Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Раф Айзенштадт

 

СТРАШНОЕ ВЕЗЕНИЕ

 

Вовик всегда считал, что ему страшно везло. Всю жизнь. Ничего, что мать его была еврейкой, но отец-то русский! Да еще с такой фамилией, как у него, можно бы­ло не напрягаться: Салкин. Ведь не какой-то там Залкинд... Надо было только "так держать" и не просчитаться. Ну, а считать Вовик умел всегда. Вначале это была страсть, ну а после института - специальность.

Второй раз ему страшно повезло, когда мать оказалась еврейкой перед отъездом в Германию.

Анкета его сомнений в посольстве не вызывала (с его-то метрикой), и он начал собираться. Но перед тем он предусмотрительно развелся со своей женой. Выходило, что так они будут получать на новой родине на сто марок больше. Что-что, а считать-то наш Вовик умел. Всегда!

На отъезде своей матери он не настаивал. Не хочет? Ее дело. Не пропадать же здесь с нею. Но когда через два го­да затянувшихся сборов он узнал, что на таких, как его мать, там можно получать еще деньги "по уходу", он на­чал форсировать свой отъезд, но уже вместе с нею. В ход были пущены уговоры, угрозы, истерики, заклинания, и его "бедная любимая мать" сдалась. "Ведь кто у него еще был на свете?"

Так два года тому назад оказались они в немецком го­роде Дюссельдорфе. И здесь наш Вовик не прогадал. По­лучили они каждый по самостоятельной квартире, да и денег, как было просчитано раньше, на сто марок больше. А через год начала получать его мать те самые деньги "по уходу". Большие деньги. Тут бы зажить в ми­ре и довольстве, да начала чудить его жена. Дескать, зака­пывает он себя, пока еще есть годы, пока здоров, пока еще дают курсы...

Неблагодарная! — кричала ей мать. — Где ты еще найдешь такого мужа? Не пьет, не курит!

А мне такой и не нужен, — получали он и она в от­вет. — Пусть бы лучше трахался на стороне, с друзьями напивался — жил, а не гнил бы здесь.

Закрой рот! Я за матерью смотрю! Это моя мать!.. — священно негодовал он.

Твоя мать! — вторила ему старуха.

Наймите женщину. Вам еще останется. Отпустите его! Дайте ему жить! — прессинговала молодая женщина.

Это чтоб мой сын ушел? Тварь! — заходилась мать и начинала хрипеть.

Ты убийца! — заслуженно негодовал верный сын и примерный муж. — Это мой дом. Я живу здесь!

Это тебе только кажется, что ты живешь, — подыто­живала неблагодарная невестка и неблагодарная жена.

Да, он слышал... Да, он все понимал... Но не хотел пони­мать, не хотел слышать. Деньги шли, марки капали, и он был здесь, он был при них.

А она побилась, побилась, как о каменную стену, и ушла. Просто осталась в своей самостоятельной квар­тире, но ушла.

Так потекли дни и недели, которые, собираясь в меся­цы, уже подпирали год и годы.

Все так же ходил он обстоятельно в "Aldi", набирая го­ры бутылок, пакетов, забивая холодильник едой, которая вылеживалась там месяцами и, вытесняемая новыми по­ступлениями, становилась ненужной и неинтересной. Мать его ела, как птичка. Он же должен был перерабаты­вать залежи усиленно и обреченно. В его сорок шесть лет появилась одышка. Он тучнел на глазах. Только не было кому бросить на него этот самый взгляд. Мать целыми днями спала. Был, правда, как-то у него один друг, который образовался еще на курсах, да и тот считал за обя­занность свои посещения, больше нудился, мотая поло­женный срок и каждый раз, не отбыв его до конца, спеш­но собирался. Эти мучительные полчаса каждый раз пре­вращались в каторгу, после отбытия которой Вовик об­легченно вздыхал. Какого черта... Приперся... И в изне­можении валился на диван, что в пору еще своей былой активности притащил со "шпермюля". И проваливался. Затем начинала привычно стонать мать, по обязательной программе. Каждый раз перед обедом ей хотелось внима­ния и общения. Ответом ей был стон изможденного сы­на, который мучительно долго пробирался к ее кровати, присаживался на край и начинал священнодействовать. Он измерял давление и считал пульс. "Нормально", — го­ворил он каждый раз, совершенно не фиксируя цифры на табло аппарата. Другое дело пульс. Тут он считал, пе­ресчитывал. Эти слабые толчки пронизывали все его те­ло, действуя умиротворяюще, обнадеживающе. То была путеводная нить всей его жизни. Тонкая и исчезающая, она держала на плаву это тучное тело, которое считало и пересчитывало каждый раз заново, доставляя себе это единственное, немыслимое удовольствие. И каждый раз все удивительно сходилось. При пульсе 60 ударов в ми­нуту выходило, что в часе три тысячи шестьсот ударов. В сутках же получалось их восемьдесят шесть тысяч че­тыреста, ну, а в целом месяце точно два миллиона пять­сот девяносто две тысячи. И это была та же цифра, на ко­торую надо было делить месячный материнский доход в тысячу четыреста немецких марок. Выходило, что каж­дый удар приносил ему пять сотых немецкого пфеннига. И когда он держал пульс в руках, и когда уходил даже на улицу, спал, — они капали, эти пять сотых пфеннига, они низвергались сплошной сверкающей стеной, ограждаю­щей его от той ненужной жизни за порогом, непредсказу­емой и тревожной, в которой где-то сражалась его жена. А ведь они могли бы так славно дремать сейчас вдвоем...

Из ее редких звонков узнавал он, что она уже получила права, уже при машине, мотает в Брюссель и Амстердам. От одной только мысли о Bahn’e его пробирала дрожь, и он, чтобы успокоиться, опять брался за пульс. И опять был мир и покой в его душе. "О, если б навеки так было". Как вдруг... "О, если б..."

Да, если бы в самом деле никто не умирал. А ведь нам обещали. Мы все заполняли в немецком посольстве ан­кеты на постоянное жительство в Германии. А постоян­ное — это значит просто идти по этой жизни и не ухо­дить. Ведь все знают, как немцы юридически дотошны во всех документах. Так о смерти в анкетах ничего не было.

И когда вдруг начали умирать приехавшие на постоян­ное жительство люди, то это стало такой неожиданно­стью для всех, вопиющей несправедливостью, проявле­нием привычного антисемитизма, крайнего экстремизма.

И вот так, вдруг, быстро и несправедливо сгорела его мать. Так осиротел он в свои сорок шесть лет. А ведь он так рассчитывал, так надеялся еще, по крайней мере, лет шесть подержаться за пульс! Стена из сверкающего дож­дя рухнула, оставив его один на один с жизнью, которая враждебно притаилась за порогом. Она ждала. Он мед­лил. Сначала пребывал в тиши законные девять дней глубокого траура по усопшей. За ними вяло потекли со­рок дней, в которые несколько раз вторгалась его жена с каким-то, как выразилась она, "другом" явно моложе нее на лет пять-восемь. И здесь она привычно верховоди­ла. Так были выброшены совсем еще очень приличные диван и кресла, тумбочка, торшер и даже два пылесоса с грилем. Он задыхался, бессильно протестовал, но, как всегда, уступал. В Schafrath’е были куплены серебристый диван с двумя креслами, тумба под телевизор. А люстра? Он пережил и это. Так были потрачены деньги. Его день­ги. Его заветная пачечка сторублевок подверглась напа­дению. Она убыла на целых тысячу четыреста немецких марок. В валюте! И он чувствовал это всей своей шагре­невой кожей, убывавшей вместе с этой пачкой, так на­дежно ограждавшей его жизнь от этой жизни.

Тут жена вдруг подала на развод. Она водила его по разным инстанциям, где бойко объяснялась на немецком и где он только подтверждал согласие свое привычным "ja" по делу и не по делу.

Так была перерезана последняя пуповина, и острый враждебный воздух толчками входил в его опавшие легкие. И он робко, как ногой кипяток, начал пробо­вать жить.

А жизнь уже ушла. Ушла со всеми, приехавшими, как и он, четыре года тому назад. Она грозно ощетинилась этим немецким, всеми своими Amt’ами и Arbeitsamt’ами, где он беспомощно барахтался и куда ему заказано было приходить без Dolmetscher’а. И совсем оборвалась, когда ему предложено было в трехмесячный срок обменять его двухкомнатную квартиру на однокомнатную. Тут его брали за горло, а он почему-то был против. Решил быть. Но дальше эмоций дело не шло. Уже первый месяц был на исходе, привычный сверкающий поток иссяк безвоз­вратно. А он опять возлежал уже на серебристом диване и предавался.

Чего ты ждешь? — опять возникала уже его бывшая жена. Безмолвие и беспомощное пожатие плечами были ей ответом.

Надо что-то делать. Само собой не рассосется! — вы­стреливала она. И совершенно неожиданно для самой се­бя, тем более для него, шарахнула:

Женись, — и еще более веско припечатала, — тебе надо жениться.

Без тебя? — машинально спросил он.

Забудь! — сказала экс-жена.

Для чего? — обреченно вздыхал он.

 

Ты и раньше не особенно разбирался в этом, — хмыкнула она. — Чтоб тебе ротик подтирать. Чтоб квар­тира осталась. Я займусь этим, — ее уже несло. — Ты по­едешь в Одессу. Я позвоню. Сейчас там много желающих выехать в Германию. Тебе какую — интеллигентную или грудастую?

Перестань... — сконфуженно хихикал он.

Понятно, — усекла она. — Выберу, как своему. Не пропадешь.

Так появилась эта идея. Так возникло у него решение.

 

С этой минуты он весь встрепенулся, как-то посвежел. Неясный женский образ взволновал его. А призрак сча­стья что-то нашептывал и обещал. Он обещал новую светлую жизнь, полную утех, борьбы и понимания.

— А что, — все более утверждался он в этом судьбоносном решении. — И поеду, и привезу.

И вдруг неожиданно для самого себя оказался на вок­зале, купил билет и через три дня отбыл в известном на­правлении.

Так опустела квартира, где ничего не изменилось вмес­те с устоявшейся тишиной, но все же, кажется, робкое ожидание излучал и серебристый диван, согласно надея­лись на лучшее два серебристых кресла, тихо подрагива­ла от напряжения темная люстра. Идея еще витала в этой квартире и ждала своего воплощения. Иногда названивал телефон, но тут же обрывал себя, пораженный своей отчаянной смелостью.

И дождались, когда в дверях хрустнул замок, другой, и в открытый проем медленно въехала коляска с моло­дой женщиной, которую толкал наш Вовик.

— Вот мы и дома, — заверил он ее.

— Как здесь мило, — щебетала та, — какой диванчик, какие кресла, как я люблю тебя!

И она воцарилась на этом славном серебристом диван­чике, предоставив Вовику на ночь втаскивать Gästbett.

Ты меня любишь? — часто звучало с диванчика, ког­да он метался, окрыленный, по комнатам, торчал на кух­не, а в голове его пульсировало: "Опять, опять славнень­ко, и "по уходу" — плюс тысяча четыреста, и плюс любит меня", — что в сумме равнялось пополнению заветной пачечки и уверенности в завтрашнем дне. Когда же они обнимались, он привычно отыскивал пульс, и опять ка­тились эти славные монетки, его монетки.

Идиот! Что ты наделал? — услышал вскоре он по те­лефону голос своей первой жены. — Рехнулся? Решил всю жизнь горшки выносить? Какие девки готовы были ехать за тобой!

Он не возражал. За всю жизнь он уже привык и готов был к ее вечным наскокам. Пускай ее...

На что тебе эта убогая? — кричала она там.

Она любит меня, — говорил он здесь.

— Ты и сам калека, — итожила она. — Прощай… И исчезла. Уже навсегда.

А жизнь текла размеренно, подчиняясь его прогнозам и расчетам. Через полгода начали приходить на ее "Konto" заветные "Pflegegeld". Молодые ворковали. Жизнь не только обещала, она выдавала полной мерой. Начались поездки по врачам, консультации в клиниках. Она вникала, секла с полуслова. Там ей обещали, что по­сле двух операций она будет ходить. Это малость озада­чило нашего молодожена, но он тоже, конечно, был "за". Вскоре Вовик был выдворен со своей раскладушкой в другую комнату, потому что, как оказалось, "наш маль­чуган" отчаянно храпит. Хоть никогда и не замечал за со­бой этого, ему пришлось подчиниться. Но наш Вовик все еще оставался "нашим славным мальчуганом". Пусть так. А в остальном все славно. Не правда ли? Вскоре у нее по­явилась подружка из Днепропетровска, с которой она шушукалась часами, замолкая сразу при его появлении. Что-то происходило за его спиной. Он сразу это почувствовал, но осознал только в начале месяца, когда обнару­жил пропажу ее "Konto". Тогда-то и узнал он, что ее "Konto" — это не его "Konto" и чтоб он не разевал "вареж­ку" на чужое.

Мир рухнул в одночасье, во второй раз. Это был обвал, землетрясение, цунами, только вокруг и за окном всё оставалось безмятежным и почему-то безразличным к его потрясению. И еще он узнал, что у нее есть муж, ко­торого она уже вызвала сюда.

Какой муж? — задыхался он. — А я? Мы ж расписались!

Kein Problem, — последовало лаконичное. — За деньги-то...

Ах, как железно все просчитывалось, как славно все ка­тилось, чтоб вот так безжалостно раздавить его и выплю­нуть без сожаления!

Мила! — кричал он в трубку своей родной первой и единственной жене. — Что мне делать?

Не скулить, — услышал он в ответ. — Всю жизнь ты кантовался или прятался от жизни. Теперь она тебя на­шла. Всё только справедливо. Ее не обманешь.

А как же я? — недоумевал он.

— Как все. Все мы. Стиснув зубы и вперед.…

...В тот день была поездка в Люксембург. И он поехал.

Впервые за четыре года. Заплатив 50 марок. Своих. За ок­ном автобуса разворачивались идиллические пейзажи из путеводителей по Бельгии, красочных проспектов по Ве­ликому Герцогству. Мир открывался, привычно предла­гая оценить все свои достопримечательности. И всегда их было положенное количество, после присоединения ко­торых можно было считать тему эту исчерпанной и не возвращаться более к ней никогда. Но все это катилось мимо взора нашего бедного туриста. Мир не открывался, а душил его спазмами тоски и обреченности. Что-то с са­мого утра подступало к нему, обдавая волнами нестерпи­мого жара. Мир проходил стороной, далекий и ненуж­ный. В Люксембурге он остался в салоне автобуса, распя­тый в кресле нестерпимой жаждой, жаром и тоской.

Время от времени он отключался, убывал куда-то, про­падал. Поздним вечером, после прибытия в родной Дюссельдорф, его сняла с автобуса "скорая помощь" и отвезла в дежурный "Krankenhaus", где ему сразу же был по­ставлен диагноз — "злокачественный диабет". Утром в палате он узнал, что пульс на ногах у него почти не про­щупывается, и что теперь ему будут делать уколы инсу­лина — три раза в день.

Весть эту он перенес удивительно спокойно. Мозг его отщелкивал поступившую информацию, оценивал ее и считал. Все сходилось в его пользу. Пульса не было, сахар был. Теперь "по уходу" ему было не миновать. Время от времени он изучал пульс на ногах и удовлетво­ренно затихал.

Иногда он скашивал глаза на соседа по палате, на его проемы ниже колен. Это обнадеживало. И он опять счи­тал. Это тянуло уже на тысячу семьсот марок в месяц.

Мозг его автоматически включился в работу и тотчас выдал результат — семь сотых пфеннига за удар. Пальцы его вновь привычно взялись за пульс.

Жизнь вновь манила и обещала.

Июль 1999

"Schafrath"              - мебельный магазин

Das Konto                 - банковский счет

Das Pflegegeld         - деньги по уходу

Kein Problem            - без проблем

Der Dolmetscher      - переводчик

Ja                              - да

Die A-Bahn               - скоростная дорога

Aldi                           - дешевый магазин

Das Krankenhaus    - больница


 





<< Назад | Прочтено: 545 | Автор: Айзенштадт Р. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы