой, кто-то занялся мелким бизнесом, переквалифицировался из ученого в мешочники, кому-то просто предложили уйти в связи с сокращением. В конце концов Институт ликвидировали, превратив его в Отдел в составе Института экономики Академии наук. К сожалению, сменилась не только вывеска – резко изменились отношения между людьми и не в лучшую сторону. Хуже всего пришлось страновикам. Экономисты и финансисты худо - бедно смогли, поменяв тематику, всё же приспособиться к изменившимся условиям. Страновики же оказались просто никому не нужны. К девяносто третьему году стало очевидно, что надо из Института уходить. К этому времени появилась возможность уехать в Германию, как мы предполагали, не надолго, точнее – пока ситуация не устаканится. В последние полгода перед отъездом я взял отпуск за свой счет и зарабатывал главным образом «шабашкой». То есть крутил баранку и возил на своих «Жигулях» всех желающих. Разумеется, не бесплатно. В общем, кое-как сводил концы с концами. В январе 1993 года, ровно через двадцать три года после того, как я впервые переступил порог Института на Большой Черемушкинской улице 46, я подал заявление об уходе по собственному желанию. А три месяца спустя, 29 марта 1993 года, я вместе с женой Валей и десятилетним Денисом оказался в Германии. Начинался еще один, видимо, последний этап моей бестолковой жизни.

 

Прошло 25 лет, как я оставил Москву и оказался в Германии. Думал не надолго, может, на полгодика, в крайнем случае – на год. Оказалось, что на двадцать с лишним лет. Жалею об этом или нет? Сказать сложно. И да, и нет. Реально семью спас, потому что последние полгода без работы и шабашка за рулем положение не спасали. К новой власти приспособиться не сумел, не получалось, да и противно было, если честно. Со сменой режима все словно озверели. На всех прежних отношениях – крест, осталось главное: делание денег.

    

Наверное, я бы мог что-то делать и при новой власти. Уйти в полубандитский бизнес, тем более что многие, по крайней мере на работе, считали меня деловым человеком. Но на самом деле это не мое. Вернуться в журналистику в мои шестьдесят было уже сложно, прежней прыти не было, да и отвык уже.

    

Краткий итог: что потерял и что выиграл в результате? Потерял страну, хотя люблю ее по-прежнему, но с каждым годом становится всё сложнее воспринимать то, что там происходит. Путина считаю личным врагом, который страну губит и, скорее всего, этого добьется. Связь с Москвой слабеет с каждым годом. Родственники все вымерли, ушли из жизни самые близкие друзья, практически никого не осталось. Ну и возраст – от него никуда не денешься.

    

Пару слов о положительном. Дети и внуки, правда, не все, но уже выросли. Они скорее немцы, чем русские, и это меня расстраивает, но ничего не поделаешь. У них другая жизнь, и я в ней – как осколок прошлого. Материальная сторона жизни более или менее налажена. Квартиры, машины у всех, и от голода никто не умирает. А в целом грустно...

 





<< Назад | Прочтено: 479 | Автор: Каменецкий В. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы